Дневник учителя литературы

Продолжение.Начало см. в № 17, 18, 19, 20, 21, 23, 2008; № 1 , 2, 3, 4, 5, 7, 2009.

23 октября 2007 г.

Юлий Халфин пишет, что обнаружил парадокс: детей с детства приучают к стихам, а они, тем не менее, стихов не чувствуют, не любят. “А ведь казалось бы, то, что закладывается в детстве, обычно поселяется в человеке навсегда”. Но это то же самое, что сказать — человека с детства приучают к погремушке. Почему же, вырастая, дети отказываются от погремушек? А всё очень просто — видят ли дети, чтобы взрослые играли с погремушкой, чтобы взрослые читали стихи? Нет, не видят, значит, с полным правом могут считать и то и другое специфической детской забавой, которой нет места во взрослой жизни.

25 октября 2007 г.

Сын с воодушевлением читает кипу книг издательства «Самокат», которые я ему купила (в том числе рекомендованную «Литературой» Анику Тор). И спасибо рекомендованному «Литературой» же Даниэлю Пеннаку за избавление от некоторых табу, наложенных родительской ответственностью за детское чтение. Раньше я билась в истерике (мой сын идиот!), когда видела, что он без конца перечитывает одно и то же или вдруг ни с того ни с сего “втыкается” (это именно моё словечко) в середину какой-нибудь случайной книжки. «Тараса Бульбу» он тоже прочитал, но летом, сгоряча, когда другого ничего под рукой не было. Но, как правило, “по программе” читать не желает — скучно. Я вот и думаю, зачем подрывать доверие к чтению так рано, заставляя читать скучное и непонятное. Не писали классики для детей, что тут поделаешь. Мне кажется, что в седьмом-то классе и надо с ними читать разные интересные и разнообразные книжки, для них написанные, а потом, когда доверие будет окончательно завоёвано, можно в 9–11-м и классику пройти.

26 октября 2007 г.

Я плакала, читая книгу «Класс коррекции». Начав читать, я с ужасом ожидала, что вот сейчас мне, как сто раз уже бывало, расскажут, что на самом-то деле эти, из класса коррекции, совершенные интеллектуалы, толь­ко надо их заинтересовать (или произвести над ними иную магическую манипуляцию из арсенала дипломированных педагогов и психологов), а на самом деле вся магия в том, чтобы любить их такими, какие они есть. Любовь и мужество — это то, что нельзя выдрессировать у педагога. Как жаль, что мне вечно не хватает мужества воспринимать детей так же, как автор этой книжки. Но такое чтение и есть пополнение этого необходимого “запаса”. Мари-од-Мюрай тоже чудесная писательница, но избавиться до конца от недоверия к иностранному мне так и не удаётся.

27 октября 2007 г.

Сегодня механизм отучения от чтения представляется мне как на ладони. Все хором — беда с этим телевизором. И даже готовы идти на волевые решения — не разрешать смотреть телевизор (играть на компьютере). Ну вот, оторвали детей от телевизора. А дальше что? “Пойди, деточка, на пруд поиграй!” (Так в рассказе И.Бунина «Танька», кажется, мать пытается избавиться от хнычущей от голода девочки.) Что-нибудь взамен предложить или лень, или времени нет. Найти книжку, которая будет интересна, не у себя на полке, а в магазине, на книжном рынке, в ларьке «Союзпечать», наконец. Ребёнок, увидев, что чтение дело добровольное и никто к нему не пристаёт с моралью, постепенно войдёт во вкус. Вот как Сева. Он теперь и сам понимает, что те полукомиксы типа «Лапы вверх» — ерунда. (“Как я мог такую дрянь читать?!”) А всё потому, что я не побоялась предоставить ему право читать, что хочет. И вот результат. Больше всего ему нравятся книжки издательства «Самокат», только он сокрушается, что они не так быстро новые книжки выпускают, как он прочитывает. И как же ему приятно было блеснуть эрудицией перед очаровательной сотрудницей маленького подвального магазинчика издательства! Сева решил, когда вырастет, стать спонсором этого издательства. Так что цель у него теперь есть, можно не беспокоиться…

30 октября 2007 г.

Как всегда, стоит мне задуматься о чём-то и что-то придумать, как подтверждение придуманному нахожу на страницах «Литературы», причём нужный номер не по порядку, не по времени, а “случайно” попадается мне в руки именно в нужный момент. Только окончательно уверилась, что не может быть “плана урока”, как читаю письмо Искры Тандит «О свободе читателя». Когда читала диалог автора-методиста с безымянной учительницей, возникло странное ощущение “полного совпадения” этого диалога с моим внутренним диалогом, спором с воображаемым оппонентом. Но вот проблему отсутствия плана и проблему отсутствия оценок и трудностей с домашним заданием мне не приходило в голову связать, а ведь связь-то именно есть.

Я действительно испытываю непреодолимую неловкость, дово­дящую до полного ступора, при выставлении оценок. Пятёрка или двойка “за личные чувства и мысли, за высказывания?” За вопросы? За доверие к конкретному автору или отсутствие доверия? За то, что читать было интересно или неинтересно? За личные склонности? За симпатии и антипатии к героям? За молчание? За то, что человек боится показаться глупым в глазах окружающих умников? За трудный характер? За высказывания на перемене или во время лихорадочных упражнений со шваброй, именуемых “уборкой класса”? Двойку за то, что дома у иного ребёнка никто о литературе никогда и не заикается, вообще размышлять не любит, а жизнь ограничивается только бытовыми интересами и любопытством к личной жизни “звёзд” на сладкое? Моё любимое, излюбленное и единственное домашнее задание — читать. А если не читается? Если я сама в школе так и не одолела с начала и до конца «Преступление и наказание»? Открывала и закрывала, открывала и закрывала. А на днях мне Алёнина мама на родительском собрании то же самое про Алёну говорит. Как я могу ей поставить двойку, не уйдя при этом с “преподавательской работы”, то есть признавая себя человеком, по изначальному уговору достойным пятёрки. Ведь двоечник не может учить?

Даже не надеясь на свою способность усвоить просто прочитанное, я пыталась составить конспект лекций по “проектированию домашнего задания по литературе” Ирины Щербины. Но мне это не помогло. Потому что, при всём различии уровня, суть та же, что в Севиных домашних заданиях — чтобы было за что поставить оценку. Чтобы был некий результат, который можно взвесить и оценить. Вот и выписываем мы с Севой с тупым упорством все эпитеты и олицетворения со стр. 21–22 учебника. А они не выписываются, ну нет там эпитетов. А потом выясняется, что дурак Сева страницы перепутал. Эти чисто механические действия в отношении литературного произведения не имеют никакого смысла по глобальному счёту. Вот если кому-нибудь пришло бы в голову ответить на вопрос, почему на стр. 12–15 «Тараса Бульбы» прорва эпитетов и прочих “изобразительно-выразительных средств”, а на стр. 21–22 их нет вообще, тогда бы ещё какой-то смысл это имело.

Тесты тоже могут быть полезны, согласна со Щербиной, если обращают внимание на ключевые, важные моменты текста. А просто с целью “поймать” незадачливого читателя их и “конструировать” нечего. Хотя, составляя эти тесты, всякий раз убеждаешься, что неважных моментов в книгах, которые мы читаем, нет. Но тогда нужно обязательно обсуждать результаты, объяснять, если надо, почему тот или иной момент важен, чтоб не просто выяснить, во что был одет Павел Петрович во время дуэли, а зачем это понадобилось Тургеневу.

5 ноября 2007 г.

Приехали из Санкт-Петербурга. Мне кажется, что это было абсолютное счастье. Впрочем, для меня любая поездка в Ленинград есть абсолютное счастье. Но вид моих детей на фоне видов Питера — это счастье вдвойне. Я с некоторой робостью пишу эти новые для меня названия любимого города и прислушиваюсь к себе — чувствую ли я себя предательницей или нет. Вроде нет. Питер, а не Ленинград, не значит отречься от своего прошлого и своей любви. Не значит признать свою любовь заблуждающейся, недалёкой и советской. Просто теперь это так называется.

Я плохо переношу экскурсии. Не умею воспринимать действительность в режиме “посмотрите направо, посмотрите налево”. Меня раздражает заданный ритм. И вот я осмелилась отказаться от экскурсий и предпочесть “свободный полёт”, блуждание по городу с целью пропитаться им, проникнуться им, полюбить себя в нём и его в себе. Вот мы и блуждали в течение четырёх дней, благо погода, вопреки опасениям, в ноябре стояла прекрасная. Иногда я останавливала свободно бредущих детей и орала свою петушиную песнь: “Посмотрите, какая красота!” Они снисходительно относились к моим чудачествам.

Смирно, гуськом шли за мной по “адресам” Достоевского, смирно слушали декламацию на Сенной площади стихотворения Некрасова «Вчерашний день часу в шестом…», удивлялись, как мог Раскольников спрятать награбленное в таком людном месте (мы даже камень обнаружили), забыв о том, что во время событий дом характеризовался как “недостроенный”. Фотографировали дворы-колодцы. Короче, впитывали дух Достоевского.

Конечно, накладки были. Так, мы невероятное количество времени брели к Мойке, 12 и прибрели уже в глубоких сумерках. Кассы были закрыты (оказался короткий день). Обессилевшие дети попадали на лавочки во внутреннем дворике и отдыхали. А я стала им рассказывать о том, как, стоя с экскурсоводом возле окна, у которого Наталья Николаевна ждала задерживающегося мужа в день дуэли, я на какую-то секунду вдруг поверила в то, что исход дуэли неизвестен и можно горячо молить Бога, чтобы Пушкин вернулся невредим. И вскользь упомянула о том, что там под стеклом хранится простреленный и окровавленный жилет и дуэльная перчатка Пушкина. Почему-то именно за это упомянутое вскользь они зацепились: “Что же вы нам раньше не сказали, что там есть жилет! Мы бы поторопились!” И тут мы все физически ощутили: эти сгустившиеся сумерки — это сумерки нашего горя, он убит, а изнеможение не оттого, что мы пробежали полгорода, а оттого, что ничего изменить невозможно — он убит и его окровавленный жилет выставлен на всеобщее обозрение в стеклянной витрине.

И в Эрмитаж мы приплелись за час до закрытия и, конечно, ничего не успели, к тому же половина залов была уже закрыта. Но вот каким-то чудесным образом откликнулось и это неудачное посещение. По поводу «Леди Макбет Мценского уезда» было упомянуто имя Рубенса, и я уже начала фразу о том, что вот в Эрмитаже висят его картины, но мы не сумели посмотреть, на что дети дружно завопили, что они-то как раз успели посмотреть именно Рубенса, пока я их ждала бесконечное время в вестибюле. Приятно иметь дело с образованными людьми!
Едва очутившись в Москве, мы стали мечтать о том, чтобы вернуться. Пойти в музей Пушкина, в Эрмитаж, в Русский музей. Наслаждаться относительной свободой и обществом друг друга. Смотреть по сторонам и питаться гамбургерами. Спать до двенадцати, а ночью наблюдать развод мостов. Бродить целый день пешком, лениво тянуть кофе в «Шоколаднице», а в промежутках рыскать по Дому книги и находить желанное чтение. Пойти в театр. Кутаться в плед на нижней палубе экскурсионного катера и т.д. и т.п. И едва ли не больше них я тоже мечтаю вернуться в Питер с ними. Потому что это и было моей целью — сделать так, чтобы и им, как мне, хотелось всегда возвращаться в этот город.

20 ноября 2007 г.

Мама сказала, когда я упомянула, что мы проходим Обломова, что почему-то считается, что это роман о лени, а он совсем не о лени ведь. Он о врождённом и бесполезном в этом мире благородстве. Потому что благородство никаким прикладным значением не обладает. Оно не может даже, как картина, “дырку на обоях загораживать”. Удивило меня это особенно потому, что Саша Гатина несколько дней назад на мой вопрос, о чём «Обломов», сразу же ответила, что о лени. Я заверещала, а Саша снисходительно стала объяснять, что она, конечно, понимает, что нельзя всё сводить к узкой морали, но так уж он у неё, хорошей ученицы, в голове сложился. А я только что прочитала на эту тему Эткинда в «Психопоэтике». И мне показался этот разлад между “внутренним” и внешним человеком не столько свойством стиля и психологизма Гончарова, сколько разгадкой всей идеи романа. Он как только встаёт с дивана, так этот разлад начинает действовать, внутренняя картинка не складывается с внешней, он не в состоянии хоть сколько-нибудь повлиять на ход взаимоотношений людей и действительности и обнаруживает, что вокруг всё словно нарисовано на холсте, а он живой и безнадёжно один, один-одинёшенек… На уроке стали разбирать эпизод прогулки Обломова с Ольгой Ильинской под углом зрения, предложенным Эткиндом. Получается, что Ольга не любит Обломова или любит, как Пигмалион Галатею, то есть себя в нём. Упоминание вышеназванных мифологических героев есть в тексте. Стали читать (о том, что я вычитала у Эткинда, я в начале же урока рассказала детям, с кем мне ещё поделиться?!) и явственно увидели этот разлад со всем и одиночество героя. Ксюша Секачёва закричала:

— Дарья Вильямовна, я так не хочу!

27 января 2008 г.

Кажется, я поняла, почему меня так раздражает текст учебника (любого учебника). Потому, что автор-составитель берёт на себя смелость окончательно разъяснить, причём “чисто конкретно в двух словах” суть любого литературного произведения. Вот и получается, что Пушкин написал повесть “о жадности”, Гоголь — поэму о прохвосте и нравах дореволюционной России, Гончаров — роман “о лени”, Достоевский — о том, что идея Раскольникова бесчеловечна. Зачем тогда, спрашивается, читать, время тратить?

Продолжение следует