Как говорить с детьми о XIX веке?

Продолжение. Начало см. в № 17, 18, 20.

Урок 4. Сороковые и шестидесятые годы: “гамлеты” и “донкихоты”. Журналистика второй половины XIX века

Для начала хочу напомнить: мне никогда не удаётся использовать весь представленный в цикле уроков материал. Это скорее то, что я держу в уме, чем весь последовательный рассказ. Придерживаюсь общей схемы: периоды, Чаадаев и споры 40-х годов, перелом и споры середины века — и стараюсь в последнее время втиснуть весь предыдущий материал в один, от силы два урока. А вот на журналистику урок уходит обязательно, тут никуда не денешься.

Итак, работая по принципу “морской волны” (чтоб удержать материал в головах, надо “накатывать” его по несколько раз, волнами), в начале урока вспомним, что деятели 40-х годов сложились в ту эпоху, когда всякая общественная активность была чревата очень крупными неприятностями. В такие времена никто не рвётся “действовать” — всякий находит какую-то альтернативу для приложения своих амбиций и энергии. (Кто в горы ходит, кто йогой занимается, кто пишет “в стол”, кто развлекается в стиле Печорина… — в советские времена это, опять же, было проще объяснить одним быстрым намёком.) Всеобщее увлечение философией вне этого контекста просто необъяснимо. А вообще оно очень понятно: если невозможно действовать, вся энергия уходит в мысль, которая становится заменой всему, чего нет в жизни.

Всеобщий вдохновитель Николай Станкевич про своё отношение к философии написал так: “Я не думаю, что философия окончательно может решить все наши важнейшие вопросы, но она приближает к их решению… она показывает человеку цель его жизни и путь к этой цели, расширяет ум его. Я хочу знать, до какой степени человек развил своё разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единою мыслью”.

Мы уже говорили, что разные времена формируют и разные психологические типы. Большой мастер видеть и рисовать “типические характеры” И.С. Тургенев обрисовал характер “человека 40-х годов” в статье «Гамлет и Дон-Кихот». Тургенев, впрочем, полагал, что это два вечных типа, которые в разные эпохи проявляются в разных обличиях, но суть их остаётся неизменной.

Люди 40-х — это, конечно, “гамлеты” — как понимали Гамлета в то время. Благодаря главным образом Гёте (он толковал этот характер в «Вильгельме Мейстере», а Белинский, как водится, донёс его идеи до читательских масс) утвердилось мнение, что Гамлет — это хрупкий тонкий юноша, мыслитель, вырванный из университета (где ему самое место) и вынужденный, вместо того чтобы заниматься философией, решать грязную и грубую житейскую проблему: мстить дяде, отвоёвывать себе престол. Он потому и медлит (если принять эту версию), что ему глубоко противна сама материя реальности. И гибель его сравнивали с гибелью тонкой фарфоровой вазы, в которую посадили могучий дуб (чьи корни вазу и разбили). То, что Гамлета убили на поединке, как-то не принималось в расчёт… А вот образ философа, неспособного приноровиться к грубой прозе жизни, пришёлся “гамлетам” 40-х по душе.

Они поздно взрослели: а куда спешить? К тридцати годам едва оформлялся главный интерес, главное дело жизни — и то не у всех. У них плохо складывалась личная жизнь — Тургенев хорошо показал на примере Рудина, почему так получалось. Впрочем, не у всех же. Очень удачно был женат Грановский, Иван Киреевский, да и у Герцена если и случилась семейная драма, то совсем в другую эпоху и по другим причинам, а сначала он сумел свою невесту буквально украсть. Ему симпатизировал архиерей Владимирский, и потому их обвенчали.

Главное своё сходство с Гамлетом они выводили из его слов: “Так всех нас в трусов превращает мысль”. Если слишком много думать и слишком подробно продумывать последствия каждого шага, то поневоле придёшь к этакому даосскому неделанию. Особенно если так оно безопасней.

Кроме философии, эпоха 40-х годов любила искусство и всё прекрасное. А связь добра и красоты — одна из тех прекрасных мыслей, которую они почерпнули в романтической философии и которую вынуждены были чуть позже отстаивать в битве со следующим поколением. Вообще “в моде” были гуманитарные науки. Очень удобно пояснять, как изменялись времена, на примере публичных лекций в университете. Сначала “свет” (и даже дамы) съезжались слушать Т.Н. Грановского: он читал лекции по истории, читал красиво и сам был красив (в стиле Ленского). В 60-е годы съезжались на лекции Сеченова. (А в конце XIX века — на лекции Владимира Соловьёва о философии и о религии. Колесо времён снова повернулось.)

Герои следующей эпохи к портрету прекраснодушного философа и эстета 40-х годов обязательно добавляли: это был дворянин, владелец хоть и небольшого, но имения, то есть крепостных крестьян, которые решали за него насущные проблемы. Потому “гамлеты” 40-х и занимались отвлечённостями, что в реальности у них не было необходимости работать ради куска хлеба. Что тут скажешь? Ради куска хлеба работал разве что Белинский да тот же Грановский…

Герой следующей эпохи — разночинец и убеждённый “практик”. Если его и интересуют науки, то естественные, то есть полезные. В первую очередь — химия, физика, биология, медицина. И надо признать, в это время происходит настоящий “прорыв” именно в этой области. К “шестидесятникам” (то есть людям, сформировавшимся в эту эпоху) относятся великий хирург Пирогов и великий химик Менделеев, Сеченов и Мечников. Очень любопытный пример — семья Боткиных. Если старший брат, Василий Петрович, торговал чаем и переписывался с Белинским о высоком и прекрасном, то младший брат, Сергей Петрович, стал врачом, хирургом (Боткинская больница не даст о нём забыть).

Шестидесятники рано взрослели и рано сходили со сцены (не все, но многие). Критик Добролюбов умер в двадцать пять лет, критик Писарев утонул в двадцать восемь. А критики в те времена формировали общественное мнение. Множество молодых людей по всей России думали так, как их учили эти тоже очень молодые люди. Но то поколение не сомневалось в своём праве жить своим молодым умом. Дон Кихот (по мысли Тургенева) сначала бросается на ветряную мельницу, а уж потом будет разбираться, есть ли в этом смысл. Предыдущее поколение сначала думало — и потом часто ничего не делало (хотя не все и не всегда, как мы уже видели). Новое поколение рвалось действовать недолго думая. (Для революционных времён как нарочно рождаются Гайдары, без тени сомнения берущиеся командовать полками если и не в шестнадцать лет, то года в двадцать два.) К осторожным мыслителям они относятся обычно с пренебрежением и чувством собственного превосходства. Главный критерий ценности чего угодно (хоть человека, хоть науки) в их глазах — практическая польза. Иначе говоря, они утилитаристы (про слово и его связь с утилем надо поговорить).

Между двумя поколениями в 1856–1862 годах разгорелась настоящая война. Шестидесятники были молоды — едва за двадцать, но ведь и поколение сороковых ещё не состарилось — им было едва за сорок. Самое время, чтобы заниматься делами государственной важности, к тому же и необходимость в этом подоспела (готовились реформы). Да вот беда: наглая молодёжь считала, что государственными делами будет теперь заниматься именно их поколение. А предыдущее — люди отжившие, и песенка их спета.

Законный вопрос: где и как происходили эти сражения? Уж точно не в салонах и даже не в кружках (хотя в кружках, конечно, тоже) — в печати. И сражения эти были не столько философскими или литературными, сколько политическими. Между прочим, салоны всё ещё существовали, потому что высший свет (с его балами и светскими дамами) никто не отменил. У графа Соллогуба есть воспоминания о маленьком литературном кружке, который собирался “на задворках” великолепного музыкального салона Виельгорских в Петербурге. Сам Соллогуб — писатель с небольшой и короткой, но шумной известностью, поскольку, хоть и был человеком светским, принадлежал к натуральной школе (то есть был натуралистом как раз во вкусе наступавших времён — но подробнее об этом будем говорить позже, в связи с Тургеневым, а потом — с Некрасовым). И собирал он у себя и разночинцев, и людей своего круга, включая дам. Называл он эти собрания “мой зверинец”, потому что дамы вполне могли бы собраться и в “большом” салоне, но разночинцы в ужасе боялись высунуть нос к тем гостям, которые, в отличие от них, умели держаться “в обществе”. Дамы, жалея разночинцев, одевались как можно проще и скромнее, чтобы не пугать их своим великолепием. Одна, собираясь с этого кружка на бал, явилась хоть и в “простом” платье, но с крупным алмазом-подвеской и небрежно спрятала украшение в карман, когда Соллогуб в ужасе ей сказал (встречая на лестнице): “Вы мне весь зверинец распугаете”. (Рассказываю иногда, если народ очень устанет или останется никчёмная минутка.) Книга воспоминаний Соллогуба вообще очень интересная, советую почитать.

Итак, то, о чём раньше спорили в студенческих кружках, — путь, по которому следует идти России, — после смерти Николая I и заметного ослабления всех запретов стали открыто обсуждать в печати. И разные позиции объединяли уже не группировки а, по сути, политические партии. Они так не назывались (и разрешения на партии у нас тогда не было, и привычки к “партийной” политической жизни тоже), но задним числом, говоря о направлении того или иного “толстого” журнала, можно смело употреблять термины, которые во всём мире прилагают именно к партиям и политическим направлениям: “либералы”, “консерваторы”, “левые радикалы”. Имеет смысл записать их на доске, обозначив три колонки: правые, левые, центр. Проговорить значение слов и подобрать синонимы (консерваторы — ретрограды; либералы — умеренные; левые радикалы — революционеры). Можно предложить привести примеры современных партий, но при этом учитывать особенности нашей политической жизни: во всём мире коммунисты, например, считаются левыми радикалами, а у нас — правыми консерваторами. Но можно этим и не заниматься (в конце концов, историки же зачем-то тоже нужны). В получившейся политической сетке для середины XIX века нужно сделать только одно уточнение: левые радикалы той эпохи назывались “революционеры-демократы”. Дети плохо запоминают этот термин, и его надо осмыслить: “демократы” — значит, они хотели, чтобы в России вместо монархии установилась демократическая форма правления (республика). Но этого мало. Они хотели, чтобы смена форм правления обязательно происходила революционным путём, снизу, через “русский бунт”.

Теперь о наших либералах. Они были разными. Одни считали, что нам вполне подойдёт конституционная монархия (что это такое? — барышни иногда не в курсе); другие, более “левые”, предпочли бы демократию. Но только (Боже упаси!) — никаких революций, ибо им вовсе не хотелось пережить “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”. И кроме того, либералы полагали, что до политической свободы России ещё нужно дорасти, что в одночасье такие перемены не происходят. Тургенев, например, назвал себя “либерал-постепеновец”: стране нужна свобода — но прийти к ней нужно постепенно, без опасных потрясений.

Легко догадаться, что в лагере радикальных революционеров-демократов оказалось поколение 60-х, разночинцы и вообще политические “донкихоты”. А люди 40-х стали либералами, за что молодёжь их презирала. Мучительная драма разыгралась между Герценом и Чернышевским (политическим лидером революционной “партии”). Герцен по-прежнему жил в Лондоне. Он привык считать себя, пожалуй, самым резким и “левым” из либералов, организатором свободной печати, врагом крепостничества и обличителем самодержавия; его политический авторитет был огромен (даже мальчики в «Братьях Карамазовых» бравировали тем, что читали его «Колокол»). И Чернышевский как-то раз, обманув бдительность приставленных к нему шпиков, сумел ненадолго съездить в Лондон и попытался договориться с Герценом о “выступлении единым фронтом”: мы в России начнём революцию, а вы нас поддержите; за вами пойдут те, кто не принимает всерьёз нас. Однако взрослый Герцен эту идею не поддержал и напечатал статью под названием «Very dangerous!» — против Чернышевского и его планов. Смысл статьи вполне укладывается в пушкинскую формулу про русский бунт и молодых людей, которым “чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка”. За что горячая молодёжь 60-х его совсем запрезирала и окончательно списала в “отставные люди”. Мол, отстал от жизни, привык отсиживаться, и все они, отцы, боятся реальных действий.

А консерваторы — это те, кто оказался в ситуации готовящихся реформ “правее” самого царя. И ограничивать самодержавие, с их точки зрения, ни к чему, и крепостное право отменять, и цензуру ослаблять — мало ли что понапишет безнравственная (а то и безбожная) молодёжь? Надо сказать, что точку зрения консерваторов в эту эпоху разделяло ничтожное меньшинство. Общество (как пишут историки) было практически едино в том, что изменения давно уже назрели и реформы провести необходимо.

Продолжение следует.