Архив
Живая жизнь
Дневник учителя литературы
Продолжение. Начало см. в 17, 18, 19,20 .
14 марта 2006 г.
Вот говорят, хороший учитель должен выстроить сценарий урока, предугадав все возможные повороты дискуссии. Мне кажется, что именно хороший учитель этого делать не должен. Потому что работать “вживую”, не под “фанеру” всегда перспективнее. Или просто у меня фантазии не хватает всё предугадать? Вот сегодня на уроке в 8 “Б” говорим о «Житии Сергия Радонежского». Обязательная составляющая жития — рассказ о благочестивых родителях. Света Голубчикова:
— А я не верю, что ребёнок мог кричать в утробе матери!
Заметьте, вопроса такого (веришь — не веришь) ей никто не задавал. И разговор шёл совсем о другом. Но, преодолев секундное замешательство, разразилась монологом о вере, попыталась рассказать о поразивших меня когда-то словах одного старца, которого спросили, чем жизнь праведника отличается от жизни человека порядочного из принципиальных соображений, где, собственно, критерий. “А критерий — Дух Святой”, — ответил старец. Я это объясняю так: человек порядочный уповает только на себя и может легко впасть в заблуждение: думая, что творит добро, творить наизлейшее зло; а праведник уповает только на Господа, прося его помощи, чтобы не дал ему в ослеплении творить недобрые дела. Говорила много и понимала, что резон-то в полемике со Светой всё равно только один — а я верю!
25 марта 2006 г.
У меня уже накопилось довольно много разных литературных трудов учеников. Прочитала на эту тему статью в «Литературе». В редакционной врезке значится, что в статье поднимаются проблемы отношения учителя к детскому творчеству — хвалить или не хвалить и как реагировать на явное графоманство. Но на самом деле речь идёт совершенно о другом; о том, как реагировать — ни слова, а это самое для меня животрепещущее.
Сколько тонн бумаги я прочитала, пока работала литконсультантом в журнале «Работница»! Обычно послания начинались словами: “Все мои друзья в восторге от моих стихов, особенно когда я пою их под гитару”. Или: “Мой внук обожает мои стихи… Часто просит: «Бабуля, почитай ещё про мышоночка»”. И я довольно бестрепетно отвечала, что вашим друзьям и внукам, несомненно, нравятся ваши стихи, потому что то, чего нет в самих стихах — индивидуальности, они компенсируют за счёт личного знакомства с вами, за счёт интонаций вашего голоса, когда вы читаете их или поёте под гитару. Но человеку, который с вами не знаком, нечем восполнить это отсутствие индивидуальности. Мне казалось, что я помогала тем самым этим пишущим найти своё место в жизни: писать для друзей, воспринимая стихи как средство общения. Каждый человек с нормальной психикой, а таких большинство и среди пишущих, сам сумеет определить степень своего таланта и не особенно обольщаться на свой счёт, даже если друзья любят и хвалят его стихи.
Но сейчас я совершенно в другой роли. Я не литконсультант, а училка, и я теряю критерии разумности, не скрываю восторга: “Замечательные стихи, ты так здорово пишешь, мне особенно понравилось…” Я, конечно, не сообщаю каждому протянувшему мне листок со стихами “прямо, строго, по-стариковски — вы гений, Ваше величество”. Но сейчас я представляю не интересы журнала — послать подальше докучливых рифмоплётов, а интересы детей, и я не могу быть беспристрастна. Потому что обаяние их личностей неотделимо для меня от того, что они пишут на бумаге, и я готова с радостью играть роль этих самых “друзей, которым нравится”.
26 марта 2006 г.
Алёна Барнашова принесла мне два своих рассказа и начало повести «Нинела Лаирес» («Алёнин сериал» наоборот). Самое главное её качество — хороший вкус. Она не впадает в девичью сентиментальность, в которую была склонна впадать я в этом возрасте, не захлёбывается эмоциями — а кто бы мог подумать, такой на вид “тонкий инструмент природы”. Так сказал моей бабушке один платный невропатолог, когда её прихватил радикулит, а лекарства бесплатного врача не помогли. Я думаю, что одна эта фраза: “Вы — тонкий инструмент природы” — наполовину определила благоприятный исход болезни. Так вот, трогательная нежная Алёна пишет довольно жёстко, во всяком случае даже следов “слёз и соплей” не наблюдается. А мне есть с чем сравнивать. Но я восхищаюсь и тем, с чем сравниваю Алёнины творения. Потому что я не Господь Бог и не сноб. Кому-то нужны и приносят удовольствие те книжки, которые мне не нравятся. А сериал, который написан в эсэмэсках, даёт мне повод поразмышлять с ними вместе на факультативе о стиле. Потому что некоторая техническая скованность рождает совершенно особый стиль. И, растекаясь мыслию по древу, рассказать о том, что, с моей точки зрения, любые ограничения — благо для литературы. К этому выводу я пришла, когда прочитала в советские ещё времена номер журнала «Континент».
28 марта 2006 г.
Уж и не помню теперь, кто предложил издать журнал. Наверное, я. Но мы так долго раскачиваемся, что даже не верится, что когда-нибудь доведём начатое до конца. Я предлагала назвать журнал «После шестого урока», потому что именно после шестого урока и происходят наши посиделки. Но детям не нравится. Наверное, слово “урок” наводит на них скуку. Пока промежуточное название было «Без цензуры». Маше Герасимовой поручили нарисовать макет обложки. И хохотали, когда она принесла пробный экземпляр. На нём витиевато было написано “Нецензурщик”. В этом вся Маша. Она чем-то мне неуловимо напоминает мою подружку по пионерскому лагерю и детскому саду. Но там гремучая смесь её речи состояла из книжных оборотов с неправильными ударениями (потому что общаться на том языке, которым говорили герои романов, ей было решительно не с кем) и совершенного примитива, доступного её младшим братьям, которых она, по сути, одна и воспитывала. А моя Машка, наоборот, страшно умные мысли, причём обнаруживающие тонкое понимание литературного произведения, выражает так косноязычно, что порой только диву даёшься. Именно с ней я практикую на уроках любимый жанр Осича “интерпретация сказанного учеником”. Причём так, что потрясённый ученик (по себе помню) стоит и только глазами хлопает: какой я, оказывается, умный!
7 апреля 2006 г.
Мне всё время не хватает энергии, чтобы сделать что-то так, как я заранее придумала. Читала летом Фонвизина и думала о том, что читать совершенно не смешно, а надо, чтобы было смешно. “Сделать смешно” можно только на сцене, пусть не за счёт того, что содержится в самой комедии, а во многом за счёт самой ситуации игры на сцене, когда все “знакомые лица” вдруг заговорят словами Митрофанушки или госпожи Скотининой. Потому что только через достигнутый любым способом смех они смогут понять то, что в этой комедии спрятано, — идейное содержание, говоря по-простому. Но выйти на сцену не получилось — то был занят актовый зал, то я просто не нашла в себе энергии следить за дисциплиной. Я живу с нет-нет да и приходящей непрошеной мыслью, что “в следующий раз” будет лучше. А вдруг “следующего раза” не будет? И уж для этих-то самых замечательных в мире детей его точно не будет.
14 апреля 2006 г.
Сегодня на перемене ко мне подошла Л.Д. и сказала: “Ну что ж, я в принципе не возражаю, чтобы Костя перешёл в мой класс”. У меня глаза на лоб вылезли: “То есть?!” Оказывается, вчера после родительского собрания к ней подошла мама Кости Лобана и попросила разрешения перевести Костю в 8 “Б”. Это было после уроков, поэтому спросить ни о чём детей я уже не могла.
Я кинулась звонить Алёниной маме, она мой добрый гений и только благодаря ей я справляюсь с жутковатой на вид ролью “классного руководителя”. Она изложила мне “версию девочек”: Косте надоело, что в нашем классе никто не учится, он устал сопротивляться и решил перейти в 8 “Б”. Следующим номером была мама самого Кости, которую я с порога тряхнула справедливым вопросом: почему она мне-то ничего не сказала? Её версия звучала иначе, она надеялась, что Костя передумает, но он стоит намертво. По её мнению, суть проблемы не в Косте, а в том, что его отвергли мальчики, они его “ненавидят” и не принимают. Это уж решительно глупость. Потому что Костя и есть “мальчики”, он их самый “полномочный представитель”. Сразу и не определишь, где кончается Костя и начинается Томас, Гришка или Трдат. Придётся отложить до завтра и выяснять у детей.
15 апреля 2006 г.
Начала с девочек. Прозвучала модернизированная версия Алёниной мамы, что Костя хочет учиться и не хочет выпивать (!), а у мальчиков прогулки неотделимы от пива. Ничего похожего я и не предполагала. Неужели же я такая подслеповатая? Дальше шли мальчики. Пришлось искусственно отделить их от Кости, прежде всего в своём сознании. Подкараулила на перемене. Кости действительно с ними не было. “Мы сами не знаем, какая ему вожжа под хвост попала”. То есть о том, что что-то происходит, знают все, кроме меня. Обидно, однако. Мальчики, конечно, знают, но делиться со мной не считают нужным.
Я не переживу, если мой Костя уйдёт. Поэтому на листе бумаги крупными буквами, чтобы было понятнее, я пишу почти любовное письмо, суть которого “Костя, не уходи!”, и отношу его на четвёртый этаж, где толпится перед кабинетом истории весь класс. Кроме Кости. Девочки подписывают с энтузиазмом и без комментариев. “Главные действующие лица” (Гришка, Томас, Вова Ерохин) написали что-то вроде “Катись колбаской”. Только Трдат, от которого больше всего можно было бы ожидать вышеописанной реакции, подписался без приписок. Егор Антонов, которого я через раз называю Антоном Егоровым, вообще не знал, что происходит. А потом сказал: “Мне всё равно, но я подпишу”. Единого порыва не получилось, как рисовалось мне. Письмо я отдала Косте.
17 апреля 2006 г.
Моя воительница из женского авиаотряда обязательно провела бы классный час с соответствующей формулировкой. Она, согласно должностной инструкции и собственной склонности, умела вникать в происходящее в классе. От неё не требовалось понимать, что происходит на самом деле. Может быть, это правильно. Мне в характеристике она как-то написала “Высокомерна в отношении с товарищами”. То есть она высказывала собственное мнение о личности и поступках каждого. Впрочем, среди её “мнений” было и такое: “Иванов, тебя я не спрашиваю, всем и так известно, что ты тюрьмой кончишь…” А я решительно не могу справиться с “организационным моментом”. Они у меня начинают орать всем скопом, мне слова сказать не дают, не то что “проблему поставить”. Я и банальные-то беседы о ПДД с грехом пополам провожу.
20 апреля 2006 г.
Опять всплыли разговоры о сатанистах. Открестились все, кроме Томаса, который стал со мной спорить: “Кто доказал, что сатана творит зло?” Я начинаю возражать как человек, договорившийся с другим об именах и теперь разбирающий суть деяний. Но, оказывается, суть деяний понятна, речь идёт как раз об именах. Я думаю, что эта игра из тех, что заранее помещают собеседника в разряд проигравших и позволяют наслаждаться победой в полной мере совершенно безнаказанно. Помню, у нас в пионерском лагере Инга Танич, разлёгшись на травке и глядя в ясное небо, рассуждала:
— А мы вообще ящики, и всё окружающее, что мы видим, слышим и ощущаем, только на плёнке записано.
— Инга, как же на плёнке, ведь вот я тоже всё это вижу, слышу, ощущаю и могу свидетельствовать…
— А ты тоже на плёнке записана у меня, а я — у тебя, а на самом деле и ты — ящик…
Невозможно найти аргументы, потому что я понимаю, чем это продиктовано. Юношеский нигилизм, ниспровержение любых авторитетов, но отказаться от добра тоже нельзя. Поэтому выход: мы не против добра, но кто сказал, что добро — это Бог, а не дьявол?! Единственно, что я могу сказать, что традиционно зло связывается с сатаной и бессмысленно, кощунственно менять местами имена, не меняя сути. Вообще, я снова сильна задним умом: нужно было учитывать сатанинские настроения, когда проходили «Фауста». А я-то, как всегда, ударилась в голое теоретизирование, а он, нерв, вот где был! Вот почему они с таким воодушевлением прочитали “тяжёлую” книгу!
Август 2006 г. Начало нового учебного года
В последние дни каникул я уже чувствовала прилив энергии и любви к школе, как вдруг меня огорошили: мне осталась только литература и русский в моём 9 “А”. Литературу и русский в 9 “Б” у меня забрали. По “просьбе родителей”. Интересно, что же это за родители такие? Вроде на многочисленных собраниях ничего не говорили. Невозможно описать моё состояние. Я вела с собой беспрерывную борьбу по всем фронтам оскорблённого самолюбия, естественного желания “спокойной жизни”. Мои мечты уносились к этой жизни помимо воли: не готовиться к урокам, не дрожать в страхе, что не будут слушать, не терзаться, изобретая способы увлечь моих мучителей, не мучиться от сознания собственной необразованности и тупоумия, начиная каждую новую тему, не вставать в шесть утра, когда все спят, не чувствовать себя постоянно неплатёжеспособным должником, ходить в гости, радоваться жизни. И каждый раз, когда “аргументы” спокойной жизни начинали перевешивать, передо мной вставали лица моих детей, мальчиков, девочек, причём совсем не те лица, на которых я изредка читаю интерес к моим урокам. Кто же будет их любить, как я, понимать, оберегать и лелеять? И среди острых страданий вдруг всплыла формулировка, которая обычно оправдывает несложившийся брак: “Ты меня не любишь, но у нас дети…” Именно эти слова я мысленно адресовала всем своим оппонентам. У нас дети…
10 сентября 2006 г.
Были с Дашкой на юбилее у Осича. Полный зал народу, чудесные лица, чудесные восторженные слова. Я написала своё “воспоминание”, а Андрюша Уткин набрал его у себя в редакции в виде тетрадки. Но отдал его Осичу уже после нашего ухода, поэтому реакции я не видела. Но здорово меня подкосили школьные события: куражу не было. Я пошла в школу, во многом вдохновляемая его образом, но он на своём месте — чудо, а я кто?
Я замотанная училка, которую если кто потом и вспомнит, то со смесью запоздалой жалости и пренебрежения.