Пушкин — Лермонтов — Тютчев

Изучение стихотворений А.С. Пушкина «Монастырь на Казбеке» и М.Ю. Лермонтова «Крест на скале» путём их сопоставления напрашивается само собой и неоднократно осуществлялось учителями*. Хочется предложить несколько соображений в дополнение к сделанному коллегами.

Сопоставительный анализ можно “расположить” между двумя вопросами:

1. Почему правомерно сравнение этих двух текстов?
2. Чем они более всего различаются?

Начнём с очевидного в образном строе и организации пространства в обоих текстах: с одной стороны, образы гор, скалы, облаков, то есть высоты, перекликающиеся образы монастыря и креста, а с другой — теснины, ущелья. Сходство такое, как будто описывался один и тот же пейзаж. Но не только это объединяет стихотворения. Пушкинская анафора “туда б!” и глагол подняться явно перекликается с лермонтовским “О если б взойти удалось мне туда!..” Здесь выражено сильное стремление лирического героя вверх.

Чтобы лучше подойти к сути этого стремления, попробуем временно прерваться и обратиться ко второму вопросу — о наиболее ярком и очевидном различии текстов, видном ещё до внимательного анализа. Здесь можно попросить хорошо читающих лирику учеников прочитать первую часть пушкинского стихотворения и первые две строфы лермонтовского, а остальных — послушать и высказать свои наблюдения. Если нет надежды непосредственно услышать это главное различие, можно предложить вопрос о настроении лирических текстов (в указанных частях). В пушкинском описании царят гармония, свет и покой, лермонтовские же строки проникнуты чувством напряжения, тревоги, тоски, страдания. Но это значит, что в конкретном образном строе стихотворений, кроме самого общего сходства, мы должны увидеть и то, что определяет их разительное несходство. Вот когда становится необходим тщательный анализ текста, убедительно подтверждающий и уточняющий то, что мы почувствовали.

Что создаёт настроение в пушкинском описании? Образ горной семьи задаёт настроение гармонии и дружественности, а Казбек хотя и возвышается над семьёй, но не противостоит ей, не нарушает гармонии: Пушкин использует глагол сияет, как бы не акцентируя внимания на превосходстве Казбека. Кроме того, ведь метафора шатёр, перекликаясь со словом семья, создаёт образ дома, надёжного укрытия, а в резонанс с этими словами в четвёртой и пятой строках вступают слова монастырь и ковчег, объединённые приёмом сравнения. Так виртуозно, в немногих словах создаёт Пушкин поэтически убедительный, проникнутый ощущением надёжности и чувством надежды, лучезарный образ вечного спасения — монастыря на Казбеке. Этому же способствуют и глагол парит с причастием реющий, передающие чувство духовной высоты и величавого спокойствия.

А что в стихотворении Лермонтова? Одинокий крест, доступный лишь степному орлу, заброшенный, он гниёт и гнётся. В противоположность пушкинскому глаголу сияет у Лермонтова использован глагол чернеет. “Вместо” пушкинских вечных лучей у Лермонтова “И много уж лет протекло без следов” — унылая вечность, подобная “дурной бесконечности” (так противоположным образом реализуется мотив времени). Крест у Лермонтова ниже облаков и как будто хочет их схватить (мотив борьбы с бурей), у Пушкина же монастырь — за облаками, то есть выше них, выше борьбы, выше времени, в подлинной вечности.

Ещё одна любопытная деталь, касающаяся организации пространства в стихотворении Лермонтова. Как первые две строки Пушкина раскрывают пространство в высоту и вширь (кстати, слово шатёр в силу своей звуковой переклички со словом широта и, конечно, благодаря семантической поддержке контекста — замечательный пример “тайной” звукописи), так оно остаётся тесным и “нераскрытым” у Лермонтова, ведь даже скала с крестом — в теснине Кавказа (первая строка). В сущности, у Лермонтова есть только высота, но нет широты, нет свободы, нет открытости, дружественности… Кстати, во второй строфе есть образ далёких холмов, но даже это — не столько простор, сколько некая безрадостная даль.

Наблюдая за всеми этими деталями, собирая их, мы не только объясняем настроение стихотворений — мы делаем гораздо более глубокую работу, потому что, по сути, раскрываем пушкинское и лермонтовское мироощущение, отразившееся в этих конкретных текстах, как океан в капле воды. И если ученики (или хотя бы часть из них) готовы об этом говорить, то надо это обязательно делать.

Репродукции картины М.Ю. Лермонтова «Башня близ Казбека»

Остался самый интересный вопрос — о цели стремления лирического героя в том и другом тексте. Если не напрасно прошёл предыдущий анализ, то уже понятно, что стремления эти просто не могут быть сходными, а скорее всего они окажутся прямо противоположными. Сопоставляем вторую часть пушкинского стихотворения и третью строфу лермонтовского, поищем переклички. Вольной вышиной названа эта цель у Пушкина. Мотив свободы (освобождения) есть и у Лермонтова: “И после я сбросил бы цепь бытия”. (Но одна ли и та же это свобода? Это хороший вопрос для разговора о мироощущении поэтов.) Есть образ молитвы — явный у Лермонтова (Как я бы молился и плакал тогда) и скрытый у Пушкина (в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне). Но всё встаёт на свои места, когда мы обращаем внимание на слова вожделенный брег. Для лирического героя Пушкина монастырь — это место пристанища, пристань для челнока, а заоблачная келья — не только образ молитвы, но и образ небольшого ограниченного пространства. Тогда что же это за воля (вольная вышина), к которой стремится лирический герой? Несомненно, это внутренняя, духовная свобода, которую человек обретает только в соседстве Бога и которая связана с безусловными ограничениями. Но это не просто свобода, это и соединение со всем тем дружественным, гармоничным миром, который был создан Пушкиным в первой части стихотворения.

Совсем иное у Лермонтова. Его туда оказалось восхождением не к кресту, а к буре (И с бурею братом назвался бы я), к той буре, которая гнёт крест и является причиной его гниения. В борьбе креста и бури лирический герой Лермонтова оказывается на стороне стихии. С этим связано и специфическое раскрытие мотива свободы: И после я сбросил бы цепь бытия. “Сбросив цепь бытия”, можно лишь перейти в небытие. Вместо пушкинского дружественного духовного соединения с миром гармонии — полная утрата не только гармонии, но и живой связи с миром; вместо пушкинской приобщённости к жизни (в соседстве Бога) — участь бури, обречённой на вечную, ничем не ограниченную борьбу (вспомним стихотворение «Парус»). В лермонтовском стихотворении, в отличие от пушкинского, можно обнаружить элементы героического пафоса.

По существу, эти два лирических текста оказались двумя разными концепциями духовной свободы, в чём мы и убедились в процессе анализа.

Как это ни покажется странным, при всём образно-концептуальном различии стихотворений Пушкина и Лермонтова общего в них больше, чем может показаться после только что проведённого анализа. Чтобы это почувствовать, достаточно, например, положить рядом с этими текстами стихотворение Ф.И. Тютчева «Над виноградными холмами», которое, между прочим, относится к раннему этапу его творчества (первой половине 30-х годов XIX века) и вполне современно текстам Пушкина и Лермонтова.

В стихотворении Тютчева при первом поверхностном чтении можно обнаружить образы, напоминающие образную структуру проанализированных текстов (храм на краю вершины), организацию пространства по вертикали (есть то, что внизу, и то, что в высоте), а также мотив подъёма, восхождения, взлёта (подъемлясь, всходит к высотам; туда взлетая). Можно почувствовать и увидеть как будто пушкинскую гармонию и широту простора (виноградные холмы). Настроение в стихотворении Тютчева умиротворённое, гармоничное, светлое. Напрашивается вывод, что этот текст родствен пушкинскому. Но не будем спешить.

Прежде всего, если обратим внимание на эпитеты первых четырёх строк, то мы увидим, что все они создают гораздо более конкретный образ пространства, чем у того же Пушкина: холмы виноградные, облака златые, волны зелёные, река померкшая, кроме того, она шумит. Перед нами конкретная, кем-то созерцаемая картина вечера. Более того, это меняющаяся картина, то есть не “фотография”, а “фильм”, этот эффект возникает особенно благодаря причастию померкшая. Пушкинские парит и сияет окрашивались эпитетом вечные (лучи), и снималось ощущение конкретности. У Лермонтова также налицо предельная обобщённость образов, тяготеющих к символам. У Тютчева же мы, как в описаниях Л.Н. Толстого, “видим, слышим, чувствуем”, то есть воспринимаем конкретный окружающий мир.

Репродукции картины М.Ю. Лермонтова
«Развалины близ селения Караагач в Кахетии»

Затем можно отметить, что и с лирическим героем в стихотворении Тютчева происходят необычные вещи. Строго говоря, его тут нет. Есть я в стихотворении Пушкина (в сильной позиции финала), в лермонтовском тексте я употреблено пять раз, из них четыре — в заключительной строфе, в позиции финала, а самое последнее не только в именительном падеже (что важно, ибо у Пушкина я как бы приглушается дательным падежом: мне), но и утверждено ещё рифмой: бытия — я. Никакого я нет в тексте Тютчева. Созерцание принадлежит некоему созерцающему сознанию (взору). Кроме того, очевидно, что никакого порыва вверх, который свойствен лирическим героям Пушкина и Лермонтова, не наблюдается.

Созерцающее сознание свободно в пространстве. Следуя за ним, мы видим холмы (это объект, расположенный где-то в середине художественного пространства), затем поднимаемся выше и смотрим на облака, после этого свободно спускаемся вниз, к зелёным волнам реки, и прислушиваемся к её шуму. Затем, как бы оглядевшись и проникнувшись окружающей природой, мы начинаем подъём, но и тут никакого напряжения не появляется. Подъём плавен, постепенен. Он настраивает именно на созерцание. Тютчев пишет: “Взор постепенно из долины, // Подъемлясь, всходит к высотам // И видит...” Нет, это не сильный порыв души, не тоска по спасению или по свободе, как у Пушкина и Лермонтова. Нет ощущения, что этому созерцающему сознанию что-то недоступно. На фоне тютчевского текста с неожиданной силой раскрывается (точнее, становится более явно ощутимым) драматизм пушкинского восклицания: Далёкий, вожделенный брег! На фоне же пушкинского — яснее ощущается специфика тютчевской гармонии.

Итак, мы движемся к Храму. Его образ, прежде всего, создаётся двумя эпитетами: круглообразный (этот неологизм Тютчева содержит любимый поэтом образ круга) и светлый. Кажется, вот этот храм — как раз то, что недоступно человеку: “Там, в горнем неземном жилище, // Где смертной жизни места нет…” Храм — образ гармонии, света, совершенства, как не стремиться к нему! Но почему же тогда нет стремления, порыва души, исполненного драматизма? Ведь этот тютчевский храм, заметим, гораздо более отделён от окружающего мира, чем пушкинский монастырь. О последнем сказано: Твой монастырь, то есть Казбека, а Казбек связан со всей семьёю гор. У Тютчева трижды подчёркнута духовная и нетленная природа Храма — это горнее неземное жилище, где смертной жизни места нет. Разгадка, по-видимому, в особом понимании Тютчевым духовности (по крайней мере, в этом и многих других его текстах).

Репродукции картины «Вид Крестовой горы из ущелья близ Коби»

В самом деле, только мы уже поверили, что Храм принципиально недоступен ничему смертному (а значит, и человеку), как этот образ недоступности как будто нарушается: там течёт воздушная струя, там слышна жизнь природы. Интересно отметить, что происходит со звуком: туда взлетая, звук немеет, то есть умирает, ибо ему, как всему смертному, недоступен мир Храма. Но что же это тогда за жизнь природы, которая там слышна? Остаётся только предположить, что это не конкретные, воспринимаемые земным человеческим слухом звуки, наподобие пения птиц или шума волн, а некая мистическая жизнь природы, к обозначению восприятия которой трудно приложимо какое-либо слово вообще. Тютчев пользуется словом слышна не в привычном значении, а в этом другом, указывающем на мистическое восприятие человеком природы. Итак, это важно: незаметно для себя от начала к концу стихотворения, вживаясь в созерцание живой конкретной природы и поднимаясь от земли к небу, созерцающее сознание оказывается таинственно причастным к мистической жизни природы, звучащей и веющей в прекрасном неземном Храме. Мы видим, что это стихотворение не о свободе, а о жизни — конечно, о духовной жизни, но о такой, куда не принимается ничто смертное, только бессмертный дух. Сравним с пушкинским монастырём, куда лирический герой стремится попасть “весь, целиком”, если можно так выразиться. Несомненно, с этим связано и отсутствие в стихотворении Тютчева личностного начала, того самого я, о котором говорилось выше, ведь в тютчевской мистической жизни природы не может быть места ничему смертному: в том числе — смертному человеческому я. Таким образом, анализируя стихотворение Тютчева, мы приходим к тому, что называют тютчевским пантеизмом.

То, что жизнь природы следует понимать в смысле мистическом, доказывает и такое наблюдение. Самое тонкое реальное проявление природы в тютчевском тексте — это, конечно, не виноградники, не шум реки, а лёгкое и пустынно-чистое течение воздушной струи (заметим, что слова воздух и дух однокоренные). Именно ей (воздушной струе) доступен Храм. Именно с этим образом семантически связан и заключительный образ стихотворения: “И нечто праздничное веет, // Как дней воскресных Тишина”. Веет обычно ветер, а ветер — это и есть воздушная струя, в то время как тишина воскресных дней — это тишина времени, отданного Богу, проведённого в Его присутствии. Тишина воскресных дней — это метафора, передающая духовное состояние, к которому приобщилось смертное человеческое существо, но сама эта метафора — только средство сравнения, то есть в ценностной иерархии тютчевских образов она имеет подчинённое значение. Главным же у Тютчева оказывается непостижимая причастность человеческого духа к самой вечной мистической жизни природы, к чему-то праздничному. Так в пределах второй части стихотворения конкретно-природное претворяется в природно-духовное, природно-мистическое.

Таким образом, если, сопоставляя тексты Пушкина и Лермонтова, мы, по существу, говорили об образе и выборе личной свободы, то, прибавив текст Тютчева, мы можем увидеть различные представления о самой духовной жизни. Пушкин и Лермонтов, несмотря на различие в выборе лирического героя, в целом транслируют христианское представление о духовности, Тютчев же (подчеркнём: именно в этом тексте) передаёт пантеистическое миросозерцание, которое, заметим, снимает проблему личного выбора
в принципе.

Приложение

А.С. Пушкин

Монастырь на Казбеке

Высоко над семьёю гор,
Казбек, твой царственный шатёр
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.

Далёкий, вожделенный брег!
Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..

М.Ю. Лермонтов

Крест на скале

В теснине Кавказа я знаю скалу,
Туда долететь лишь степному орлу,
Но крест деревянный чернеет над ней,
Гниёт он и гнётся от бурь и дождей.

И много уж лет протекло без следов
С тех пор, как он виден с далёких холмов.
И каждая кверху подъята рука,
Как будто он хочет схватить облака.

О если б взойти удалось мне туда,
Как я бы молился и плакал тогда;
И после я сбросил бы цепь бытия
И с бурею братом назвался бы я!

Ф.И. Тютчев

* * *

Над виноградными холмами
Плывут златые облака.
Внизу зелёными волнами
Шумит померкшая река —
Взор постепенно из долины,
Подъемлясь, всходит к высотам
И видит на краю вершины
Круглообразный светлый Храм.

Там, в горнем неземном жилище,
Где смертной жизни места нет,
И легче и пустынно-чище
Струя воздушная течет.
Туда взлетая, звук немеет,
Лишь жизнь природы там слышна —
И нечто праздничное веет,
Как дней воскресных Тишина.

*См., напр.: Шайдулина М.З. Сопоставительный анализ стихотворения А.С. Пушкина «Монастырь на Казбеке» и М.Ю. Лермонтова «Крест на скале» // festival.1september.ru