Дневник учителя литературы

Продолжение.Начало см. в № 17, 18, 19, 20, 21, 23, 2008; № 1 , 2, 3, 4, 2009.

3 августа 2007 г.

Читая «Литературу», постоянно отвлекаюсь и ввязываюсь в дискуссии с прочими авторами журнала. Вот статья N. Чувствую себя невеждой: герменевтический и имплицитный через строчку. Но непонятны мне и многие другие словосочетания, состоящие из вполне понятных слов, — “литературное чтение”, “квалифицированный читатель”... Я взрослый человек, и любовь к чтению закалена всей моей продолжительной жизнью, а также знакомством с методикой преподавания литературы в школе. Но едва услышав, что мне вменили в обязанность “извлекать эстетический смысл”, я хочу убежать и спрятаться.

Больше всего автор беспокоится о душе. Так теперь положено, в самом начале надо сказать о душе, о духовном воспитании, это как “здравствуйте”, обязательное этикетное условие. Дальше можно о душе забыть и больше к идеальному не возвращаться. Но я-то, наивная, не забываю, и потому у меня получается сложенная из утверждений этой статьи такая нелепица: формировать духовный мир нужно с помощью а) усвоения координатной сетки истории развития литературы; б) представления о процессе развития русской литературы; в) определения места русской литературы в контексте мировой. И если существование литературы видится автору как “путь развития”, то довольно нелепым представляется намерение пройти по этому пути вспять. Понятие “путь развития” применимо к техническому прогрессу, а человеческая душа, с которой говорит и которую отражает литература, не претерпела никакого развития. Или снова путаница с “терминами” виновата? Может быть, духовный мир не есть мир души?

Заглянула в словари. Всё ясно: словарные статьи относительно духа и души, духовного и душевного мира идут, вероятно, по тому же “пути развития”, что и русская литература в представлении автора статьи. У Даля можно прочитать: “Дух и душа отделены здесь в разные статьи только для удобства приискания производных”. И далее: Душа — душевные и духовные качества человека, совесть, внутреннее чувство. А у Ожегова — дух (и душа) — психические способности, сознание, мышление. Если нельзя избавиться от слова, значит, надо попытаться истолковать его иначе. Нет такого “обитателя не вещественного, а существенного мира”, а есть сознание, мышление. Так что получается: и с терминами, с теми надёжными, проверенными, которые никогда не обманут и на торную дорогу выведут, тоже не всё в порядке.

Не нужно ничего специально изучать, а нужно только прочитать и поверить Пушкину, Гоголю, Толстому и Достоевскому, что душа — это бессмертное (так и хочется это слово написать, как у Даля — безсмертное) духовное существо. Которому, напомним, ещё и ответ держать не за квалификацию, а за дурные и добрые дела и помыслы. А для кого-то душа — это умственные способности человека. Вот и получается, что нет нужды в словарной работе, потому что врут словари, и не по словарям учится человек понимать значения слов, а исключительно по их употреблению, по контексту. А контекст противопоставляет душу и разум друг другу.

Как-то моя Ксюша, ей тогда лет шесть было, наблюдая в окно троллейбуса жизнь, спросила меня: “Мама, а что такое культура?” В этот момент троллейбус проезжал мимо вывески “Дом культуры завода такого-то”. Исходя из конкретного вопроса, я и дала объяснение, относящееся к этому загадочному для ребёнка дому. Что же вы думаете, моя взрослая дочка так и думает, что культура — это развлечения рабочих завода такого-то после работы?

Всплывает в памяти и обидной кажется мне высокомерная реплика редактора «Литературы» о школьных разговорах вокруг «Онегина»: “Таня любит Женю, а Женя Таню нет. У вас такое было, дети? Давайте-ка припомним и обсудим, как тут себя лучше Тане вести…” А почему бы и нет? Здесь ведь дело не в ёрническом переложении коллизий волшебного романа, а в том, что если на уроке заговорить о любви, возможно, подумав, “как тут Тане лучше быть”, мы и поймём, что эта Таня, которая выгадывает, руководствуясь рекомендациями женских журналов, строит сценарий своих взаимоотношений с потенциальным женихом, не есть пушкинская Татьяна, и такую Таню совершенно не обязан, да и не может полюбить пушкинский же Онегин с его “души прямым благородством”...

Читаю дальше. Лекции повышения квалификации тоже в целом направлены на образование квалифицированного читателя. В качестве удачного примера построения задания приводится задание из «Сборника задач…» Граник, Бондаренко, Шаповал, Концевой. Даётся строфа Мандельштама:

Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь.
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи январской помолюсь.

Лично мне как читателю неквалифицированному, то есть эмоционально воспринимающему и не дающему себе труда формулировать воспринятое, здесь всё понятно. Понятно из сплава всей строфы. Но вот ответ авторов задачника мне кажется довольно школярским. Если бы я получила такой ответ от ученика, сочла бы его заслуживающим пятёрки, но очень примитивным. Итак, двинемся по заданиям.

Задание 1. Определите, как меняется значение слова ночь при такой замене? (Речь идёт о цензурной замене советской ночи на ночь январскую.)

По мне, меняется несущественно. Потому что и без того ясно, что “январская ночь” здесь означает безнадёжный холод, страх, короче, неблагоприятные условия для слова и его автора. Слова “советская ночь” как раз придают строфе значение злободневности, а злободневное недолговечно. В авторском рассуждении об этом приводятся строки Некрасова “Душно без счастья, без воли. // Ночь бесконечно длинна…” По логике авторов, здесь по цензурным соображениям пропущено слово “самодержавная”. Самодержавная ночь бесконечно длинна.

Задание 2. Почему слово названо блаженным? Как вы понимаете это определение?

Задание 3. Что означает выражение бессмысленное слово? Как вы думаете, в прямом смысле употреблено это словосочетание или в переносном? А может быть, в том и в другом сразу? Если слово названо бессмысленным — это положительная или отрицательная его оценка?

Поиски смысла двух этих слов нужно начинать не изолированно, а прежде всего приняв к сведению то, что если за слово молятся, то оно воспринимается автором как живое существо. На это указывает предлог за. Молится за кого-то или о чём-то.

Что касается точного смысла слова блаженный, то в тексте есть указание, где следует искать этот смысл, — слово помолюсь. Первое, что в таком контексте приходит на ум, — это заповеди блаженства: “Блаженны плачущие, ибо они утешатся”, “Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут”, “Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”, “Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю”...

Относясь к одушевлённому, заслуживающему блаженства, и слово “бессмысленное” меняет своё значение. Не надо особенно далеко ходить, чтобы понять, что первое значение “лишённый смысла” опять-таки “не в кассу”. И нет нужды верить тут словарю синонимов, “бессмысленный” не есть “глупый” и уж тем более “идиотский”. Но и “лишённый смысла” может существовать только применительно к неодушевлённому. Бессмысленный младенец не значит младенец, лишённый смысла, это значит не сознающий себя, не догадывающийся о своих возможностях, лишённый собственной воли, в том числе и злой. Я так подробно остановилась на этом попавшемся мне под руку задании, потому что хочу показать, что многое знание идёт в ущерб восприятию и эмоциональному отклику. И из сочетания двух этих слов рождается ещё новый сплав, где “блаженное” и “бессмысленное” значит “беззащитное”, нуждающееся в охране в эпоху изощрённой лжи. Я постаралась объяснить как можно более точно, но Мандельштам от этого ничего не приобрёл, а наоборот — потерял, потому что ограничился моим и сегодняшним пониманием. А возможности понимания поистине безграничны в вариациях этих двух сочетаний — понимание каждого другого в каждый другой момент его развития, настроения, жизненного этапа и т.д.

Кому и зачем нужен “квалифицированный читатель”? Почему никто не задаётся целью выпустить из школы квалифицированного пекаря, токаря или медсестру? Хотя, согласитесь, всё это полезные для жизни квалификации. Не квалификация, а прочитанные книжки нужны человеку в качестве жизненного багажа, на будущее, с надеждой и опаской — пригодится. Как дают в дорогу лекарства, сухари, тёплые носки — на всякий случай.

В этом воспитании “квалифицированного читателя” ещё и чиновничье презрение к литературе: делов-то — книжечки читать!

В детстве я любила читать, потому что видела в этом развлечение благодаря моей бабушке, для которой литературоведение было профессией, но которая тем не менее простодушно восклицала: “Ну вот, опять ты уроки не учишь, а с книжечкой на диване бездельничаешь!” А книжечку-то эту она сама мне из библиотеки принесла.

И, наконец, если год от года литература в школе становится всё более и более сложной, а дети всё более и более сопротивляются чтению, так может быть, мы что-то делаем неправильно? Можно ли духовно обогатиться благодаря “извлечению эстетического смысла”? Нет, нет и нет! Духовно обогатиться можно только испытав чувство — пожалев, полюбив, простив, осудив и возненавидев.

15 августа 2007 г.

Замечательно, что я всё-таки научилась ориентироваться в том, что следует читать именно мне. Семь лет тому назад, только придя в школу, я пребывала в панике и искала нужные сведения в умных книжках методистов. И не найдя там ничего полезного, впадала в ещё большую панику и думала, что это я такая безнадёжно тупая и тёмная, что не могу усвоить содержащиеся в них сокровища. Теперь я знаю, что сокровищ в большинстве из них нет. Сокровища нашлись только в сборнике «Грибоедов в школе» и в сборниках «Я иду на урок…» (статья Г.Красухина о «Евгении Онегине»). Естественно, речь идёт только о моём личном восприятии, потому что сокровищами я считаю то, что будит моё собственное воображение, направляет мои собственные размышления.

Сейчас я тёртый калач, хотя по старой привычке (нервы успокаивает) книжку «Гоголь в школе» всё же купила. Но читать стала не её, а Игоря Золотусского в серии «ЖЗЛ». Это праздник моего примирения с Гоголем, моего взаимопонимания с Гоголем, моего выздоровления от постыдной болезни, именуемой “нелюбовь к Гоголю”. Со школьных лет я не любила Гоголя за “обличение пороков чиновников дореволюционной России” и пресловутое воспитание пат­риотизма с помощью повести «Тарас Бульба». Несформулированное, подспудное недоумение вызывало следующее обстоятельство: зачем бороться с самодержавием, если его давно побороли? И если в этом весь Гоголь, то зачем нужен Гоголь?! С «Тарасом Бульбой» я ещё раньше всё-таки разобралась, а до «Ревизора» и «Мёртвых душ» только сейчас докатилось. Бедный Гоголь, он-то думал, что уточнение “смех сквозь слёзы” прольёт свет на природу его прозы, а всё только ещё хуже запуталось, потому что добросовестные борцы с самодержавием (к коим, увы, принадлежала и моя учительница литературы) приняли эту формулировку как бичующий смех вперемешку с сожалениями о людских пороках. И только теперь, благодаря Золотусскому, я поняла, что это “слёзы” свойственного Гоголю умиления и человеколюбия, короче, светлые слёзы, слёзы от смеха, выступившие на глазах чувствительного человека. Потому что смеётся он и над собой (в нём много хлестаковского, а обожаемая маменька стала прототипом Анны Андреевны, с её неразборчивостью в чтении и наивной убеждённостью, что сочинения Брамбеуса “верно тоже Никоша написал”, но только скрывает своё авторство), и над боготворимым Пушкиным и над всем вокруг. “Смеяться над всем — и над своей неудачей на научном поприще, и над унижением на пути к нему, и над брюзжанием журналов, и над чванством станционных смотрителей, и просто над собой, над двусмысленным своим положением в мире, когда тебя принимают не за того, кто ты есть (тебе, например, плакать хочется, а тебе говорят, что ты комик, ты уже постиг глубины природы человека, а тебе говорят, что чин на тебе небольшой), над людьми, дурачащими себя этим обманом, наконец, над жизнью, которая всё так смешно устроила…” И именно так надо попытаться организовать работу в классе — рассмотреть, над чем же на самом деле смеётся Гоголь? Для этого надо обязательно распечатать страницы Золотусского, который повествует о представлении «Ревизора» в Александринском театре. О том, как царю простодушно захотелось (он забыл или не знал, что мир, представленный на сцене, защищён от вторжения, он состоялся только так и изменён даже царём быть не может) попасть в комедию, как увлекла его игра — пришёл за кулисы и сказал Бобчинскому (актёру, исполнявшему эту роль), что вот теперь государь знает, что есть на свете такой Бобчинский. И эта его реплика: “Всем досталось, а мне больше всех”! А Гоголь, Гоголь, тщеславный Гоголь (сколько ведь можно было живописать маменьке о встрече с императором) в панике бежал из театра, хотя знал, что в ложе Николай и что он лично позволил постановку пьесы. Чем же, спрашивается, был недоволен Гоголь? Что его так удручало?

Значит, так: на первом бесполезном уроке литературы, где все ещё только будут раскачиваться, будут перебудоражены встречей, новыми одноклассниками (два класса слили) и прочими внеурочными моментами, нужно успеть записать в тетради красивый заголовок, чтобы они осознали всё-таки, что работа началась. Нужно раздать им листочки с выдержками из Золотусского и строго-настрого велеть прочитать «Ревизора». Для не прочитавших пьесу — штраф, останутся после уроков и будут читать вслух в моём присутствии.

20 августа 2007 г.

Как всякий недавно выздоровевший, я нахожу удовольствие в том, чтобы попробовать на зуб то, что ещё недавно было мне совершенно недоступно. Бабушка со смехом рассказывала о том, как когда-то спросила мамину одноклассницу, забредшую в гости:

— Софочка, а вы Гоголя «Мёртвые души» читали?

Софочка отвечала, что читала.

— Ну и как?

— Ничего…

Весь бабушкин сарказм по этому поводу мне понятен только сейчас.

Продолжение следует