Игорь Сухих: “Жизнь Чехова — успешно доказанная нравственная теорема”

Игорь Николаевич Сухих — профессор Санкт-Петербургского го­сударственного университета, доктор филологических наук. Автор новых учебников литературы для 10–11-х классов, книг о писателях ХХ века; сейчас работает над учебником для 9-го класса. Известный чеховед, автор книги «Проблемы поэтики Чехова» (1987, 2-е изд. — 2007), многих статей о Чехове, составитель и комментатор чеховских сборников. Вскоре в издательстве «Время» выходит его книга «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа».

— Игорь Николаевич! Круг Ваших научных интересов очень широк: Довлатов, Бабель, Зощенко, Борис Пастернак. Вы готовили их современные издания, писали о них статьи и монографии. Какое место в этом ряду авторов занимает Чехов?

— Начну чуть издалека. Есть мнение, что филологи, постоянно занимающиеся каким-то автором, становятся похожи на своих героев. Юрий Тынянов в юности многим напоминал Пушкина. Вероятно, имеет место и обратная связь. Старая кафедральная шутка (а я, как вы знаете, работаю на кафедре истории русской литературы СПбГУ) тоже относится к Пушкину и нашим профессорам: “У Мейлаха Пушкин тихий, осторожный, всё время боится, как бы не сказать чего-нибудь лишнего, а у Гуковского так и шастает, так и шастает”.

Первую свою студенческую работу я написал о «Вишнёвом саде». Потом занимался другим, но через несколько лет опять вернулся к Чехову. И сейчас, куда бы меня ни заносили издательские предложения и собственные увлечения, в филологическом кругу я считаюсь прежде всего чеховедом. И мне здесь нравится. Я понимаю Сергея Довлатова: “Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова”.

— Как давно Вы занимаетесь чеховской темой? Что стало причиной обращения к Чехову (случай, событие, случайность, повод)?

— Упомянутый реферат о «Вишнёвом саде» был написан на втором курсе ЛГУ. Значит, с  1972 года. Но по-настоящему, наверное, с середины 1980-х годов. В 1987-м вышла моя книга «Проблемы поэтики Чехова», довольно часто цитируемая и через двадцать лет переизданная. Причину или повод вряд ли можно вспомнить. Хочется думать, что это было избирательное сродство.

— Есть ли у Вас свой Чехов (настольный, перечитываемый, потаённый)?

— Настольный — весь академический тридцатитомник. Свой часто меняется, иначе это было бы скучно. В последнее годы это Чехов как завершитель классической, гуманистической традиции, младший брат в семье русских классиков ХIХ века (именно потому, что его сегодня чаще воспринимают как экзистенциалиста, абсурдиста, вообще — писателя ХХ века). И Чехов, автор романа «Рассказы из жизни моих друзей», от которого не осталось ничего, кроме нескольких упоминаний. Но я попробовал его сконструировать, сложить из чеховских текстов. Убедительность этой гипотезы желающие могут вскоре проверить: к 150-летию Чехова издательство «Азбука» выпустит четырёхтомник, который строится на идее этого воображаемого романа.

Определения потаённый, расшифрованный, другой вызывают у меня опасения. Подобные формулы рассчитаны на сенсационность, которая часто далека от настоящего понимания. Мне нравится совет М.Л. Гаспарова. “Интерпретаторам”: “Не спешите по ту сторону слов! несказанное есть часть сказанного, а не наоборот”. Его можно применить и к биографу, чеховскому — прежде всего. Тайна — это не скелет в шкафу, а человек, который, сидя на скамейке в ялтинском саду, с увлечением пытается поймать шляпой солнечный зайчик.

— Почему среди трудов (а Вы постоянно работаете над учебниками, книгами, статьями, читаете лекции, курируете диссертации, оппонируете на защитах и т.д.) Вы принялись за большую книгу о Чехове? И почему такое сигнализирующее (узнаваемое) реминисцирующее название? Ощущали ли Вы вересаевское влияние (лавры Вересаева тут при чём или ни при чём)?

— Вот эта книга возникла совершенно случайно! С недавних пор я вхожу в редколлегию журнала «Нева». К чеховскому юбилею мы задумали выпустить специальный номер. Собранных материалов, как мне сказали, хватало лишь на половину журнала. Я начал думать, чем заполнить вторую половину. В результате получился документальный монтаж «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа». Сокращённый его вариант (около пяти печатных листов) уже опубликован в петербургской «Неве» (2009, № 12). Полный текст (больше двадцати листов), надеюсь, скоро появится в московском издательстве «Время».

Заглавие книги, как легко заметить, отсылает к основоположнику жанра Викентию Викентьевичу Вересаеву (он придумал когда-то «Пушкина в жизни»), а подзаголовок варьирует тригоринскую реплику из «Чайки». Странно, подобной биографии Чехова раньше не было, хотя обычных повествований в духе серии «Жизнь замечательных людей» существует больше дюжины.

— Расскажите, пожалуйста, о логике построения книги. Или это можно назвать не логикой, а поэтикой?

— Хотелось бы думать, что там есть не только логика, но и поэтика. На месте чистой вересаевской хронологии путём проб и ошибок появилась сложная конструкция из главок хронотопических (Таганрог, Москва, Мелихово, Европа), персональных (Лейкин, Суворин, Толстой, Лика), психологических (характер, мировоззрение, вера, юмор) и т.п. Всего таких глав, кажется, пятьдесят. В каждой из них я пытался выявить свои конфликт и сюжет, завязку и развязку.

В процессе работы практически подтвердилась важная мысль. Образ — не просто текст, а прежде всего отбор и композиция. Авторские (мои) комментарии в книге сведены к минимуму. Но тот, кто возьмёт на себя труд прочесть «Чехова в жизни» последовательно, с начала до конца, надеюсь, увидит и концепцию, и позицию, выстроенную из чужих слов и точек зрения, но достаточно необычную.

— Лев Толстой сказал о Чехове: “Ему мешает медицина, не будь он врачом — писал бы ещё лучше”. Вы согласны с классиком?

— Согласно логике и поэтике жанра я отвечу другой цитатой, чеховским отзывом о «Крейцеровой сонате»: “Есть ещё одно, чего не хочется простить её автору, а именно — смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но всё-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен” (Чехов — А.Н. Плещееву. 15 февраля 1890 г., Москва).

Так возникает тот самый контрапункт, психологический конфликт, о котором я только что говорил.

— Читая Вашу книгу последовательно, по главам, представленным в журнале «Нева» («Гимназия», «Москва», «Лейкин», «Суворин», «Толстой» и др.), я ждала главы «О любви». Вы же назвали её иначе — «Женщины». Почему?

— Во-первых, этого требовала избранная поэтика заглавия. Все заголовки, кроме двух («Ich sterbe» и «Вагон для устриц»), — однословные и именные. Во-вторых, любви так или иначе посвящены не только «Женщины». В книге есть также главы «Эротика», «Лика», «Авилова», «Жена».

— Смягчились ли со временем чеховеды в отношении Ольги Книппер-Чеховой? Есть ли у Вас собственный взгляд на чеховский брак?

— Могу только процитировать (уже в окончательном, а не журнальном варианте) последний фрагмент, развязку главы «Жена». “Главное, берегись личного элемента. <…> Точно вне тебя нет жизни?! И кому интересно знать мою и твою жизнь, мои и твои мысли? Людям давай людей, а не самого себя”, — советовал он когда-то брату, задумавшему писать пьесу (Ал. П.Чехову, 8 мая 1889 г., Сумы). И собственную жизнь он строил по законам такой драмы: вроде бы погружаясь в чужую жизнь, но не открывая до конца свою; уводя текст в подтекст; со вкусом описывая внешнее, но словно проговариваясь о главном.

В письмах жене отчётливо видно, как трудно давался Чехову разговор о любви от первого лица. Здесь не помогали ни ироническая пикировка, характерная для переписки с Мизиновой, ни наставительный тон старшего по ремеслу в письмах Авиловой или Шавровой. Виновны ли в этом природная “холодность” (её обнаруживали последующие биографы), воспитанная сдержанность или, напротив, слишком сильное чувство, не поддающееся привычному литературному оформлению, — Бог весть…

Последний любовный сюжет своей безнадёжностью, неразрешимостью напоминает чеховские финалы.

“Вы писатель, я — актриса... Попали и мы с вами в круговорот...” («Чайка»).

“Как? Как? — спрашивал он, хватая себя за голову. — Как?” («Дама с собачкой»).

У чеховской жены много судей. М.Булгаков, прочитав вышедший в 1934 году том писем, жёстко заметил в полемике с близким другом-философом: “Своим отзывом о чеховской переписке ты меня огорчил. Письма вдовы и письма покойника произвели на меня отвратительное впечатление. Скверная книга!” (П.С. Попову, 14 марта 1935 г.). В «Театральном романе» мелькает “дама в соболях”, Маргарита Петровна Таврическая, которая “известна тем, что покойный Островский в тысяча восемьсот восьмидесятом году, поглядев на игру Маргариты Петровны — она дебютировала, — сказал: «Очень хорошо»”.

Даже знаменитый фольклорист, строгий филолог В.Я. Пропп в «Дневнике старости» беспощаден: “Есть две женщины, которых ненавижу острой, звериной ненавистью. Одна — Наталья Николаевна Гончарова, вторая — Ольга Леонардовна Книппер”.

Наши чувства любви, обиды и ревности понятны, но стоит учитывать и точку зрения объекта сочувствия. Пастернак иронизировал: Пушкину нужно было бросить Наталью Николаевну и жениться на пушкинисте Щёголеве.

“Не помню, по какому поводу, разговор перешёл на тему о браке. — Счастливы или несчастливы данные муж и жена — этого сказать никто не может. Это тайна, которую знают трое: Бог, он и она... — произнёс, прищурившись, Чехов” (Б.А. Лазаревский. А.П. Чехов).

— В главе «Вера» Вы приводите слова Чехова с комментарием лечившего его в Ялте И.Н. Альт­шуллера: “«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле... Русский же человек знает какую-нибудь одну из этих двух крайностей, середина же между ними ему не интересна...» Мне почему-то кажется, что Чехов, особенно последние годы, не переставал с трудом продвигаться по этому полю, и никто не знает, на каком пункте застала его смерть”. Сейчас уже можно сказать — на каком?

— Это — одна из самых важных глав в книге. О “религии и философии в жизни и творчестве Чехова” написано очень много. Есть огромный том материалов конференции на эту тему, проведённой когда-то в Баденвейлере.

Часто, как раз на основании этого дневникового размышления, Чехова называют “человеком поля” или же прямо “уединённо верующим”.

Мне кажется, что есть два утверждения, с внешней точки зрения не проверяемые: “я люблю” или “я верую” (и противоположные отрицательные формулировки). Если человек (Чехов) спокойно и без всяких оговорок утверждает: “Я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего” (С.П. Дягилеву. 12 июля 1903 г.) — то, пытаясь (из самых лучший побуждений) доказать, что он — истинный верующий, мы невольно приписываем ему “парадокс лжеца”.

Парадокс, тайна, ключевой вопрос в другом: что оказывается опорой при выборе отрицательного полюса. По Чехову, в отличие от Достоевского, если даже Бога нет, позволено человеку далеко не всё.

— Игорь Николаевич, что Вам важно было сказать о Чехове читателям? Чем сегодня может удивить Чехов?

— Сегодня и всегда самым, на мой взгляд, главным. Примером нормальной жизни без всяких скидок на тонкость художественной натуры, сложность семейных обстоятельств, тяжёлую болезнь, трудные исторические времена. Жизни как доказательства некой неформулируемой нравственной теоремы.

— Каково, с Вашей точки зрения, сегодняшнее состояние чеховедения? Какие книги о Чехове (чеховском творчестве) может/должен прочесть современный учитель?

— Трудно говорить о состоянии, находясь внутри процесса. Как я уже сказал, мне нравится наш клан (употребляю это слово в положительном смысле), наше профессиональное сообщество.

Оно работоспособно: у нас регулярно выходят научные сборники «Чеховиана», «Чеховский вестник», «Чеховские чтения в Ялте», ежегодно проводятся научные симпозиумы — даже пушкинисты не могут похвастать такими периодичностью и разнообразием.

Оно заботится о научной смене: в МГУ раз в два года собираются молодые чеховеды, студенты и аспиранты; среди первых участников уже есть кандидаты наук, авторы собственных книг. На базе чеховского музея в Мелихово, кстати, дважды проводились и специальные семинары для школьных учителей.

Оно относительно бесконфликтно: не секрет, что некоторые сообщества -ведов напоминают детей лейтенанта Шмидта, никак не могущих поделить заслуги и приоритеты; у нас этого нет (или почти нет).

О Чехове замечательно писали многие, не обязательно узкие профессионалы: А.И. Роскин, А.П. Скафтымов, Г.А. Бялый, К.И. Чуковский, З.С. Паперный, А.П. Чудаков. Лучшие статьи чеховского времени (1886–1910) несколько лет назад были собраны в огромной антологии «А.П. Чехов: pro et contra» (2002). Сейчас я предполагаю сделать второй том (чеховедение до 1960 года), а потом, возможно, и третий.

Так что учителю есть из чего выбирать, были бы желание и возможность (или, скорее, возможность и желание).

— Вы как автор учебно-методического комплекса, конечно, хорошо знаете, какие чеховские произведения сегодня входят в школьную программу. Можно ли считать этот подбор чеховских текстов оптимальным для понимания писателя? Если бы Вам представилась возможность участвовать в создании стандартов, то каким был бы Ваш «Чехов в школе» и почему?

— «Вишнёвый сад», безусловно, должен быть в стандарте и программе, это один из ключевых текстов мировой культуры ХХ века. Что же касается чеховской прозы (эпоса), я бы предоставил учителю возможность выбора. Почему «Человек в футляре», а не «О любви»? Почему бы не «Палата № 6», а «Дуэль» или «Чёрный монах»? В Чехонте можно обнаружить и совсем неожиданного, другого Чехова, который может оказаться близким современному восприятию: «Роман с контрабасом», «Произведение искусства», «Шведская спичка», «Шуточка».

“Чехов неуловим”, — сказал о нём художник Валентин Серов. И неисчерпаем — как всякий большой писатель. Важно помнить об этом не только в юбилейные дни.