Образы праведников в рассказах А.Платонова «Юшка» и А.Солженицына «Матрёнин двор»

Если без трёх праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять
целой земле с одной дрянью, которая живёт в моей и твоей душе, мой читатель?..

И пошёл я искать праведных…

Николай Лесков

Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию,
это — праведники…

Александр Солженицын

Есть в разговоре о героях русской литературы, чей облик и поступки соотносимы с понятием праведности, одна особенность. Осмысливая их судьбы, необходимо увидеть, почувствовать и понять, что в их поведении, говоря словами Лескова, “возвышается над чертой простой нравственности и потому «свято Господу»”.

Ещё до того как будет названо имя героя платоновского рассказа, автор дважды в первых трёх строках скажет о нём: “Он работал”, — определив, таким образом, труд как содержание жизни Юшки: “Утром он шёл в кузницу, а вечером шёл обратно на ночлег”. Более того, герой становится воплощением живого безотказного часового механизма, по которому окружающие сверяют время суток: “Когда Юшка рано утром шёл по улице в кузницу, то старики и старухи подымались и говорили, что вон Юшка уж работать пошёл, пора вставать, и будили молодых. А вечером, когда Юшка приходил на ночлег, то люди говорили, что пора ужинать и спать ложиться…”

И солженицынская Матрёна “вставала в четыре-пять утра”, ибо, “помимо стряпни и хозяйства, на каждый день у неё приходилось и какое-нибудь другое немалое дело; закономерный порядок этих дел она держала в голове и, проснувшись поутру, всегда знала, чем сегодня день её будет занят. Кроме торфа, кроме сбора старых пеньков, вывороченных трактором на болоте, кроме брусники, намачиваемой на зиму в четвертях <…> кроме копки картошки, кроме беготни по пенсионному делу, она должна была ещё где-то раздобыть сенца для единственной своей грязно-белой козы”.

Но — от трудов праведных не наживёшь палат каменных. Горькую мудрость этой пословицы дают ощутить и Платонов, и Солженицын. Жалование Юшки составляет “шесть рублей и шестьдесят копеек в месяц”. Матрёна же вообще “год за годом, многие годы, ниоткуда не зарабатывала <…> ни рубля. Потому что пенсии её не платили. Родные ей помогали мало. А в колхозе она работала не за деньги — за палочки. За палочки трудодней в замусоленной книжке учётчика”.

Безденежье героев сопряжено с их житейской неприхотливостью. Юшка, делавший “всякую другую работу, которую нужно было делать”, ночевал на кухне, довольствовался хозяйским хлебом, щами и кашей, “чаю не пил и сахару не покупал, он пил воду, а одежду носил долгие годы одну и ту же без смены: летом он ходил в штанах и блузе, чёрных и закопчённых от работы, прожжённых искрами насквозь, так что в нескольких местах видно было его белое тело, и босой; зимою же он надевал поверх блузы ещё полушубок, доставшийся ему от умершего отца, а ноги обувал в валенки, которые он подшивал с осени и носил всякую зиму всю жизнь одну и ту же пару”. Матрёна при первой встрече с Игнатичем, лёжа на печи, была накрыта “неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека”. Рацион её не богаче юшкиного: “картовь необлупленная, или суп картонный <…>, или каша ячневая”. Из богатства — “грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы…”

Вечных тружеников и вечных бессребреников, Юшку и Матрёну, жизнь заставила “не в еде находить смысл повседневного существования”.

Юшка, мучимый чахоткой, состарившийся прежде времени, подслеповатый и слабосильный (рассказчик дважды называет его стариком, хотя Юшке всего сорок лет), не разучился радоваться жизни. Даже когда дети недобро “останавливали Юшку или делали ему слишком больно, он говорил им: «Чего вы, родные мои, чего вы, маленькие!.. Вы, должно быть, любите меня!..»” Юшка радовался, ибо “верил, что дети любят его, что он нужен им, только они не умеют любить человека и не знают, что делать для любви, и поэтому терзают его”. Юшка — умел любить. Поэтому принимал на себя “злое горе и обиду” пьяных и раздражённых людей, переполненных “лютой яростью”, кротко выслушивал тирады незаслуженных оскорблений, смирялся с тем, что его “тело калечат”. Когда же летом он покидал город, “уйдя далеко, где было вовсе безлюдно, Юшка не скрывал более своей любви к живым существам”. Божье дитя, “он склонялся к земле и целовал цветы, стараясь не дышать на них, чтобы они не испортились от его дыхания, он гладил кору на деревьях и подымал с тропинки бабочек и жуков, которые падали замертво, и долго всматривался в их лица…” Герой, способный разглядеть лица у бабочек и жуков, не может держать зла на людей: с окровавленной после побоев щекой он простодушно признаётся дочери кузнеца: “Меня, Даша, народ любит!”

Отмеченный характерным для героев Платонова знаком сиротства, как и Матрёна “одинокий кругом”, Юшка всю свою потребность любить (он-то знал, “что делать для любви”) отдаёт безымянной воспитаннице, которая ему “никто”. Он поместил сироту в семейство в Москве, потом в школу с пансионом, каждый год тайно приходил проведать и приносил те сто рублей, которые скапливал, выполняя тяжёлую работу подручного помощника у главного кузнеца, и на которые девушка “жила и училась”.

У Матрёны, с которой “наворочено было много несправедливостей” (“она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе — не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормильца”), тоже имелось “верное средство вернуть себе доброе расположение духа — работа. Тотчас же она хваталась за лопату и копала картовь. Или с мешком под мышкой шла за торфом. А то с плетёным кузовом — по ягоды в дальний лес. И не столам конторским кланяясь, а лесным кустам, да наломавши спину ношей, в избу возвращалась Матрёна уже просветлённая, всем довольная, со своей доброй улыбкой”.

Судьба, немилосердно обошедшаяся с Матрёной, отнявшая у неё жениха на одной войне, мужа — на другой, не давшая увидеть взрослым ни одного из рождённых ею шестерых детей (“не стояли: до трёх месяцев не доживая и не болея ничем, умирал каждый”), добивающая её “чёрным недугом”, холодным безразличием власти, бесплодными хлопотами и приближением смерти, не озлобила, не ожесточила её, не заставила замкнуться в себе. Чужого ей постояльца она каждое утро приветствует “одними и теми же доброжелательными словами”, а пока он спит, топит русскую печь “тихо, вежливо, стараясь не шуметь”. Наделённая природной деликатностью, Матрёна не проявляет извечного бабьего любопытства — не досаждает расспросами одинокому Игнатичу о его прошлой жизни. Жене председателя колхоза (того самого, что “первым делом обрезал всем инвалидам огороды”), беспардонно тыкающей “потерянной старухе” и беспрекословно требующей от неё немедленной помощи колхозу (“Надо будет помочь колхозу! Надо будет завтра ехать навоз вывозить!”; “И вилы свои бери!”), Матрёна не в силах отказать (а стоило бы — учитывая давешние “обиды”): её лицо “складывалось в извиняющую полуулыбку — как будто ей было совестно за жену председателя…” Любой дальней родственнице или просто соседке, просящей “пособить” докопать картошку, Матрёна помогает. Более того, ещё и воротясь, говорит без тени зависти: “Ах, Игнатич, и крупная ж картошка у неё! В охотку копала, уходить с участка не хотелось…” Не скорбь, не уныние, не холод отчуждения отмечает автор в лице “беспритульной” Матрёны, “измотанной” болезнями, а “лучезарную улыбку”, которой она обезоруживала Игнатича и которая ему всего “дороже была”.

Авторская симпатия Платонова и Солженицына к своим героям очевидна. Почему же столь жестоки и несправедливы к Юшке и Матрёне окружающие? Почему “отцы и матери упрекали детей, когда они плохо учились или не слушались родителей: «Вот ты будешь такой, как Юшка! Вырастешь и будешь ходить летом босой, а зимой в худых валенках, и все тебя будут мучить»? Почему сами дети, “увидя тихо бредущего старого Юшку”, бросали в него горстями сор, ветки, камешки, комья земли, толкали его? Почему “взрослые пожилые люди, встретив Юшку на улице”, обижали его, а придя в ожесточение, били, так что Юшка “потом долго лежал в пыли на дороге”? Почему иных обращений, кроме “животное такое”, “божье чучело”, “юрод негодный”, он от окружающих не дождался? Почему верной Матрёне, которая после ухода жениха на войну “три года затаилась, ждала”, вернувшийся из плена Фаддей кричит: “Если б то не брат мой родной — я бы вас порубал обоих!”? Почему, когда безденежной Матрёне наконец-то стали платить пенсию и деньги от школы, ей, способной радоваться за благополучие других, “начинали завидовать некоторые из соседок” (“Больше денег ей, старой, и девать некуда”)? Почему пользовавшиеся дармовой помощью Матрёны назвали её после смерти за это глупой?

Причины жестокого обращения горожан с Юшкой внешне просты и объяснены рассказчиком: “У взрослых людей бывало злое горе или обида; или они были пьяными, тогда сердце их наполнялось лютой яростью”, которая и изливалась на молчаливого слушателя. “И после разговора, во время которого Юшка молчал, взрослый человек убеждался, что Юшка во всём виноват, и тут же бил его. От кротости Юшки взрослый человек приходил в ожесточение и бил его больше, чем хотел сначала, и в этом зле забывал на время своё горе”. Но почему именно на Юшку выплёскиваются злоба, обида, ярость? Герой одного из рассказов Леонида Андреева, вспомнив “обиды, нанесённые ему добрыми людьми”, и почувствовав “скуку и тупую злобу”, срывает их на бездомной собаке, пиная её носком тяжёлого сапога, а придя домой, он “долго и больно бил жену”. Почему не на беззащитных животных и не на покорных жёнах отыгрываются “взрослые” герои Платонова (отличающиеся, впрочем, от детей только степенью тяжести нанесённых Юшке побоев)? Вспомним реплики, которыми разогревают себя перед избиением “юрода негодного” озлобленные горожане:

— Да что ты такой блажной, непохожий ходишь тут?

— Ты живи просто и честно, как я живу, а тайно ничего не думай! Говори, будешь жить, как надо? Не будешь?

— Чего ты землю нашу топчешь, божье чучело! (Выделено мною. — Е.В.)

Юшка являет собой одного из тех платоновских героев, суть которых писатель определил фразой “сокровенный человек”. Обыватели не могут простить Юшке “непохожести” на них, сокровенности, тайны чувства и мысли, которая не может не ощущаться в многозначительном молчании героя. Проработавший в городе двадцать пять лет (“Половина века прошло, состарились вместе”, — скажет кузнец), он так и не стал “своим”. Характерно, что за четверть века никто так и не удосужился узнать его настоящее имя — Ефим Дмитриевич — и все звали сорокалетнего мужчину, а на вид старого человека, полудетским-полусобачьим прозвищем-кличкой Юшка. Невольно приходит на память диалог горьковских героев: “Отчего они не любят тебя никто?” — “Чужой — понимаешь? Вот за это самое. Не такой…” Никогда не сможет Юшка “жить, как надо”. “Простая и честная” жизнь горожан — это жизнь без любви. Значит, без Бога. А без Бога, говорил Толстой, может быть только одна жизнь — скотская. Юшка отстаивает своё право жить и быть таким, какой он есть. Пока он это делал молча, его тупо и методично избивали. Как только он “осерчал в ответ” (видимо, и самые безропотные когда-то должны заговорить): “Я жить родителями поставлен, я по закону родился, я тоже всему свету нужен, как и ты, без меня тоже, значит, нельзя”, — это стоило ему жизни. Обратим внимание на то, что убивший Юшку назван “весёлым прохожим”. Почему? Потому что в озлобленном мире платоновских горожан весёлым бывает только выпивший? Не только. Единственного в городе праведника — убили весело. Походя. Убили — и пошли домой пить чай.

“Такая же незлобная и лишняя людям” — эти слова из платоновского рассказа словно произнесены о солженицынской героине, “чужой сёстрам, золовкам”, “не понятой и брошенной даже мужем своим”. Пока Матрёна была жива, односельчане, вовсю пользуясь её бескорыстием, не забывали напомнить и о своей способности быть благодарными: “Не берёт она денег. Уж поневоле ей вопрятаешь”. Однако, зная прижимистость тальновских (а алчности Фаддея не помешала даже гибель сына и Матрёны, которую он любил когда-то), можно предположить, сколько там щедрые соседи ей “вопрятывали”. “Этот ангел небесный всю жизнь опаздывал к любому дележу благ земных”, — замечает Виктор Чалмаев. Только вот стремилась ли праведная героиня Солженицына к “дележу”, да и ведомо ли ей было такое понятие? Ведь и в слово добро она вкладывала совсем иное понятие, нежели жители Тальнова. Потому и отзывы о Матрёне, произносимые на поминках как итог её земного пути, неодобрительны: “и нечистоплотная она была; и за обзаводом не гналась; и не бережная; и даже поросёнка не держала, выкармливать почему-то не любила; и, глупая, помогала чужим людям бесплатно…”

“В самом деле! — с горькой иронией восклицает рассказчик, — ведь поросёнок-то в каждой избе! А у неё не было. Что может быть легче — выкармливать жадного поросёнка, ничего в мире не признающего, кроме еды! Трижды в день варить ему, жить для него — а потом зарезать и иметь сало. А она не имела… Не гналась за обзаводом… Не выбивалась, чтобы купить вещи и потом беречь их больше своей жизни. Не гналась за нарядами. За одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев”.

Для тальновских, под добром понимающих имущество (горница ли это Матрёнина, вязаночка ли её серая или сундук, запертый на замок), тихое праведническое существование Матрёны осталось незамеченным, её гибель не была воспринята как крушение добра, любви и сострадания, без которых люди перестанут быть людьми.

Изменилось ли отношение окружающих к Юшке после его смерти? Вздох столяра, обнаружившего мёртвого Юшку (“Помер. Прощай, Юшка, и всех нас прости. Забраковали тебя люди, а кто тебе судья!..”), и то, что “к телу умершего пришли проститься с ним все люди, старые и малые, весь народ, который знал Юшку, и потешался над ним, и мучил его при жизни”, вроде бы свидетельствуют о позднем прозрении и всеобщем раскаянии.

Не будем, однако, обольщаться. Фраза, начинающая следующий абзац — “Потом Юшку похоронили и забыли про него”, — даёт понять, что катарсиса в платоновских героях смерть кроткого “юрода” не вызвала. Но и бесследным его уход не стал. “Без Юшки жить людям стало хуже. Теперь вся злоба и глумление оставались среди людей и тратились меж ними, потому что не было Юшки, безответно терпевшего всякое чужое зло…” Ушёл праведник, служивший нравственным громоотводом, безмолвно принимавший людское “ожесточение, насмешки, недоброжелательство”, вбиравший в себя их злобу, дававший им шанс сохранить в себе человека.

А смерть Матрёны отозвалась болью лишь в её постояльце — “дальнем” Игнатиче (“Нет Матрёны. Убит родной человек. И в день последний я укорил её за телогрейку”), да в безутешно плачущей на поминках Кире, “несчастной приёмной дочери”. Сами же поминки превращаются в пиршество бездуховности, апофеоз беспамятности: медовую сыту “на помин души” “выхлебали ложками, безо всего” (характерно употребление слов душа и выхлебали в одной фразе), “потом ели что-то, пили водку, и разговоры становились оживлённее”, “Вечную память” пели “перед киселём” (авторская ремарка в скобках “перед киселём обязательно” звучит саркастически), троекратное ряв­канье “вечной памяти” хриплыми, розными и пьяными голосами подготавливает закономерно кощунственный финал: на поминках “раздались шутки, смех”.

Поэтому так сурова тональность финала «Матрёниного двора», в нём явственно проступает свойственная Солженицыну инвектива, по которой узнаётся жёсткий, категоричный, неуступчивый при любой власти голос Исаича, совпадающий с позицией рассказчика:

“Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша”.

Крушения двадцать первого скорого, к счастью, не случилось, но произошло другое крушение, которого не заметили: в Тальнове исчез праведник, без которого селу не стоять.

Финал рассказа Платонова лишён этой мрачной торжественности. В тёмный непогожий день в город, уже не спасаемый от людской ожесточённости милосердным Юшкой, приходит юная девушка, тщедушный облик которой в сочетании с нежным и кротким выражением чистого лица заставил кузнеца “подобреть сердцем”. Праведный Юшка, не осуждавший раздираемых злобой людей, оставил после себя преемницу, которая “приехала сюда, чтобы лечить того, кто её любил больше всего на свете и кого она сама любила всем теплом и светом своего сердца”. Фраза Даши, возражавшей Юшке в ответ на то, что ему “нельзя помирать”: “Другой бы на твоё место нашёлся”, — обретает символическое звучание. Нашёлся, точнее нашлась. Подвижница, пытающаяся излечить чахоточных, ни с кого не берущая платы и, стало быть, тоже не способная нажить палат каменных, она “утешает больных людей, не утомляясь утолять страдание и отдалять смерть от ослабевших”. Произошло непостижимое: Юшку давно позабыли, но известную всем женщину-врача все в городе зовут дочерью доброго Юшки. Состоялось признание праведного Юшки и просветление тех, кто его калечил и кого он жалел и любил. Позднее прозрение современников — извечный спутник судеб праведников и гениев — даёт слабую надежду на то, что эти редкие создания, при жизни называемые “чудаками”, “глупыми”, “юродивыми”, не утомятся утолять страдания и ими не оскудеет наше село. Ни город. Ни вся земля наша.

Вопросы и задания к уроку по рассказам
«Юшка» и «Матрёнин двор»

1. Что в поступках и поведении Юшки и Матрёны, говоря словами Лескова, “возвышается над чертой простой нравственности и потому «угодно Господу»”? Какие особенности их нравственного облика соотносятся с понятием праведности?

2. Рассмотрите взаимоотношения Юшки и Матрёны с окружающими. Чем вы объясните жестокое отношение обывателей к Юшке? Почему с Матрёной “наворочено было много несправедливостей”?

3. Что помогает Юшке и Матрёне преодолевать жизненные невзгоды?

4. Случайна или закономерна гибель героев Платонова и Солженицына? Почему убивший Юшку назван “весёлым прохожим”?

5. Изменила ли отношение окружающих к Юшке и Матрёне их смерть? Почему, хотя Юшку забыли, без него “жить людям стало хуже”? Почему все отзывы о Матрене на её поминках неодобрительны?

6. Сравните финал рассказов «Юшка» и «Матрёнин двор». Как в каждом из них раскрывается авторская идея? Почему столь по-разному завершаются два повествования о героях-праведниках?