Нет, он не Байрон, он другой

Зощенко? Конечно же, юморист! Он населил советское мироздание невероятно забавными куклами, как и у Гоголя, лишёнными внутреннего мира, — лишёнными грустных и тёплых воспоминаний, ночной тоски, страха за будущее… Что позволяет потешаться над ними, не испытывая сострадания.

Хотя, если бы мы увидели в них существа, подобные нам самим, нами бы овладел ужас: все их жизненные силы отданы борьбе за хоть какое-то подобие нормального (“мелкобуржуазного”) человеческого существования. Но если им выпадают два билета в театр для развлечения приглянувшейся дамочки, то они непременно оказываются с нею в разных местах, а в антракте у них не хватает денег на пирожные. В бане у них “смывается” привязанный к ноге номерок, по которому им должны выдать пальто в гардеробе. В больнице их укладывают в одну ванну с неизвестной старухой — словом, они всегда смехотворно проигрывают и никогда не приходят в отчаяние: советский абсурд для них в порядке вещей.

Всё в этом мирке настолько микроскопическое — и радости, и горести, что мало кому может даже в голову прийти, что этот же самый советский быт послужил источником мрачного вдохновения другому классику — Оруэллу. Хотя и тот, и другой изображали мир тоталитаризма, мир Зощенко предельно далёк от мира Оруэлла, в котором есть какое-то мрачное величие. В мире Оруэлла возможна трагедия: любовь, восстающая против власти лозунгов, критическое мышление, посягающее на тотальный контроль, — в мире Зощенко нет ни лозунгов, ни любви, ни мышления, его герои сходятся и расходятся в силу примитивнейших житейских обстоятельств, а лозунги в их речь проникают лишь в пародийном обличье. В этом мире нет места идеологии, царит там лишь одна тотальная власть — власть куска хлеба и уголка жилплощади. Если туда и проникает история — скажем, юбилей Пушкина, — то на обитателях этого мира он сказывается единственным образом: их выселяют из чудом добытого закутка, который поэт “осчастливил своим нестерпимым гением”.

И всё же Зощенко был почти любим властью, покуда его сатира воспринималась как обличение “мещанства”, “родимых пятен старого мира”. Однако к концу вой­ны Сталин понял, что под пером Зощенко не только рядовые “положительные герои”, но и самый человечный человек Владимир Ильич Ленин обретают черты забавной марионетки. И Сталин подал сигнал…

Все знают, что в августе 1946 года в докладе партийного босса А.Жданова Зощенко был назван пошляком и подонком, проповедником гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, после чего он был лишён “рабочей” продуктовой карточки; издательства, журналы и театры стали разрывать заключённые с ним договоры, требуя возврата авансов…

Ещё вчера знаменитый писатель перебивался переводами, распродавал вещи и даже пытался подрабатывать в сапожной артели. Стараясь хоть немного “отмыться”, он написал Сталину письмо, поражающее искренностью и наивностью.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошёл в Красную Армию и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск… Меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актёру играть героические образы… Прошу мне поверить — я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.

Это ошибка… Увы, нет. Сталин и не предполагал, что Зощенко трудится на благо помещиков и банкиров, — достаточно было того, что мироощущение Зощенко не совмещалось не только с коммунистическим, но и ни с каким другим пафосом: “Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов”. Зощенко в своих воззрениях на человеческий род куда больший пессимист, чем классик этого жанра лорд Байрон. Байрон презирает людей с высоты неких идеалов — в мире Зощенко идеалисты ломаются первыми, превращаясь в лучшем случае в хамов и жуликов, а в худшем прямо-таки в троглодитов, прячущихся под землёй.

У Байрона, по крайней мере, есть две стихии, в которых он видит что-то прекрасное и величественное, — это история и природа. В мир Зощенко природа изредка проникает лишь в самом затрапезном виде, а в истории («Голубая книга») у него действует такое же жлобьё, как в любой коммуналке. Зощенко оскорбляет не столько власть тиранов, сколько вообще власть материи над духом, “анатомическая зависимость”. По обыкновению изображая простачка, он оскорбляется вещами более чем серьёзными — почему, например, человек главным образом состоит из воды, что он, гриб или ягода?

На юбилее Евгения Шварца Зощенко произнёс очень грустные слова: когда-то я хотел от людей доблести, потом порядочности — теперь же хочу только приличий.

Он требовал от людей очень немного, но не получил и этого...