Сказки Пушкина

Где мысль одна плывёт в небесной чистоте.

А.Пушкин

Легенда не ошибается, ибо легенда — это очищенная в горниле времени от всего случайного,
осветлённая художественно до идеи, возведённая в тип сама действительность.

П.Флоренский

Пушкинская сказка входит в жизнь каждого. Потому хотелось бы начать с рассказа о пушкинской сказке в моей жизни. Это поможет читателю отличить, что тут истинное, а что — субъективный взгляд автора.

В пять лет мне их читала мама. “От ужаса не шелохнусь бывало”. Всё тайна, всё чара. “Там лес и дол видений полны”. Были в те годы шоколадные плитки, на которых Руслан — с копьём — на коне атакует огромную голову или летит с мечом, держась за бороду Черномора. Картинки эти сплетались в моём воображении с теми образами, что навеяли сказки. Увертюру «У Лукоморья» я сразу выучил наизусть и даже читал в шесть лет на школьной олимпиаде. На большой сцене, перед взрослыми (все для меня были взрослыми) я парил над залом вместе с чудными видениями. Я сам летел с мечом на бороде у Черномора. Это был миг вдохновения и счастья.

Учителем литературы, когда я ставил Пушкина, я непременно начинал с «Лукоморья». Мы шагали с водяными рыцарями, мы пленяли грозного царя, мы были тенями и виденьями, мы разыгрывали кота и поэта. Звенела музыка. Было весело, иронично и волшебно.

“Словно реченька журчит” — так переливались серебристым светом и ропотом строки сказок Пушкина. А слова о печальной тьме, где качается хрустальный гроб царевны, как тогда, так и сегодня воспринимаются мною как идеальная музыкально-поэтическая формула пушкинского представления о красоте.

В годы войны я с двенадцати лет был в военно-музыкальной школе. Мы приезжали в госпиталь, играли раненым Грига («В пещере горного короля»). Чтобы у оркестра была пауза, выпускали меня. Я декламировал диалог царевича Елисея с солнцем, с ветром и встречу с хрустальным гробом. Серые, забинтованные лица светлели, медленно рождались улыбки. Я чувствовал себя лауреатом.

В дни Победы наш оркестр был нарасхват. В паузах я декламировал какие-то диковатые стихи о маршале, что вёл нас к солнцу, и непременно «У Лукоморья».

В зрелые годы, когда я писал статью об «Онегине», поэма «Руслан и Людмила» по-прежнему жила во мне как образ совершенной красоты, и не сразу открылось, что игра её свободной формы уже пророчила даль свободного романа...

В сказке пленяет образ идеального бытия. “Все в том острове богаты, изоб нет, везде палаты”. Это остров утопии из «Сказки о царе Салтане». Сыплются орешки золотые, из скорлупок льют монету, а ядра — чистый изумруд! — собирают в кладовые.

Современный человек живёт в мире антиутопий:

Мы не пьём вина на краю деревни,
Мы не ладим себя в женихи царевне,
Мы в густые щи не макаем лапоть,
Нам смеяться стыдно и скучно плакать.

(Бродский)

Разлад нынешнего века с прошлым видится мне в этих строках как разлад с утопией Пушкина. Не случайно тот же Бродский на стихотворение «Вновь я посетил...» ответил стихотворением «Вот я вновь посетил», где волшебным пушкинским рощам противопоставил пейзаж заводского посёлка.

Но ребёнок — поэт. Душа лелеет образ совершенства. Ребёнку трудно освоить противоречивые законы общества и ежедневные “низкие истины”. Он существует в своём сказочном пространстве. Его мысль, как и сказка, оперирует чистыми категориями: добрый, злой, несправедливый. Дети любят нравоучительные сказки Льва Толстого, любят басенную мораль. И почему-то именно в вольном просторе сказочной стихии у Пушкина столь однозначны нравственные тенденции, что так чуждо ему в других жанрах.

Сказочные притчи поэт нередко снабжает моралью: “не гонялся бы ты, поп, за дешевизною”, “добрым молодцам урок”. “Не садись не в свои сани” — эти слова в итоге относятся к старухе. Ей изначально сказано: “Ни ступить, ни молвить не умеешь! Насмешишь ты целое царство”. В «Царе Салтане» осуждены завистницы и награждён добрый Гвидон и его матушка.

Рассказчик, как и народный сказитель, знает: правда в итоге восторжествует. Категории добра и зла в ней однозначны и непротиворечивы именно потому, что в сказке мысль “плывёт в небесной чистоте”. Она не замутнена земными противоречиями, не требует психологических обоснований и соблюдения причинно-следственных связей.

Повествование вольно летит “на раздутых парусах”.

Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет.

Народная сказка не ведает таких ритмов и рифм. Поэт не пересказывает события, а словно любуется красотой фольклорных картин:

Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит.

Народный рассказчик прост и серьёзен. Пушкин весел, ироничен и время от времени вводит в текст поэтические картины (“Всё в безмолвии чудесном”, “Там за речкой тихоструйной”). Мысль поэта своевольно облекается в звонкие, сверкающие слова, каждое из них — “золотой орешек”. А его сокрытый смысл — “чистый изумруд”.

На волшебную сказку нисходит волшебство поэзии. Она дарит сказке и “сумрак неизвестный”, и неповторимую музыку.

На уроке о романтизме, желая дать к нему яркую иллюстрацию, я напоминаю ребятам о знакомой картине, где властвует светлая стихия. Читаю, как являются из бурного океана, блистая кольчугой, “великаны молодые”. Для контраста можно из «Медного Всадника» прочесть описание демонической водной стихии, которая, “как зверь, остервенясь, на город кинулась”. Увидеть в кромешной мгле “горделивого истукана”. Романтизм засветится разными гранями.

Недавно с группой поэтического театра я ставил «Сказку о рыбаке и рыбке». Пронзительную грусть этой сказки я так же ощущаю сегодня, как и в свои пять лет. В нашей музыкально-поэтической драме семь картин. После каждой звучат печальные раздумья поэта о своём одиноком странствии, о своём утлом челне, одолевающем житейское море. Сказка выдерживает соперничество с серьёзной лирикой.

В спектакле участвовала девочка шестого класса. Прочие были из десятого и одиннадцатого. Я полагал, что в лучшем случае скажут: “Ваша маленькая не уступала взрослым”. Но зрители говорили о страстности и насыщенности её чтения, не заметив возрастной разницы. Дело не только в её одарённости. Пушкин не предназначает своих сказок для детей более, чем для взрослых, или наоборот. Как его взрослая Муза всегда послушна “веленью Божию”, так и в его сказке ветер “не боится никого, кроме Бога одного”.

Цель поэзии, по Пушкину, только поэзия, но взрослый и ребёнок равно ощущают, что вектор его Музы направлен к свету.

Однажды мы обсуждали с пятым классом две пушкинские сказки, поставленные в Детском театре. Педагог театра попросила девочку выделить строку или эпизод, который ей больше понравился. Та решительно возразила: “Вся сказка!” По её личику было видно, что она сердилась: от неё требовали, чтобы она предала одни любимые слова и эпизоды ради других. Ребята подхватили подаренную им формулировку и на все ухищрения взрослой мысли упорно повторяли: “Вся сказка”.

На диспуте выявилась также специфика детского восприятия условности. Когда в «Сказке о мёртвой царевне» героиня, лежавшая в детской коляске, на глазах зрителя “поднялась и расцвела”, детям это понравилось. Но в «Сказке о рыбаке и рыбке», где актёры волнообразно покачивали длинными полотенцами, изображая море, детей сердило, что на расписных рушниках были вышиты красные петухи. (Отметим, что море в виде полотнищ, которое в руках держат актёры, их устроило.) Как ни спорили с ними студенты-филологи, которых я пригласил, мои десятиклассники и педагоги, они стояли на своём: “В море петухов не бывает. Нарисуйте рыбок”.

Дома я распределил доводы детей на две группы: за условность и против — и картина стала ясна.

Взрослый легко примиряет условное действие и иронию по отношению к нему. Детское сознание требует однозначности договора между автором и зрителем. Как в играх: лавка может превратиться в самолёт или в коня. Но она не может быть одновременно лавкой и конём или лавкой и самолётом, пока не произнесено вещее словцо: “Чур, не игра!”

Полотенцу разрешено изображать море. Но договор должен быть последователен: в море могут быть волны, могут быть рыбки. Петухам в этой игре быть не положено.

Всеобщее возмущение вызвало появление королевича Елисея. Богатыря представлял тоненький актёр невысокого роста. Вместо коня у него была (будто бы) тройка лошадок, которых изображали три девушки. Елисей держал вожжи (цветные ленточки), и не одну пару, а три. Девицы и Елисей резвились, обыгрывая весёлую находку. Дети возмущались, потому что вместо образа богатыря, отправляющегося на подвиг, они увидели легкомысленный водевиль. Тем более что богатырю надлежит ехать верхом, а не в коляске с бубенцами.

Несколько ребят резко осудили чтецкую трактовку слов “Но как быть? и он был грешен”. Слова эти произносил о себе царь. “Он мог сказать это грустно, мог произнести с сожалением, — настаивали юные моралисты, — а он сказал весело: будто это хорошо, что грешен”.

В восторге от диспута был тогдашний режиссёр-постановщик Лесь Танюк. Он то от души хохотал, то жадно хватал лежавшие на столе сочинения о тех же сказках. “Они понимают больше, чем я сумел добиться от актёров”, — шепнул он мне на прощание.

“Будьте, как дети!” — говорит Евангелие. Эта этическая максима вполне может вместить в себя и эстетическое содержание.

Вот ещё один случай столкновения детского сознания с пушкинской сказкой.

Был у меня как-то в шестом классе задорный мальчишка Коля. Он любил читать, любил декламировать перед классом. Когда я смотрел в журнал, он подсказывал: “Вызовите Колю Журкина!”

На уроке шла беседа о прочитанных сказках Пушкина. Вижу, Коле неймётся. Вызываю его.

— Какие сказки прочёл?

— Все! — выпалил он.

— И что скажешь?

— «Сказка о царе Салтане» — самая весёлая. «О золотой рыбке» — самая грустная. «О мёртвой царевне» — самая добрая. А «О золотом петушке» — страшная. В «Салтане» всё быстро, весело, волшебно. “Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят”. А у злодеек ничего не получается. В «Мёртвой царевне» все добрые: и богатыри, и царь, и царевна, и Елисей. Мачеха только злая, но она в одиночестве. Про петушка — страшная. Живёт человек. Ничего доброго не делает. Убивает того, кто его спас. И глупо погибает, как жил. А про «Рыбку» не знаю, как сказать, но очень грустно.

На этой младенческой ноте мы и завершим.

Слова поэта, что каждая из народных сказок — поэма, сегодня предстают мне в ином свете. Сказка и поэма — очень непохожие жанры. Сказка ведёт своё повествование простодушно. За её словами не встаёт иной, скрытый смысл. Поэма, превращая повествование в стихи, насыщает слова многозначным смыслом. Полагаю, что, слушая каждую сказку, Пушкин ярко представлял, какую можно из этого сотворить поэму.

Когда сказка попадала в творческую мастерскую поэта, он проделывал ту работу, которую проделывают десятки сказителей, тем более если речь идёт о странствующем сюжете.

Сюжет «Золотого петушка» американец Вашингтон Ирвинг заимствовал из мавританской сказки, записанной в Испании. Там среди благочестивых мусульман действовала коварная белобрысая христианка. Легко представить себе пушкинскую иронию, когда он воображал себе, как бы рассказала такой сюжет его няня. Царь превращается в простоватого русского дурачка, коварная губительница, естественно, басурманка. Играя сюжетом немецкой сказки про старуху, что пожелала быть “римской папою”, Пушкин для русского виденья мира ищет иной поворот.

Сказочный сюжет в сознании поэта попадает в соседство с иными замыслами, образами, с напряжённым размышлением поэта о России, о Боге, о творчестве. Сказка напитывается подводными течениями, обретает изнутри не меньшую серьёзность, чем «Полтава» или «Дар напрасный». Такого подтекста не знает ни народная сказка, ни сказка Ирвинга.

Властолюбие Мазепы сродни властолюбию старухи, желающей быть “вольною царицей”. Зависть ткачихи с поварихой к своей царственной сестре, зависть мачехи к юной царевне сродни зависти Сальери.

Одна и та же неведомая сила карает пустопорожнего Дадона и пылкого Дон Гуана за безответственную жизнь, за кощунственный праздник на тризне. Гордыня, ставящая себя выше свободной стихии, равно повержена и в «Медном Всаднике» (“с Божию стихией царям не совладать”), и в финале «Сказки о рыбаке и рыбке».

Сказки — часть пушкинского творчества. Как все его произведения, они варьируют мотивы, характерные для поэта.

В «Сказке о рыбаке и рыбке» и в столь непохожей на неё трагедии «Моцарт и Сальери» поэт сталкивает двух героев — кроткого и гордого.

Сальери восстал не на Моцарта. Он восстал против мироустройства. Убеждённый, что “правды нет и выше”, он решает исправить ошибку Провидения. Его демонической злобе (он всегда носил на груди сосуд с ядом) противостоит светлый Моцарт, убеждённый, что злодейство не может обитать там, где властвует божественная гармония.

Простоватый рыбак из сказки понимает, что перед ним не рыбка, а “государыня рыбка”. Но совесть и доброта не разрешают ему воспользоваться случайно доставшейся ему властью. “Бог с тобою, золотая рыбка”, — говорит он. В устах пушкинского героя это не просто расхожее выражение. “Ступай себе с Богом!” — повторяет он.

Старый рыбак кротко принимает свою судьбу (“Не посмел я взять с неё выкуп”). Он ничего не обретает и ничего не теряет в ходе всех превращений и в финале так же смиренно предстоит миру и Богу.

Хищная старуха движима не столько жадностью, сколько безумной гордыней. Ей мало богатства, недостаточно удовольствия от той злобы,
с которой она колотит своих слуг. Дьявольская гордыня жаждет неземной власти. И тогда Вавилонская башня рушится.

Рухнет Дадон, поднявший руку на носителя нездешней воли. Рухнет князь Олег, усомнившийся в правоте вестника Провидения.

Пророк, кудесник, поэт — носители неземной власти — всегда у Пушкина торжествуют над земными владыками.

Мы так долго внушали себе и ближним, что Пушкин — безбожник и бунтарь, что как-то не заметили, что его сказки пронизаны христианским духом.

Добрый князь Гвидон, получив согласие Царевны Лебеди на брак, идёт за благословением к матери. Государыня выносит чудотворную икону и творит традиционный ритуал: “Бог вас, дети, наградит”.

Героиня «Сказки о мёртвой царевне», зайдя в терем, не только “всё порядком убрала” (как трудолюбивая крестьянка), но и “засветила Богу свечку”. Таковы и богатыри. Стол “под святыми” убеждает героиню, “что тут люди добрые живут”. Таков и её благочестивый жених, который на поиски невесты отправляется, “помолясь усердно Богу”.

Мифологические персонажи много древней христианства. Но сказка уже не одно столетие бытует на Руси православной, пересказывается верующими сказителями. И хотя мы не знаем, какая сила стоит за Змеем Горынычем, но тёмные силы невольно ассоциируются с силами демоническими, а светлые герои благочестивы и служат добру. Так и в пушкинских сказках. Сказка не объяснит нам, почему Лебеди дана такая могучая власть. Но это ничуть не мешает Лебеди, ставши княгиней, свершать православный обряд.

За кротким рыбаком стоит вековая христианская правда (неведомая морская сила только через него являет себя). Злое царство, которое созидает старуха, обречено, ибо сказано издревле: “Бог кротких любит, а гордым противится”.

Интересная деталь: Гвидон, подобно старухе, тоже всё время просит новых даров (белку, рыцарей, невесту). Почему же он — праведник, а старуха — злодейка? Во-первых, Гвидон всегда добр, а старуха зла. В печали он тих. Старуха “бранится”, грозит и дерётся. Во-вторых, Гвидону нужны не дары, а отец. Три клеветницы выставляют свои “чуда”, чтобы удержать царя Салтана от встречи с Гвидоном. Гвидон снимает преграды. Праведное царство не рушится, а расцветает.

Обычно в народной сказке и в сказках Пушкина существует земное, жизненное пространство. Герой идёт или едет, проходит лес или поле. Время от времени сталкивается с чудесами. В этой сказке герой с рождения и до конца пребывает в волшебном пространстве. Он является чудесно: матери дано знать, что “родит богатыря”. Чудесный богатырь растёт прямо на глазах. Он чудесно заговаривает волну. Чудесно превращается в комара или шмеля. В бытовом пространстве существуют три завистницы. Они поят вестника, подменяют послания. Даже их пророчества (сотворить пир на весь мир и наткать полотна) оборачиваются убогой реальностью: одной быть ткачихой, а другой поварихой.

На каждый их выпад светлая сила отвечает новым чудом во славу Гвидона. В конце они, подобно злой старухе, возвращаются к “разбитому корыту”.

“Чёрт ли сладит с бабой гневной?” Гневная баба присутствует в сказках постоянно. Злобная троица в «Сказке о царе Салтане». Старуха в «Сказке о золотой рыбке», мачеха в «Сказке о мёртвой царевне». Попадья, строящая козни, в «Сказке о попе и работнике его Балде». В «Золотом петушке» смерть сеет Шамаханская царица. Когда вся столица содрогнулась, видя убийство невинного человека, о ней сказано:

...а девица —
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.

Сказка выявляет свою нравственную основу: должно бояться греха, должно быть верным слову, должно не чинить ближним обиды. “Добрым молодцам урок” есть урок о том, что за свои поступки человек получит воздаяние.

Но если соблазнительная девица — посланец мрака, кто карает царя Дадона? Сопряжение сил света и сил тьмы в Библии непростое. Господь в «Книге Иова» попускает сатане творить зло, но в указанных пределах. О коварной соблазнительнице в финале звучат странные слова:

А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.

Как понять — “не бывало”? А дело в том, что несущественно, была ли она на самом деле или это было лишь наваждение. Зло творил Дадон. Она лишь орудие нездешней силы.

Пустоголовому и злому царю дано последнее испытание. На добро должно ответить добром. Дадон убивает старика. Дадон забыл “смерть обоих сыновей”. Сделав звездочёта скопцом, автор снимает привычный конфликт — борьбу за красавицу. Звездочёт — чистый голос нездешней силы, требующей исполнить обещанное. Носитель той же воли петушок карает преступника.

Активность, как и в народной сказке, у Пушкина проявляет злая сила. Она отправляет мать с младенцем в морскую пучину, она творит легенду про белку и богатырей. Черномор похищает Людмилу.

Но так же строит Пушкин коллизию во всех своих жанрах. В его лирике “мятежный демон” кружит над адской бездной. Ангел неподвижен и кротко сияет («Ангел»). В поэме «Бахчисарайский фонтан» мечется, ревнует, грозит кинжалом Зарема. Мария — в тишине и молитве. В трагедии «Моцарт и Сальери» убийство готовит демонический Сальери. Моцарт по-детски открыт.

Иногда зло облекается в светлый образ (Шамаханская царица является тихо и “сияя, как заря”), но это лишь маска, бесовский соблазн.

Демоническая сила всегда ущербна, она алчет и жаждет. Божественная сила спокойна и самодостаточна. Человеку надлежит испытать на себе силу зла и преодолеть её. “Господь испытывает праведного, а нечестивого... ненавидит душа его” (Пс. 10).

Лирика поэта отражает оба состояния человека: и его устремлённость к свету, и власть над ним князя тьмы. Когда юному поэту “новы все впечатления бытия”, его искушает мятежный демон («Демон»). Его лирический герой то устремляется “к сионским высотам”, то вновь живёт, “в закон себе вменяя страстей единый произвол”. Поздние стихи говорят о желании удалиться “в обитель дальнюю трудов и чистых нег”. Пушкинскому «Страннику» таинственный вестник указывает путь к свету: “Он будет для тебя единственная мета”.

Хотя выше шла речь о непротиворечивых категориях добра и зла, на которых строится сказка, в глубине пушкинской сказки звучит много трудно определяемых мотивов, и она не вмещается в пределы, обозначенные моралью. В ней есть присущая поэзии недосказанность.

Почему в «Сказке о золотом петушке» не коробят нас печальные строки “Застонала тяжким стоном глубь долин”, которые внезапно разрушают залихватский тон ярмарочного балагана (“Кири-ку-ку: царствуй, лежа на боку!”)? Как совмещается буффонадное “кири-ку-ку” с тем, что “сердце гор содрогнулось”?

Трагическая нота звучала в глубине повествования. Подводная струя на миг выплеснулась наружу. За бравурным повествованием о карнавальном короле сокрыто горестное размышление поэта о власти, о совести, об ответственности человека за свои поступки.

Салтан, Царица-мачеха, Дадон и Гвидон вызывают в памяти всегда волновавшую поэта проблему “правитель и народ”. Идеальный правитель у Пушкина существует только в сказке. Дадон, царица-мачеха и царица-старуха имеют немало аналогов в его произведениях: Пётр, Борис Годунов, Самозванец, Пугачёв...

Впрочем, есть у Пушкина идеальный образ царицы, нарисованный в «Капитанской дочке». Из пушкинских исторических заметок мы знаем, что он вовсе не так видел образ Екатерины Второй. Но белая дама в саду, которую встречает Маша Миронова, дана в её сказочном восприятии. Образ царицы навеян также её портретами на полотнах художников восемнадцатого века. Он, в этом смысле, — тоже сказка.

Многие пушкинисты видят в сказке о Дадоне горестный суд автора над собой. Нечто очень личное, невысказанное звучит в «Сказке о рыбаке и рыбке». Поначалу есть лишь рыбак с его неводом и ветхая землянка, но прямо на наших глазах созидается и растёт Вавилонская башня.

Нечто подобное происходит в «Медном Всаднике». Картина запустения, болота и тоже рыбак с ветхим неводом (“печальный пасынок природы”). Но волею правителя из тьмы “вознёсся пышно, горделиво” неколебимый град с его громадами и башнями.

В поэме “побеждённая стихия” бунтует, обращая в хаос былую гармонию. В сказке стихия мрачнеет, нарастает чёрная буря — и всё возвращается на круги своя. Может быть, эта сказка говорит о нашей цивилизации, которая будто бы ширится, рождает новые мощности, но человек вовсе не движется вверх?

А может быть, в сказке затаилась пословица: “Каков в колыбельку — таков и в могилку”? Может быть, в ней печальная дума поэта, что всё движется по кругу: злые — злобствуют и тиранят, кроткие несут свой крест — и ничто не сулит изменения? “И жизнь ничто, как сон пустой”.

К сказке поэта влечёт вовсе не простое желание сбросить с себя цепи повседневности и утешиться светлой легендой. Он погружается в глубины народного духа, чтобы, как и в других своих произведения, исследовать подлинные законы, управляющие миром и человеком.

Именно требование правдоподобия не разрешает поэту пребывать в пределах приземлённых образов. Как правдиво изобразить, что в жизнь человека вторгаются запредельные силы? Народная сказка уверенно вводит в повествование драконов, добрых и злых волшебников, передавая на своём языке то, что существует, но не может быть изображено в реальных формах.

Строя “реальный” мир в «Онегине», «Медном Всаднике» или «Капитанской дочке», Пушкин редко обходится без тех же форм мышления, которые властвуют в его сказках.

В сне Татьяны беснуется сказочная нечисть. Светский денди превращается в сатану. Если это лишь горячечный бред влюблённой девушки, то почему сон сбывается? Почему отныне Онегин не только “добрый малый”, но и “надменный бес”, “сатанический урод”? Также поэт называет его “мой демон”, наделяя теми же чертами, которыми прежде наделил демона в одноимённом стихотворении.

Мы не знаем, скакал ли Медный Всадник вслед герою или это плод безумия несчастного Евгения. Но что останется от поэмы, если снять этот эпизод? Приходила или нет Пиковая Дама к Германну? Её приход — центр всего повествования.

Разница со сказками лишь в том, что поэт оставляет читателю возможность вполне реально объяснить причину странных явлений. Сказка этого не требует. Она свободна — и за это любима поэтом и детьми.

Говоря о вечном, сказка действительно не требует учитывать “тьму низких истин”. В этом смысле поэт говорит: “сказка — ложь”. Но не ложь запечатлённая в ней истина. Истина, открывшаяся в сновидении, не перестаёт быть истиной, как говорит Смешной Человек Достоевского. Именно тогда, когда поэт “сладко усыплён своим воображеньем”, его мысль устремляется в выси и в глубины. Тогда открывается ему “и горний ангелов полёт”, “и дольней лозы прозябанье”.

Очевидные (очам видные) законы художник отвергает не только потому, что поэту, как “ветру и орлу”, нет закона. Но и потому, что глубинная правда вовсе не очевидна: “Ведь каждый день пред нами солнце ходит, // Однако ж прав упрямый Галилей”.