Дневник учителя литературы

Продолжение. Начало см. в № 17, 18, 19, 20, 21, 23, 2008; № 1 , 2, 3, 2009.

 

25 марта 2007 г.

Опять сильнейшие приступы “заднего ума” — если бы теперь мои дети были в пятом классе, я бы их стала целенаправленно приучать к стихам. Потому что сейчас даже самые чуткие из них мямлят: “Я стихов как-то не понимаю, они мне как-то не очень…” Более мягкая формулировка знаменитого “Я стихов вообще не люблю, а таких — тем более!” (про Блока). Теперь можно только попытаться спасти единицы — я придумала дать им задание (и обеспечить стихами): каждый день прочитывать по стихотворению и регистрировать свои ощущения. Не анализ, нет, только ощущения вплоть до: “Ничего не почувствовала, ничего не поняла”. Причём смысл такой работы в том, чтобы стихи были как можно более разные, от лирической невнятицы до дидактики (типа Вадима Шефнера), от полной неоформленности до сюжетной организации (типа Некрасова и Мих. Светлова).

26 марта 2007 г.

Замечательно, что есть «Литература», потому что в ней я, удивительное дело, очень своевременно нахожу пищу для размышлений, которая именно сейчас мне потребна и необходима. Читаю интервью с Еленой Невзглядовой. На вопрос “Что такое хорошие стихи? Это определимо? Можно ли научить отличать хорошие стихи от плохих?” — следует ответ “Нет, это неопределимо… Слух можно и нужно воспитывать”. Это, конечно, правильно, слух воспитывается, по себе знаю, но не может быть, чтобы не было критерия оценки. Может быть, от обратного: что такое плохие стихи? Почему очень плохие стихи у трёх членов жюри конкурса чтецов вызвали единодушный восторг?

Мне кажется, нетребовательность общей массы к детским и вообще любительским стихам объясняется тем, что ритм и рифма кажутся им самодостаточными. У меня в детстве было любимое развлечение, которое очень раздражало бабушку, твердить какую-нибудь белиберду в рифму и в ритм, где каждое “слово” могло рифмоваться с каждым, а могло и переключаться на новый залп созвучий. Это я не по рассказам, это я всем своим существом помню и сейчас вполне способна получать от этого удовольствие. А со стороны это завораживает, как в цирке хождение по проволоке. Если ты умеешь — этого достаточно, больше ничего не надо, “только ходы, ходы”.

Мне кажется, вот сейчас я уловлю нерв рассуждения Невзглядовой (газета лежит передо мной). Как привыкла рассуждать я: плохие стихи — это те, в которых автор не сумел выразить ничего неповторимого. Но зачем нам неповторимое, если от стихов мы требуем выражать то, что есть в нас, но чего мы так хорошо бы никогда не смогли сказать. “Улица корчится безъязыкая” — мы все, непоэты, часть этой “улицы”. Потому что стёршимися словами не нарисуешь яркой впечатляющей картины. Причём эти слова, которые могут стереться, они лежат в какой-то особой коробке, не там, где нестирающиеся. Если повторить Пушкина слово в слово, всё равно не получится плохо, даже если подписать это своим именем. Я периодически задумывалась о том, почему многих впечатляет «Чёрный квадрат» Малевича (не меня, меня не впечатляет), ведь его так легко повторить? Я всегда подозревала неискренность этих восторгов. То есть настоящее искусство — это всё-таки то, что нельзя повторить?

Наконец в интервью задан “тот самый” вопрос: “В какой мере научный взгляд должен присутствовать на уроках поэзии? Как проводить анализ стихов, чтобы их не убить? Можно ли, с другой стороны, не анализируя, понять?” — и следует ответ: “Есть стихи, тайна которых не раскрывается при помощи исследовательского аппарата, она невыразима ни в каких литературоведческих понятиях. Бывает достаточно указать на два-три слова, строку, заметить какую-то мелочь, чтобы почувствовать прелесть. А ведь больше ничего не нужно. Стихи должны радовать, это главное”.

Вот, радовать! Но мы-то, несчастные, не небожители — горшечники! Мы должны вооружить детей инструментом анализа и научить им пользоваться, например, потому, что эту чудную цитату не приложишь к бланкам ЕГЭ. Да и ещё раньше, не загадывая вперёд, в шестом классе научить их, как это делается. И здесь я, понимая, что сто раз наплевать на размер, не в нём соль, вынуждена насаждать это высчитывание размера, потому что должны же быть задания и для невосприимчивых, “тугоухих”, которых мне нужно убедить, что “этому можно научиться”, чтобы у них не возникло ещё большего отторжения стихов. Как если безрукому всё время твердить, что для игры в волейбол нужны две ловкие руки, и ждать, что он захочет играть в волейбол. Не все же по натуре Маресьевы. А тут я могу с дорогой душой давать контрольную работу по стиховедению и оценивать правильно определённый размер, правильно воспроизведённую формулировку понятия, правильно указанную мужскую, женскую, парную, перекрёстную рифму и т.д.

2 апреля 2007 г.

Опять вместо того, чтобы сочинять своё, бросаюсь разрушать чужое. Но, может быть, это мои поиски правильного пути, “от противного”? Простите меня те, кто не побоялся идти вперёд, чтобы я увидела и сказала: “Нет, мы пойдём другим путём!”

Вот одна учительница предлагает начать работу над стихотворным циклом Гумилёва «Капитаны» со словарной работы. А по-моему, это сразу убьёт всё очарование нарочито “непонятных” стихов. Потому что все эти фелуки, мальстремы и мель, брабантские кружева, ботфорты, манжеты, фрегаты — это музыка, это торжествующий звук, который наполняет нарочито причудливые, но прекрасно понятные слова. Я имею возможность судить по себе, бабушка постоянно читала вслух Гумилёва, потому что вообще читать стихи вслух — это удовольствие. Она читала не для меня, и ей бы в голову не пришло что-то там “толковать”. Она просто довольно монотонно твердила: “Вижу свет на горе Фаворе // И безумно тоскую я, //Что взлюбил я сушу и море, // Весь безумный свет бытия, // Что моя молодая сила // Не устояла перед твоей, // Что так больно сердце томила // Красота твоих дочерей...” (Я этих строчек так в сборнике Гумилёва и не нашла, а правильно ли я их запомнила, правильно ли их бабушка читала — кто знает.)

Это ещё один стиховой феномен — для того, чтобы стихи понимать, совершенно не обязательно знать значение каждого отдельного слова. Лет пяти, к Новому году я под лукавым руководством всё тех же мамы и бабушки выучила стихотворение Блока, где были такие строки: “сусальный ангел смотрит в щёлку закрытых наглухо дверей”, “а ангел тает, он немецкий, ему не больно и тепло”. Лукавство состояло в том, что они, вероятно, догадывались, что доброй половины абсолютно чисто произносимых слов наряженная в бархатное платье “девочка из интеллигентной семьи” не понимала. Но вот чудо — я, родившаяся в 1959 году, никогда не видевшая ёлок в богатых дворянских домах, читая эти строки, представляла себе огромную полутёмную залу, очень высокую и очень тяжёлую, тёмного дерева дверь, немного приоткрытую (всё это, обратите внимание, противоречит смыслу слов “Няня топит печку в детской”, “Закрытых наглухо дверей”), возле которой на полу стоял совсем маленький белый ангел, такой, каких рисовали на старинных полотнах с пропорциями взрослого человека, с “костлявыми” крыльями, и тает он потому, что “таять” — это вообще прерогатива ангелов, а не потому, что он сделан из легкоплавкого материала. Я это чувствовала, а не понимала, потому что моей душе ничего не сказала концовка стихотворения: “…тайте и умрите, созданья лёгкие мечты, под ярким пламенем событий, под гром житейской суеты”. Она никак не соотносилась с моим переживанием. По мне грусть и таяние проистекали из-за того, что душа ангела не могла вместить всей обжигающей полноты бытия, которая, безусловно, ещё ожидала меня, живую пятилетнюю девочку. Блестела огнями ёлка (такая была и у нас), но никаких “играющих детей” я не видела, они не вписывались в мою картинку, дети там стояли и, заворожённые, молча созерцали волшебно горящую ёлку. Слово “сусальный” мне не указывало на сусальное золото, а вело своё происхождение от имени моей мамы — Сусанна — и только добавляло ангелу притягательности.

4 апреля 2007 г.

Сегодня диктую из Лотмана, Костя спрашивает:

— Это что же, Дарья Вильямовна, наивность и девственность души не могут совмещаться с умом?

Я воодушевляюсь:

— Вот-вот, Костя, это самая главная мысль романа и есть.

Реакция неожиданная:

— Блин, Дарья Вильямовна, вы меня заставляете его прочитать!

Я, конечно, изображаю крайнюю степень возмущения по поводу “блина” и по поводу того, что до сих пор не прочитал, а сама благодарна ему за его вопросы.

8 мая 2007 г.

Пишем изложение про Печорина. Обращаю внимание учеников на то, что в списке потрясений героя (“расстроенные нервы, ночь, проведённая без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок”) не значится убийство человека. Ванька Фильченко задумчиво:

— А в то время вообще никто как-то не парился по поводу убийства… Дуэль она и есть дуэль. Онегин, например, не парился…

Герман от возмущения аж подпрыгивает на парте, одновременно всем туловищем поворачиваясь к Ване:

— Онегин не парился?! Это Онегин не парился?!

Я сразу придумала тему сочинения — «Цена человеческой жизни во времена Пушкина и Лермонтова и в наше время». На основе анализа романов П. и Л. и какой-нибудь современной прозы. Пусть хоть вроде «Ночного дозора». Хотя они у меня читают более “трудные” книжки. Этого... всё время забываю фамилию, автора «Бойцовского клуба».

Вообще, когда у нас заходит дискуссия о круге чтения современного подростка, на справедливый вопрос, что им интересно, если не Пушкин с Лермонтовым, они сразу же, как знамя, достают книжки этого самого автора. Один раз я сказала, что готова принести им ответную жертву (раз они всё-таки читают неинтересные им романы XIX века) и прочитать что-нибудь из их списка. Они как-то очень засомневались и сказали, что такой-то и такой-то роман мне точно читать не следует, а вот, пожалуй, «Колыбель чего-то там» они мне могут порекомендовать… Мы всё-таки хорошо друг друга знаем…

16 мая 2007 г.

Сегодня в большой компании ездили на конференцию участников конкурса школьных изданий. Даша Калицкая, Оля Малкина, Алёна Барнашова и Ксюша Секачёва. Я подумала было, что съездили напрасно, потому что там были в основном представлены продажные газетки, рупоры официоза, и речи были соответствующие. Уж на что я люблю воспоминания пожилых дам и являюсь лучшим и неподражаемым слушателем историй из жизни Надежды Алексеевны, но выступавшую там старушку с историей про знакомого ей бывшего пленного немца, выучившего русский язык, даже я не могла вынести. И это ещё была наиболее культурная представительница авторитетного жюри. Другая, помоложе, говорила на ненавистном мне официальном волапюке, разбавленном задорными вкраплениями далёкого пионерского прошлого. Мы дружно тосковали, не понимая, чего это нас, свободных птиц, занесло в это болото. Даша рисовала чудную картину, на которой девочка с косичками балансировала по разлинованному арестантскими полосами и перекрытому шлагбаумами бордюру, в то время как кругом были поля с цветочками. Рисунку предшествовал диалог шёпотом:

— Дарья Вильямовна, что мне делать?

— Даша, нарисуй иллюстрацию к этой заметке.

А заметка представляла собой настоятельную просьбу учеников той школы, чья газета, отменить им майские каникулы! Девочки поинтересовались:

— Посмотрите в следующем номере, нет там некролога по поводу убийства одноклассниками автора этой заметки?

Мы перешёптывались, фыркали, отвечали на слова ведущего “Наверное все со мной согласятся…”, что мы категорически не согласны и т.п. Короче, являли собой малочисленную оппозицию, но вообще-то помалкивали.

Мы чувствовали себя этакими просвещёнными Чацкими, случайно занесёнными на бал к фамусовским мракобесам. Вот это ощущение оппозиционности, принадлежности к “чистому” искусству и оказалось особенно ценным. Когда вышли, взахлёб делились впечатлениями о вопиющей нелепости всего, что там говорилось, и утверждали тем самым концепцию нашего журнала, единодушную, оригинальную и немножко элитарную.

20 мая 2007 г.

Если бы Лефосича не было, его следовало бы выдумать, потому что в жизни каждого должен быть УЧИТЕЛЬ, должна быть любовь-восхищение. Историю его появления вам любой расскажет. За эти тридцать лет мы так часто вспоминали её вместе, что, думаю, и слова уже стали общими. И всё-таки я не могу отказать себе в удовольствии.

Когда он пришёл, мы не были ничьи. У нас уже была УЧИТЕЛЬНИЦА. Вера Романовна Вайнберг. Но она тяжело заболела. Некоторое время литературу у нас вёл завуч Сэм. Нагрузка у него была и без нас гигантская, и потому он мечтал от нас избавиться. Благодаря его хлопотам однажды в классе появилась пегая дама. Первыми её словами было: “Маяковский лучший, талантливейший поэт нашей эпохи”. Имя Сталина она не назвала. Ей-богу, не знаю, как мы догадались, но через несколько секунд, только лишь отзвучала приличествующая восприятию пауза, мы уже знали автора. На лицах изображён был неподдельный интерес, и кто-то самым невинным тоном осведомился: “А кто, кто это сказал, повторите, пожалуйста, мы запишем”. Училка, видно, подвох почувствовала, потому что автора выдать отказалась. Но спасти её уже ничто не могло. Был скандал. Директриса Роня Михайловна кричала: “Свиньи!” А через день появился он, Лефосич.

Дело было так. На перемене в класс ворвались две подружки — Мисюлина и Васильева. Они не могли говорить, они захлёбывались, жестикулировали и таращили глаза. Их обступили. Всё, что они могли выдавить, это было: “Там!!! В учительской!!! Молодой!!! Красивый!!!” Проверить информацию мы уже не могли, потому что прозвенел звонок. Был урок НВП. К этому моменту мы уже довольно уверенно на время разбирали и собирали автомат Калашникова и теперь “оттачивали” своё мастерство: мальчики стреляли в тире, а девочки учились оказывать первую помощь. Бедная тётенька, учительница НВП, она и не знала, при каком судьбоносном миге присутствует. Весь урок мы готовились к встрече. Те, кто рассчитывал исключительно на свою внешнюю привлекательность, красились. Причём косметику выпросили у этой самой учительницы по НВП. Кто-то считал, что благосклонность можно купить, поэтому в ближайший ларёк был отправлен гонец, за шоколадкой. Я собиралась поразить его интеллектом. Не своим, мой был ничто без класса, а коллективным. Я писала поэму. Лефосич говорит, что сохранил её.

Кажется, там были такие строки:
Мы жили, мы дружили.
Сказать не стыдно нам,
Что крылышки спалили
Иным учителям.

Урока НВП как раз хватило, чтобы начисто переписать поэму цветными фломастерами и полить духами. Шоколадку и поэму положили на учительский стол и затаились. Первым в класс влетел Митя Цын и через секунду появился обратно, потрясая нашим подношением и вопя: “Вы сбрендили!” Так на поэме появилась приписка: “Цын был против”.

Лефосич, конечно, не мог знать истории про пегую даму и причину её трескучего провала. Роня облекла случившийся скандал в универсальную формулировку: “Нахамили учительнице”. Но первыми его словами были: “После того, как Сталин сказал о нём, что он лучший, талантливейший поэт нашей эпохи, Маяковского растащили на цитаты”. Класс аплодировал. Любовь с первого взгляда, вернее, с первого слова. Сэм сказал с оттенком зависти и недоверия: “Кажется, вы понравились 10-му «В»”.

Нам повезло, Роня Михайловна набирала наш класс не по модному сейчас принципу “мотивированности” или “успешности”, а по желанию. Ну а Лефосич просто не знал, что из себя представляет класс, который ему отрекомендовали как гуманитарный. И сгоряча он стал разговаривать с нами так, как если бы все мы поголовно были умниками из умников. “Вы, филологи, это, конечно, знаете”, — говорил он нам, а мы и слово-то такое — “филологи” — слышали впервые в жизни. Первой мыслью было: надо что-то сделать, чтобы он не догадался, что мы не филологи, и не лишил нас своего расчудесного общества. А он-то думал, что перед ним сидят избранные, с которыми надо разговаривать на самом высоком интеллектуальном уровне. Как вы думаете, что из этого вышло? С тех пор прошло тридцать лет, я регулярно общаюсь со своими одноклассниками, мы интересны друг другу и даже больше, мы любим друг друга, мы в глубине души бережём вот это ощущение избранности, которое подарил нам Лефосич. И что самое удивительное — почти все из нас если уж сами не стали “филологами”, то имеют детей-“филологов”.

Все мы весьма меркантильны. Все мы любим благодарить за то, что нам дали. Спасибо такому-то и такому-то за то, что он дал нам то-то и то-то. Я же хочу поблагодарить Лефосича за то, что он взял мою душу в плен своего обаяния, за то, что не побрезговал, взял нас, дураков, в мир литературы, интеллигентности, добра и красоты, в котором живёт сам.