Как говорить с детьми о XIX веке?

Продолжение. Начало см. в № 17, 18, 20, 21.

Урок 5. Журналистика второй половины XIX века

Вся политическая полемика, о которой шла речь, происходила в “толстых” журналах не совсем открыто. Очень часто главные идеи высказывались даже не в редакционных “передовицах” и не в обзорах “внутренней жизни” или событий в мире, а в литературно-критических статьях. Под видом разбора литературных новинок преподносились целые системы взглядов, потому ведущий критик журнала был, как правило, его идеологом.

Прежде чем заполнить намеченную нами таблицу названиями журналов и проч., нужно немного рассказать об особенностях их распространения и тиражах. В самом начале «Униженных и оскорблённых» Достоевского есть такая фраза: “Я устал, замёрз и зашёл в кондитерскую, чтобы почитать газету”. Очень точная деталь. Журналы и газеты были в те времена очень дороги. В свободную продажу они не поступали (ещё газеты — ладно, но не журналы) — распространялись только по подписке. Одна дворянская семья среднего достатка могла себе позволить не больше одного журнала. И далеко не каждая семья считала, что ей это нужно. Самый большой тираж среди журналов середины XIX века был у некрасовского «Современника» — около 7 тысяч (тираж немаленький даже для сегодняшнего времени). Другие издатели журналов были в обиде на Некрасова и считали, что он их буквально ограбил. Понятно, что студенты (разночинцы, сами себя в университетах “содержавшие”) никаких подписок позволить себе не могли. Публичных библиотек в те времена почти не существовало — были “научные” при университете и педагогическом институте, но этого, конечно, не хватало. И вот предприимчивые владельцы кондитерских, кофеен и трактиров выписывали наиболее популярные издания и разрешали их читать своим посетителям, но те, естественно, должны были что-нибудь заказать. А если они целый день сидели и читали (разодрав толстый журнал на отдельные “разделы” и произведения), то, конечно, там же и обедали — пусть очень скромно. Таким образом обес­печивался приток посетителей, и подписчик был не в накладе (подробно всё это, например, рассказывает В.Я. Лакшин в биографии А.Н. Островского).

Далее действуем так: заполняем уже намеченные колонки, внося в них названия журналов, годы издания, фамилии редакторов и наиболее заметных авторов. Все остальные сведения можно записывать под таблицей, если возникнет желание. Заранее предупреждаем, что все эти сведения нужно будет знать (и “сдать”) на зачёте вкупе со сведениями о периодах русской литературы и о спорах западников и славянофилов.

Итак, ПРАВАЯ пресса — не очень популярная у молодёжи, но имеющая своих читателей, нередко уже в возрасте, с жизненным опытом.

«Московские ведомости» — издание печатает главным образом официальные распоряжения, документы и т.д., что обеспечивает стабильность его издания.

«Гражданин», редактор — князь Мещерский (1872–1879), позволял себе делать замечания императору Александру II за излишний, с его точки зрения, либерализм.

«Северная почта», “официозная газета”. В 1862–1863 годах её редактировал И.А. Гончаров.

Так называемые правые журналы (газето-журналы) запоминать не обязательно, мы их для порядку вносим. Но полезно запомнить, что пресловутое марксистко-ленинское литературоведение обычно представляло историю этих изданий со многими искажениями и прямой ложью. Доныне у нас почти не существует добросовестных исследований о журналистике этого сектора российской печати.

Теперь перейдём к ЛЕВЫМ журналам (определение тоже условное; многие авторы этих изданий насаждали в России социал-радикалистские идеи, становились участниками террористических организаций, своими уголовно-политическими преступлениями отторгая себя от идеалов гуманизма и от вековых гуманитарных ценностей). Самый известный из таких журналов — «Современник» (1836–1847–1866). Краткая история: журнал задуман и создан Пушкиным. Вначале выходил он раз в квартал (четыре раза в год); при Пушкине успели выйти четыре номера, а пятый был составлен его друзьями (Жуковским, Вяземским, Баратынским) из ранее не опубликованных пушкинских произведений, которые они нашли, разбирая бумаги. Выручка от продажи — в пользу осиротевшей семьи. Далее те же друзья пытались в память о поэте продолжить издание, но получалось как-то вяло, журнал терял подписчиков, менял хозяев и к 1846 году влачил самое жалкое существование. Тогда его “купили” (взяли в аренду) на паях Н.А. Некрасов и И.И. Панаев.

Обычно я кратко замечаю, что хоть формально оба они были “литераторы”, но Некрасов (только выбравшийся из жестокой нищеты, в которую угодил, против воли отца отказавшись от военной стези) принёс в журнал своё умение работать, чутьё, вкус и азарт, а у Панаева зато были деньги, которые он и вложил в этот “проект”. Не хочется приводить точное, но циничное резюме Чуковского: сначала у Панаева были кареты, состояние, жена, потом — глядь! — всё это (включая жену) вдруг оказалось у Некрасова. Участие Панаева и вправду можно считать номинальным. Это был журнал Некрасова. Самый левый, самый смелый и удачливый. Некрасов сумел сделать его таким и сохранить ещё в “мрачное семилетие” (!), хотя и с огромным трудом. Поговаривали, что ему помогал известный всему Петербургу талант картёжника. Некрасов выигрывал сотни тысяч рублей, но когда (и кому) надо, умел и проиграть очень ощутимую сумму. И ведь даже не “взятка борзыми щенками” — благородный карточный долг. Другой способ задобрить нужных людей — грандиозные медвежьи охоты, на которые Некрасов бывало приглашал и министров. Дорогие ружья, породистые собаки, огромное число “задействованных” мужиков, отличное угощение… Впрочем, бывало, ничего не помогало: какой-нибудь рассыльный Минай приносил из цензурного комитета полностью вымаранный красным уже готовый номер. Тогда, как вспоминал потом Некрасов, ничего не оставалось, как “подпустить роману”. Для того чтобы номер вышел в срок и в нём был хоть какой-то текст для чтения, трое главных издателей — Иван Иванович и Авдотья Яковлевна Панаевы и сам Некрасов — садились за стол, зажигали свечи, шторы задёргивали (чтобы не было видно, что за окошком — день или ночь, а то спать ночью очень хочется) и писали авантюрный роман «Три страны света» очень своеобразным способом. Решив, как будут звать героя и кто он, собственно, такой, они между собой распределили, кто пишет начало, кто середину, кто конец, — и писали (любопытно почитать, что же из этого получилось; роман издан в полном собрании сочинений Некрасова).

Но не такими романами (а это не единственная проза в таком роде), естественно, прославился журнал. Некрасов сумел собрать в нём цвет литературы: и Тургенев у него печатался, и Гончаров, и Л.Н. Толстой дебютировал в «Современнике», и Тютчева Некрасов как бы заново открыл, и Фета сначала привечал. Кроме того, критика и политические обзоры в журнале умудрялись оставаться левыми и крамольными, невзирая ни на какую цензуру. Цензоры даже жаловались: чем больше из них вымарываешь, тем ядовитее они звучат. (Ещё бы! Сокращение текста — лучшая правка, как известно.)

Самые ядовитые статьи писали два сотрудника, ведавшие (сначала один, потом — другой) “отделом критики”: Н.Г. Чернышевский (с 1853 года) и Н.А. Добролюбов (с 1857-го). Два ярых революционера, для которых критика была в первую очередь удобной формой для распространения своих политических идей.

Министр народного просвещения писал в 1861 году:

“Что касается «Современника», то статьи его по-прежнему в религиозном отношении лишены всякого христианского значения, в законодательном — противоположны настоящему устройству, в философском — полны грубого материализма, в политическом — одобряют революции, отвергают даже умеренный либерализм, в социальном — представляют презрение к высшим классам общества, странную идеализацию женщины и крайнюю привязанность к низшему классу народа”.

О Чернышевском можно здесь не рассказывать. О Добролюбове, наоборот, другого шанса рассказать не будет. Он старший сын священника; родители его умерли от холеры, младших детей разобрала родня, а Николай, старший, учился в семинарии, после неё, однако, по стопам отца не пошёл, поступил в Главный педагогический институт в Петербурге. Он рад был бы пойти в университет, но туда надо было сдавать “живые” европейские языки, а в семинарии учили только “мёртвым”. Смерть родителей поколебала его веру, хотя назвать его совсем атеистом нет оснований. Чернышевский тоже сын священника, но он, хоть тоже выбрал светскую стезю, до конца жизни считал себя христианином. Чернышевский окончил Петербургский университет с разрешения отца и в семинарии пользовался его поддержкой (почти на домашнем обучении был), Добролюбову не помогал никто, и он ещё там загубил своё здоровье. Добролюбов умер в 25 лет, хотя мучительно хотел жить. Судя по воспоминаниям Панаевой, которая за ним ухаживала как сиделка, отказали почки, не выдержав хронического воспаления. У Добролюбова тяжёлый стиль семинариста, но всё же здравый взгляд филолога.

Либеральный критик А.В. Дружинин называл их обоих “приятели Тургенева, более или менее подлежащие каторжной работе” (Чернышевский на каторгу и попал). Сам Тургенев как-то в досаде сказал, что, мол, Чернышевский — змея, Добролюбов — очковая змея. Из-за конфликта с этими критиками в 1859 году Тургенев, а вслед за ним другие писатели покинули «Современник». И все их шедевры, которые мы будем изучать, вышли в другом журнале. Виной тому была статья Добролюбова «Когда же придёт настоящий день?» по поводу романа Тургенева «Накануне». Главный герой — болгарин Инсаров — имел в жизни ясную и героическую цель: освободить свою родину от турок. Этим он выгодно отличался от русских юношей того же возраста, и героиня романа (“тургеневская девушка” Елена Стахова), конечно, предпочла его другим и вместе с ним повезла партию оружия, а когда он в дороге умер от чахотки, в Россию не вернулась — поехала воевать за свободу. Добролюбов написал, что пора бы и среди русской молодёжи появиться героям, которые (с оружием в руках — не сказано, но подразумевается) освободят свою страну от “внутренних турок”. Тургенев прочитал статью и взмолился, чтобы её убрали из номера. Его однажды уже ссылали на год (в родное Спасское-Лутовиново, но всё же), а гнить в казематах он не хотел. К тому же безвинно: он-то ничего подобного не имел в виду. Некрасов отказался снять статью: выбрал Добролюбова и Чернышевского. Литература ушла, причём Тургенев громко поскандалил. А политика осталась.

Один пример того, как «Современник» доводил до читателей свою позицию, пользуясь эзоповым языком. После манифеста об освобождении крестьян вся пресса ликовала. «Отечественные записки» встретили реформу так: “Свершилось! Обе половины, оба брата соединяются после долгой трёхвековой разлуки… Не глядите же, братья, с удивлением один на другого, не измеряйте друг друга недоверчивыми глазами; скорее подавайте друг другу руки, обнимитесь по-братски и ступайте одною дорогою”.

В третьем номере «Современника» за 1861 год в отделе “внутреннее обозрение” (это Чернышевский) в то же время читаем: “Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чём трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, то есть о даровании крестьянам свободы. Напрасно. Вы ошибётесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете”. (А почему — догадайтесь сами.) Да ещё в “фельетонном отделе” небольшие заметки о полезных новинках: освобождении крестьян и открытии на Фонтанке “прачешного общественного заведения”. Зато перевод из Лонгфелло — «Песня о неграх», статья о китайских кули в Северной Америке и другие намёки на то, что дарованной свободы мало — надо свободу брать “своей мозолистой рукой”.

Приём в «Современнике» понравился, и в сентябре его повторили “на бис”: опубликовали перечень “узаконений, вышедших в первой половине нынешнего года, от которых ожидаются радикальные, или весьма важные, или, по крайней мере, довольно значительные перемены в жизни”, — девять штук.

(1) Об увольнении в отставку медиков, фармацевтов и ветеринаров, достигших преклонных лет.

(3) Об учреждении в г. Зубцове пожарной команды из местных граждан.

(6) Высочайший манифест о даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей.

(7) О дозволении ввоза кантонского чаю в Империю и Царство Польское.

Несправедливо, но для публики понятно и даже лестно. Для начальства тоже понятно, хотя формально придраться нелегко. Однако нашли всё-таки повод — приостановили издание журнала на восемь месяцев в 1862 году. Добролюбов умер в 1861-м, а Чернышевского как раз в бурном 1862-м арестовали, посадили в Петропавловскую крепость, где он на досуге написал свой роман «Что делать?», который так буквально — как руководство к действию — и приняли следующие поколения революционеров. И Некрасов, едва не потеряв навеки единственный экземпляр рукописи, напечатал его в возобновлённом журнале в 1863 году. Почему разрешили — разговор другой, потом, не здесь. С «Что делать?» как-то обошлось, но в 1866 году журнал закрыли окончательно. Закон такой тогда приняли: пусть редакторы печатают что хотят, хоть совсем без цензуры. Но если раз перейдут границу дозволенного — журнал на время “арестуют”, а при повторном нарушении порядка — закроют насовсем. Из более мягких мер — бывало, что редакторов сажали на гауптвахту… впрочем, тонкостей этих мер не знаю.

Некрасов не хотел оставаться без журнала. С 1868 года он издаёт «Отечественные записки». Журнал тоже имеет благородное происхождение, в нём печатался когда-то Лермонтов, но для Некрасова, наверное, важнее, что там сотрудничал Белинский (учитель и в литературе, и в политике; о нём Некрасов всегда вспоминал благоговейно, в самом высоком слоге). Тогда журнал издавал А.А. Краевский. Без Белинского издание потеряло популярность, и Некрасов взял его в аренду. На сей раз Панаев в деле не участвовал; соредактором Некрасова стал Салтыков-Щедрин, который и после вынужденной жизни в Вятке пытался служить Отечеству в чиновничьих должностях, сменил несколько высоких должностей в разных губерниях, но всё же не вынес административного абсурда. Для Салтыкова журнал стал таким же любимым детищем, как и для Некрасова; Михаил Евграфович вёл его и после смерти соредактора, до 1884 года, когда на очередном витке истории журнал закрыли за левый радикализм. Некрасов участвовал в издании «Отечественных записок» без прежней энергичности: долго болел, потерял двух любимых сотрудников, и времена переменились…

«Русское слово» (1859–1866). Этот журнал стал левым при редакторе Благосветлове (с 1860-го), в нём сотрудничали Д.И. Писарев (как ведущий критик) и поэт-сатирик Дмитрий Минаев. Писарев в литературных вопросах оказался “левее” самого «Современника». Он хорошо писал о Базарове (горячо и разумно, вдохновляясь симпатией к этому типу), зато хлёстко и глупо бранил Пушкина с его Онегиным (очень в базаровском духе). Молодёжи нравилось и отрицание (в духе времени), и его примитивность.

Можно ещё упомянуть про сатирические листки: «Искру» с Курочкиным и «Свисток» с Добролюбовым. Нет времени, да и охоты приводить примеры этих сатир. Поверят дети на слово, что юмор у Курочкина поверхностен, а у Добролюбова — тяжеловесен и совсем не остроумен?

Теперь про либеральный ЦЕНТР. Здесь есть два очень основательных издания и несколько сыгравших недолгую роль, зато ярко.

«Русский вестник» (1856–1908), редактор М.Н. Катков. Так вышло, что к Каткову от Некрасова сбежала вся русская литература. И все лучшие книги напечатал он. И «Отцов и детей», и «Войну и мир», и «Преступление и наказание»… Хотя все писатели потом бранили Каткова по личным и идейным поводам, но всё равно печатались у него. Журнал этот, как и его издатель, со временем сдвигался всё правее и правее. Именно Катков, будучи близок к Министерству народного просвещения, отстаивал идею, что “реальные” гимназии (с физикой, химией и биологией) способствуют потрясению религиозно-моральных основ государства, а потому гимназии (ступень к университету) должны быть строго классическими, с огромными часами на латынь и греческий (в ущерб даже русской словесности). А реальные (изначально это был просто второй вид гимназий) превратились в училища. Специалисты, конечно, нужны, но идеи опасны…

«Вестник Европы» (1866–1918, закрыт большевиками, как и почти все периодические издания императорской России), редактор-издатель Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826–1911), в прошлом профессор Санкт-Петербургского Императорского университета, оставивший свою должность в 1861 году в знак поддержки студенческих демаршей, вызванных началом реформ Александра II. Об этом одно удовольствие рассказывать. Гениальный журнал. Начать с того, что в середине XIX века количество людей читающих стало резко расти — благодаря освистанным слева реформам, разумеется. И росло неуклонно — здесь поклон системе земских училищ — до самого переворота 1917 года. (Очень наглядная статистика: у знаменитой вездесущей «Нивы» — самого читаемого издания начала XX века — тираж был не 7 тыс., а 200 тыс. экземпляров.) Однако новые читатели, конечно, не могли знакомиться с мировой литературой в оригинале, как читатели начала XIX века (горсточка самых образованных дворян). Значит, надо вовремя отслеживать появление на Западе всякой новой и интересной книги и оперативно и качественно её переводить, чтобы русские читатели с ней тоже познакомились. Стасюлевич договорился с лучшими издателями в разных странах (тут ведь вопрос авторских прав), набрал переводчиков, и книги выходили у нас с отставанием в год-полтора. А что-то (например, романы Золя) печаталось параллельно с французскими публикациями. Потом примерно то же делала «Иностранная литература» — но далеко не с той свободой и объективностью в отборе материала.

«Москвитянин» (1841–1856), редактор — М.П. Погодин, академик Императорской Академии наук (как раз с 1841-го), профессор Московского Императорского университета (до 1844, ушёл в протестную отставку). Изначально ничего политического в этом журнале не было, может быть, кроме явного славянофильского оттенка, но в 1849 году там завелась “молодая редакция”. Активней всех в ней был, по-видимому, А.Н. Островский; ведущим критиком стал Аполлон Григорьев. Его систему взглядов называют “органической критикой” (без предвзятых концепций, как душа просит) и “почвенничеством”, в чём он сближается с другим журналом (двумя), где эта концепция была вполне осмысленной (и о них дальше). Погодину, кстати сказать, не нравилась излишняя политическая горячность “молодой редакции”. Самому ему издавать журнал было уже неинтересно (а может, и лень), но он боялся неприятностей, несколько раз с молодёжью поскандалил, и те потихоньку от журнала отошли. В главных битвах вокруг реформ он уже не участвовал.

«Время» (1861–1863), «Эпоха» (1864–1865). Оба журнала издавали братья Достоевские — Михаил и Фёдор Михайловичи. Вот здесь было настоящее “поч­венничество” (теперь слово и запишем). Краткая справка: Достоевский в юности вошёл в очень левый и радикальный кружок Петрашевского, за что едва избежал смертной казни и попал на каторгу (подробности — в своё время). И вот на каторге он увидел воочию, какая страшная пропасть отделяет “образованное общество” от народной России. Он-то мнил, что он для народа герой (социалист, об “общем счастье” думал, за то и пострадал), а народ всех таких дворян-интеллигентов считал врагами, “железными клювами” (эксплуататорами и т.п.). Вот Достоевский и кричал об этой правде: надо снова стать одним народом, надо вернуться к народной почве. Аполлон Григорьев и здесь сотрудничал. Журналы хоть и были либеральные, однако «Время» сподобилось запрета. В июле 1864 года Михаил Достоевский умер, оставив на попечении брата журнал с долгами и семью без средств к существованию. Тут стало не до журналистики.

У этих либеральных журналов были свои политические оттенки, заключавшиеся в мере свободы, которую они считали нужной для России (напомним: одним больше нравилась демократия, других устроила бы конституционная монархия), но здесь никто не жаждал революционных потрясений.

Но о политике уже довольно.

В журналах шла литературная полемика и — шире — споры об искусстве и его роли в жизни. Левые, как мы помним, главным критерием всякого блага считали практическую пользу. И писатели имели право на признание, если служили общественному благу — главным образом тем, что обличали несправедливость, произвол властей или распространяли “правильные” (левые) идеи. Такое направление в литературе они назвали “гоголевским” (Гоголь ведь много обличал и критиковал; к тому же занимался прозой жизни) и противопоставили его “пушкинскому” — предыдущему, посвящённому служению красоте, то есть “чистому искусству”. Усугубляло дело то, что предыдущий период был главным образом поэтическим, а с Гоголем на первые позиции вышла проза. А ещё больше — то, что пушкинский период был дворянским, и главный герой его был дворянин, оторванный от прозаических жизненных забот. А новое направление поддерживали разночинцы. И того, что Пушкин сам сумел уйти от романтизма очень рано и стал поэтом действительности, когда другим это и в голову не приходило (за что его в 1830-е годы перестали понимать), левые спорщики не знали и знать не хотели.

Из всего пушкинского наследия они усвоили стихотворение «Поэт и толпа», вернее, заметили строки: “Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, — // Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв” — и страшно обиделись. Мало ли что поэт служит какому-то вдохновенью! Он должен служить обществу, а не музам, как любой честный гражданин. “Поэтом можешь ты не быть, // А гражданином быть обязан”. Но по сравнению с другими спорами это частный вопрос — хотя для литературы, безусловно, важный. Мы пока запишем термины: “чистое искусство”, “пушкинское направление”, “гоголевское направление” — на том и успокоимся. Можно добавить ещё имена П.В. Анненкова и А.В. Дружинина, вступившихся за Пушкина.

Таким образом, мы наконец насытились контекстом, и нам должно хватить его на год.