Архив
Дневник учителя литературы
30 августа 2005 года
Дети выросли. Меня так и тянет вставить клише из традиционной “директорской” речи на первое сентября: “так выросли, загорели, окрепли”. Почему я его (клише) всегда так презирала? Что-то в нём есть очень тёплое, бабское, наседочное. Дети-то и в самом деле мои. И нет ничего слаще, чем видеть, что они “выросли, загорели, окрепли”. Сегодня встретила в коридоре моих мальчиков. Сдавали книги в библиотеку. Сказали мне, что у нас двое новеньких. Я радостно: “У нас мальчик!” Герман комментирует вполголоса: “…сказала Дарья Вильямовна тоном счастливой мамаши…” Мне так нравятся эти его остроты при абсолютно невозмутимом внешнем виде. А потом, когда я красила подоконник, появился Костя Лобан с рассказами о лете. Я давай его упрекать, что не написал письма, как я их всех неоднократно просила. И он так серьёзно мне стал объяснять, почему он не написал, что сразу понятно, что он действительно эту возможность обдумывал.
1 сентября 2005 года
Впала в эйфорию. Всех люблю. Девочки у меня все красавицы. Хоть и покрасились в разные цвета. Я чуть не подавилась, как увидела. С появлением первой крашеной особи набрала в лёгкие воздуха, чтобы разразиться нотацией, и с появлением каждой последующей только со свистом сквозь горловой спазм добирала ещё немножко. А потом увидела Алёну Барнашову. Сначала думала лопнуть, а потом вдруг отпустило. Ну, думаю, если и Алёна, то ладно… Может, и в самом деле не важно, что на голове, а важно, что в голове. А мальчики и того лучше. Мои самые красивые.
3 сентября 2005 года
Таня Захарова меня с ума сведёт. Её очень трудно любить. Как у Пастернака — “любить иных тяжёлый крест...” Сегодня привела их в актовый зал на минуту молчания в память о жертвах Беслана. Таня говорит: “А я, Дарья Вильямовна, не могу целую минуту молчать. Ну не могу я…” Пока дожидались начала, я спросила, не знают ли они, почему нет сегодня в школе Сони. Таня мне скорбным голосом: “А Соня умерла. Её троллейбус переехал”. Я смотрю на неё в ужасе от её цинизма, а она лицо ещё серьёзнее делает и повторяет то же самое. Я так была шокирована, что даже вломить ей как следует не сумела. А может быть, это ревность? Не меня она, конечно, ревнует, а жизнь, жизнь пай-девочки, часть которой — моя любовь и умиление.
Минуту мы всё же отстояли молча. На обратном пути в класс я заранее сварливым голосом Ване:
— И не вздумай скрыть от мамы, что в четверг у нас родительское собрание! Хотя пока тебе ещё нечего бояться…
Ваня:
— Почему пока?
— Потому что только неделя пройдёт, ты ещё ничего натворить не успеешь…
— Мне теперь вообще нечего бояться.
Я ещё более угрожающим тоном:
— Это почему это?
— Потому что я собираюсь измениться.
Больше сказать мне было нечего.
10 сентября 2005 года
В коридоре меня остановил Дик: “Дарья Вильямовна, я хочу сделать вам комплимент!” Я приосанилась, новую юбку одёрнула, думаю, конечно, кому же и делать комплименты, как не мне… А он с небывалым воодушевлением принялся рассказывать мне про… Томаса Пураса. И о том, как он в Тамани (каждое лето школа выезжает на археологические раскопки) был “родной матерью” Грише Хмельницкому, и о том, какой он мужественный, справедливый и взрослый. Я, подумав, решила, что это гораздо больший комплимент, чем если бы он похвалил меня лично.
5 октября 2005 года
Эйфории, разумеется, поубавилось. Всё больше отчаяния. Сегодня в который раз убеждаюсь, что, несмотря на все старания, твёрдо научила своих детей смотреть в книгу и видеть фигу. Для облегчения формулировки проблемы в классном сочинении «Сила и слабость средневекового человека» по роману Томаса Мэллори дала “пробный шар” — анализ стихотворения Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный». Спрашивают: “Дарья Вильямовна, он что, умер?” А в тексте чёрным по белому: “Без причастья умер он”. В тексте сказано: “Полон верой и любовью, верен набожной мечте”… Пускаются в рассуждения: “Хоть он не верил в Бога, но…” или “Если он не молился, это не значит, что он не верил в Бога…”. Хотя последнее высказывание принадлежит Трдату, а он по многим признакам как раз сейчас в процессе осмысления своего отношения к Богу.
В результате критерий постановки оценок: за шаг в верном направлении — пять, за полшага — четыре. “Шаги” такие: “слабость его в том, что он отвернулся от жизни”. Главная проблема, конечно, в том, что я и сама не знаю ответа на ладыгинский вопрос: в чём сила и в чём слабость? Я надеялась от них получить подтверждение собственным догадкам? Если так, то я его получила. Объяснила ли я им, что поклонение Прекрасной Даме было отражением молитвенного католического поклонения Богородице? И упрекать рыцарей в том, что они, боготворя Даму, не доставляли ей реальных удовольствий, нельзя. Глупо. И у Пушкина это явно чувствуется. Это когда в облике беса в текст врывается житейская пошлость “не путём-де волочился он за матушкой Христа…”
Ане Пимениди всё простила за одну фразу: “По-моему, он умер от любви…” В этой фразе всё есть, вплоть до готовности последовать его примеру…
6 октября 2005 года
Всё познаётся в сравнении. Сегодня то же самое писал параллельный класс. Там текст был воспринят как бразильский сериал. Пересказывают: “Он полюбил женщину, перестал встречаться с девушками, но его любовь была безответная…” Я ядовито комментирую: “Дети, как вы себе представляете взаимную любовь с Богоматерью?!”
16 октября 2005 года
О пользе общения с коллегами. Учительница английского языка. Чудная девочка, маленькая старушка, сухонькая интеллектуалка: “…в коридоре слоняются девицы со вполне половозрелыми телесами, но с бессмысленным выражением лиц…” То же раздражение я испытываю, когда они регочут во время просмотра культового для моего поколения фильма Дзефирелли «Ромео и Джульетта». Думаю с ужасом: нет, мы были совсем другими, нам этих не понять… Но всё-таки Симон Соловейчик во мне находит что возразить: не понимаешь — можно не понимать, но не любить их не имеешь права. Школа — для них, и если тебя раздражает их корявое взросление, катись на все четыре стороны.
18 октября 2005 года
Мне кажется, мы так устаём друг от друга, но вот есть в неделе один такой день, когда я в школе, но в восьмом “А” у меня уроков нет. И всегда наступает момент икс, когда они оказываются вдруг возле моего стола. Парами, тройками, четвёрками. Чего им надо было, я даже выяснить не успеваю. Покрутились, чего-то незначащее спросили и убежали. Сегодня пришли, столпились у моего стола. Я копаюсь в бумажках, не обращаю на них внимания. Через некоторое время кто-то:
— У нас что, сейчас литература?
— Нет.
— А чего мы здесь стоим-то?!
Но общение состоялось.
20 октября 2005 года
Что-то у нас совсем никакого духа коллективизма, а вместо этого совершенный разброд и шатания. Всю четверть пытались представить, как будут праздновать конец четверти, но так и не смогли договориться. Они ведь сейчас совсем разные — мальчики ещё ничего, довольно искренние, а девочки словечка в простоте не скажут, они, может, и хотели бы принять предложение, но ведь это же как надо уронить себя в глазах окружающих… Короче, мальчики жались, мялись, пытались выяснить, не собираюсь ли я в связи с окончанием четверти немедленно убраться восвояси, но в конце концов раскололись, что хотят остаться в 309-м “послушать музыку”. Я предупредила их, что буду периодически возвращаться, и ушла пить чай с коллегами с четвёртого этажа. Первый раз пришла, когда Томас разговаривал по мобильному с Гришкой, тот, видимо, ссылался на головную боль и возвращаться в школу не желал, а Томас с отеческой заботой давал советы по лечению, предлагал встретить Гришку у перехода и т.д. Рядом стоял Герман, которого разговор раздражал.
— Да что ты с ним возишься, как родная мамочка!
— Потому что он — мой друг!
Нужны ли комментарии?!
В следующий раз заглянула — мальчики одни и грустные (я слышала, что после того как уберут кабинет рисования, придут девочки, да не ломаки какие-нибудь, а Алёна, Соня, ещё кто-то. Мальчики то и дело наведывались туда узнать, как идут дела). Спрашиваю:
— А где же девочки?
— Они ушли.
— Знали, что вы их ждёте, и ушли?
— Кажется, они не знали…
Говорят с явным смущением от собственного облома, не глядя друг на друга. Я разразилась речью о том, что вот им и урок, впредь ваши намерения и желания формулируйте в словах, не надейтесь на чужую “догадливость”. Интересно, пригодится наука?
23 октября 2005 года
Сегодня вдруг услышала, что мои мальчики сатанисты. Всполошилась, заквохтала. Побежала разговаривать с Томасом и Трдатом, которые замешкались, убирая кабинет изо. Довольно тяжкое ощущение человека, дающего советы, о которых его никто не просил, и ему вот-вот об этом скажут, а совет дать очень хочется. Он (этот человек) говорит торопливым и сбивчивым “эмоциональным” голосом, стараясь всеми силами замаскировать неловкость ситуации. Но не отреагировать на “сатанизм” я просто не могла уже по одной служебной инструкции, которая предписывает классному руководителю заботиться о моральной и физической безопасности вверенного ему коллектива. Прослушав вполуха мои причитания, Томас веско, как только он умеет (меня умиляет эта вескость высказываний при совершенной невесомости фигуры): “Не волнуйтесь, души у нас нормальные. Сатанизм у нас не в душе, а в музыке. Мы просто музыку слушаем такую. Сатанистскую”. Меня ответ полностью удовлетворил. Или я наивная дура? Любая “хорошая учительница” быстро бы мне рассказала о непоправимом вреде, который подобная музыка может наносить психике ребёнка. И продолжила бы наносить непоправимый вред, насилуя эту психику и вламываясь в неё “с калошами и без калош”.
14 ноября 2005 года
Ездили на экскурсию в Иосифо-Волоцкий монастырь. Вместе с 8 “Б”. Заранее предупредила своих девиц во главе с Таней Захаровой, чтобы надели платочки и юбки. Прихожу в школу — мои в кепках и штанах. Всё, говорю, никуда не едете. Как всегда, Таня Захарова затеяла со мной какую-то богоборческую дискуссию. Но потом я сменила гнев на милость. Доехали, вышли, а там так… слов нет как. Небо пронзительно пустое, если задрать голову и смотреть, кажется, что тебя засасывает в него. Как чёрная дыра, только белого цвета. Абсолютно безлюдно, никакого туристического лоска, на всём какая-то невозможная подлинность. Охраняют казачки, но такие замухрышчатые, без слёз не взглянешь. Выдали моим девицам юбки. Обернулись в семь оборотов. Пришла тётка с человеконенавистническим лицом. Я таких тёток по Ксюшкиной православной гимназии знаю. На физкультуру девочкам не ходить, суп есть нельзя — всё от дьявола. А за жвачку и мультики сразу расстреливать. Стала им что-то рассказывать про то, что привередничать за столом — оскорбление Бога и т.д. Ну, думаю, щас мои девочки ей устроят. Вжала голову в плечи, потому что сделать-то ничего не могу, начинать их сейчас воспитывать поздно. Что бы вы думали?! Мои вели себя, как ангелы, на прощание “страшная” тётка нам даже сказала, чтобы ещё приезжали, потому что таких хороших детей теперь редко встретишь. Стены на них подействовали? Надо было в стенах монастыря древнерусскую литературу “проходить”!
15 ноября 2005 года
Всё ещё живо переживаю нашу монастырскую поездку. Эта небывало ясная осень и в ноябре ещё не кончилась. Леса такие прекрасные, что кажется, что это ты сам прекрасен, живёшь в прекрасное время и творишь прекрасное. У монастырских стен обрамлённое жёлтыми деревьями озеро, белое, как небо над ним. В главном храме каким-то чудом сохранилась вся подлинная роспись, только на одной стене смылась, где дыра в крыше была. Это ни с чем не сравнишь, никакие отреставрированные картины так не выглядят. Я как встала, обомлела и только опомнилась, когда Артур Дождиков, который рядом со мной оказался, стал дёргать меня за рукав, как маленький, и на ухо шептать, что такой красоты он никогда в жизни не видел.
А на обратном пути в автобусе дети галдели и бегали по автобусу, а Л.Д. ка-а-ак заорёт на своих. Я сама чуть от страха не померла. А дети ничего, не испугались совсем. Стали точно такими же скандальными голосами ей отвечать, отношения выяснять. Поразительно. Оказывается, такие скандалы у них вполне приняты и не свидетельствуют о чём-то ужасном. Как мамаша вопит на детей, но при этом, какие бы страшные кары она на их головы ни призывала, дети знают, что она всё равно их мамаша и ничего особенного не происходит. Я так не могу. Как бы я своих детей ни любила, но всё равно между нами сохраняется какая-то дистанция. Пожалуй, мне она необходима.
6 марта 2006 г.
Соловейчик пишет: “Самый большой грех нашей школы в том, что она заставляет учиться, не дожидаясь времени, когда мальчик или девочка начнут учиться сами”. Меня совершенно поражает это умение говорить о детях. Самые обычные слова “мальчик или девочка” звучат у него так, как будто он назвал всех детей, которые начнут учиться, по именам. Я не умею так трепетно чувствовать незнакомых детей. Я только своих не могу не называть их подлинными именами. А мои дети как раз сейчас находятся в своей “подводной”, по терминологии Соловейчика, фазе. И мужественно принимая все пинки и зуботычины за то, что они шумят у меня на уроке, я тихонько жду, когда они “вынырнут”.
А пока я получаю маленькие подарки от жалеющих меня детей. Вот возле моего стола топчется мальчик Кирилл, потирает отсиженную очками переносицу, а после его ухода на столе обнаруживается довольно-таки неопрятный листочек со стихами, по-моему, совершенно гениальными. Вот одно.
Рабство — это тепло.
Из кастрюльки оно в твою жизнь притекло.
Из бутылочки, из материнской груди,
Из темнейшей, теснейшей, теплейшей тюрьмы,
Где рождаемся мы.
А свобода, свобода, дружок, холодна:
Ни оград, ни границ, ни покрышки, ни дна…
А свобода…
Рабство — это еда,
Это самое главное — хлеб и вода.
Любит клетку орёл, усмиряется лев,
Из хозяйственных рук получает свой хлеб,
Поселяется в хлев.
А свобода, свобода, браток, голодна,
Ни горячей похлёбки, ни капли вина.
А свобода…
Или проходим «Фауста». На перемене возле меня материализуется Костя: “Дарья Вильямовна, а я вот что подумал: абсолютная правда бывает?” Я сначала говорю, потом размышляю и, перечёркивая сказанное, говорю снова, и на другой перемене, и на следующий день. Получается, что не я его заинтересовала, а он меня. Чем больше думаю, тем прозрачнее и привлекательнее делается для меня «Фауст».
Продолжение следует.