Время и пространство в творчестве Гоголя

Над страницами произведений Гоголя можно думать бесконечно. Почему? Потому что мы и сегодня живём в гоголевской России.

Разве не о нашем времени написаны такие строки: “Хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих господ, все эти экивоки и придворные штуки — как они, что они делают в своём кругу…”; “Удивляет меня чрезвычайная медлительность депутатов. Какие бы причины могли их остановить?..”; “…ужас, говорят, во Франции большая часть народа признаёт веру Магомета” («Записки сумасшедшего»).

Разве не современным Чичиковым принадлежат эти слова: “Кто же зевает теперь на должности! все приобретают… брал там, где всякий брал бы…”

Не нынче ли сказано устами Собакевича: “Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук!” («Мёртвые души»).

Хотел Гоголь быть пророком в своём отечестве — он им и стал, но… двести лет спустя.

“Мы, Россия, вне времени”, — заметил мыслитель. С этой точки зрения мы — современники Гоголя, а Гоголь — наш современник.

* * *

Русская жизнь предстала перед Гоголем в дву­единстве трагического и комического, каковой она продолжает быть и сегодня.

Трагикомическая ситуация и жизни, и всего творчества Гоголя, особенно после «Ревизора» (1836) — это ситуация Носа. “Соскочил” писатель однажды со своего малороссийского места и пошёл колесить по России и Европе, куролесить в литературе. Разве не Нос — желание Гоголя стать поэтом, чиновником, преподавателем истории; разве не Нос, когда православный христианин полагает католический Рим “родиной души”? Разве не показал Гоголь Нос России в «Ревизоре» и «Мёртвых душах», в «Шинели», в «Выбранных местах…»? Разве не соскочили со своего места на сословно-иерархической лестнице России два его героя-оборотня — Хлестаков и Чичиков? Разве не натянул нос призрак Акакия Акакиевича значительному лицу, когда содрал с него шинель на ночной петербургской площади у Калинкина моста?

Когда В.В. Набоков готовил к изданию в Америке свою рукопись о Гоголе, между издателем и писателем произошёл такой диалог:

“— …нам нужен его портрет.

— Об этом я и сам думал, — сказал я. — Да, давайте дадим портрет гоголевского носа. Не головной, не поясной и прочее, а только его носа. Большой, одинокий, острый нос, чётко нарисованный чернилами…”

Проект не состоялся. Пока. Может быть, главная книга Гоголя — повесть «Нос»?

Нос майора Ковалёва вернулся в конце концов на своё законное место. А Нос-Хлестаков и Нос-Чичиков, пробыв недолгое время в провинциальных городах, исчезают в пространстве России. Мотив странничества, заданный мировой литературе Гомером, предполагал непременное возвращение домой. Мы не знаем, вернётся ли домой Хлестаков, да и где его дом? В Саратовской губернии? В Петербурге? Никогда не вернётся в маленькую горенку с маленькими окнами в неведомый город (да и город ли это?) собиратель “бумажных”, “несуществующих” душ Павел Иванович Чичиков. Оба они теряются в вечном русском хронотопе — в дороге.

Понятие “хронотоп” в литературоведческий обиход ввёл М.М. Бахтин. “Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом (что в дословном переводе значит «времяпространство»)”. “Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем”1.

Категория пространства, как следует из дальнейших размышлений Бахтина, бинарна. Это, во-первых, окружение, предметы и явления жизни человека, находящегося извне. Во-вторых, это кругозор человека, сочетание внутреннего с внешним.

При рассмотрении категорий пространства и времени в комедии «Ревизор» и поэме «Мёртвые души» нетрудно увидеть, что герои пребывают в трёх разных хронотопах: в провинциальном городе, в деревне-поместье и в Петербурге. При этом Петербург как хронотоп предстаёт в воображении нескольких персонажей, а в поэме ещё и в сопоставительных замечаниях автора.

Категория пространства у Гоголя антиномична: оно одновременно и беспредельно, и замкнуто. Замк­нутость — это город: уездный ли, губернский ли — не в этом суть. Город — пространство замкнутое по определению. И не случайно говорит Сквозник-Дмухановский: “Да отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь”. То же и в поместьях, куда наведался Чичиков: они все замкнуты по отношению друг к другу. Коробочка не знает ни Манилова, ни Собакевича, мужик в деревне Собакевича не знает фамилии Плюшкина, черноногая девчонка Коробочки не знает, где право, где лево. Все помещики, кроме Плюшкина, приезжают в город. Но эти передвижения не нарушают замкнутости их личного пространства, их “кругозора”, а лишь подтверждают его. Манилов несёт список мёртвых душ, перевязанный розовой ленточкой; Собакевич “пристроился к осетру… и доел его всего”. Коробочка привезла с собой ситцевые подушки, мешки с хлебом, калачами, кокурками и прочей снедью. Она въехала во двор, “заваленный дровами, курятниками и всякими клетушками” в том же сомнении, в каком оставил её Чичиков: не продешевила ли она. Ноздрёв как врал напропалую у себя дома по любому поводу, так и в городе завирается донельзя. Провинциальный город не лишает приезжего человека его сущности, тогда как Петербург заставляет играть роль.

В «Ревизоре» два концентрических круга создают сугубую пространственную замкнутость. Сначала это уездный город, а затем — семейственный обиход, царящий среди чиновников. “Ну, здесь свои”, — прерывает чтение письма городничий.

Беспредельность художественного пространства в комедии и в поэме образуется за счёт множества внесценических и внесюжетных персонажей — ещё одного “кладбища” мёртвых душ. Как прохожие на улицах большого города, они появляются, чтобы исчезнуть. Только в первом акте «Ревизора» двадцать три внесценических персонажа. В первой главе «Мёртвых душ» таких фантомов двадцать один.

Беспредельность пространства в обоих произведениях открывается в частом упоминании Петербурга. Для уезда и губернии Петербург — геркулесовы столпы. Дальше уже пустота.

У каждого человека есть своё личное пространство. Это его дом. Дом — это и окружение, и “кругозор”.

В «Ревизоре» “домом” чиновников являются присутственные места, где личное начало должно проявляться слабо. Разве что арапник судьи-охотника да запах капусты вместо габерсупа и грязные колпаки в богоугодных заведениях Земляники. Точно так же обстоит дело с домами чиновников в губернском городе NN. Кажется, кроме тюля, конфектного билета и болонки в доме губернатора больше ничего нет.

Вне дома предстают в рассматриваемых произведениях главные персонажи. Хлестаков, упоённый своим фантасмагорическим красноречием, проговаривается: “Как взбежишь по лестнице к себе на четвёртый этаж…” Понятно, что анфилады комнат под крышей петербургского доходного дома нет, и мы его (Хлестакова) там, в доме, не видим.

Интересно представлены первоначальные жилища Чичикова. Сначала это “маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето…” Потом, по приезде в город для ученья, — старенький домик с небольшим двориком, низеньким садиком, в глубине которого скрывается деревянная будочка с узеньким матовым окошечком. Достоевским было сказано, что в малом пространстве не рождается больших мыслей. У Чичикова они и не рождаются, если не измерять мысли купюрами.

Нет у Чичикова, как и у Хлестакова, личного дома. “Покой известного рода в гостиницах” — это временное пространство обитания. Отсутствие дома — отсутствие души.

Совершенно иначе обстоит дело с помещиками в поэме. Их дома — вещественное выражение их “кругозора”. Вещей-предметов в домах больше, чем близких людей. Коробочка и Собакевич бездетны, у Коробочки умер муж, у Ноздрёва и Плюшкина — жёны. Некоторые лица только названы, но не явлены: двое ребятишек и смазливая нянька у Ноздрёва; Мавра у Плюшкина…

Есть дом — есть душа? На этот вопрос нет однозначного ответа. Когда в «Выбранных местах…» Гоголь будет писать о помещике (гл. XII «Русский помещик»), то там он нарисует идеальный образ: “Возьмись за дело помещик, как следует за него взяться в настоящем и законном смысле”. А законный смысл вот в чём: “Помещик ты над нами не потому, чтобы тебе хотелось повелевать и быть помещиком, но потому, что ты уже есть помещик, что ты родился помещиком, что взыщет с тебя Бог, если б ты променял это званье на другое, потому что всякий должен служить Богу на своём месте, а не на чужом…”

У помещиков в «Мёртвых душах» есть намёк на души; самой “поэтической” душой обладает Собакевич: как он расписывает своих мертвецов, а эта фраза к жене: “Щи, моя душа, сегодня очень хороши!”

Но Бога в них нет, а во взаимоотношениях с крестьянами они не показаны. А именно на этом настаивает Гоголь — “Вы наши отцы — мы ваши дети” — в «Выбранных местах…». Душа как бы и есть, но она наполнена не тем, чем следует. Её как бы и нет; совершенно нет в высоком гуманистическом смысле понятия.

Вещей-предметов в помещичьих домах — множество. В доме Собакевича их названо двадцать девять, в доме у Коробочки — тридцать пять. А сколько ещё всего у неё во дворе и на огороде! Однако не мельтешит услужливая дворня в помещичьих домах у Гоголя, как это будет в гончаровской Обломовке. А ведь обиход помещичьей жизни в России непременно предполагает дворню: кучеров, поваров, сторожей, конюхов и прочую челядь. Люди заменены вещами, что и выступает свидетельством их, помещиков, “неодушевлённости”. Такой же “вещный” мир сопровождает по жизни Чичикова: потасканный чемодан из белой кожи, сапожные колодки, табакерка с финифтью, сабля да ларчик красного дерева, знаменитая шкатулка “апостола” Павла Ивановича, которую Андрей Белый назвал женой героя. Рассмотрение содержимого шкатулки В.В. Набоков уподобляет анатомическому вскрытию чичиковской души2. Душа замещена предметами, вещами и, конечно, деньгами, ибо кругозор как личное пространство Чичикова определяется жаждой миллиона. Других устремлений у него нет.

У всех героев и пьесы, и поэмы — людей мёртвой души — “кругозор” определяется “всеобщим накопительством” (В.В. Розанов), мелочностью, суетностью, следовательно, пошлостью. Исчерпывающее определение пошлости применительно к героям Гоголя дал И.Ф. Анненский: “Пошлость — это мелочность. У пошлости одна мысль о себе, потому что она глупа и узка и ничего, кроме себя, не видит и не понимает. Пошлость себялюбива и самолюбива во всех формах; у неё бывает и гонор, и фантазия, и чванство, но нет ни гордости, ни смелости и вообще ничего благородного. У пошлости нет доброты, нет идеальных стремлений, нет искусства, нет Бога”3.

Пространство у Гоголя можно уподобить пульсару: оно то сжимается, то расширяется. Вот Хлестаков, голодный, сидит в трактире, ждёт, что его “пространство” может сжаться до тюремной камеры, до долговой ямы, но оно неожиданно расширяется до апартаментов в доме городничего, а затем и вовсе обретает беспредельность, когда он при деньгах и с великолепно нахальным восклицанием “Прощайте, маменька!” покидает город. Русские просторы расширяют простор его пустой души. Хлестаков, может быть, в этот момент чувствует себя генералиссимусом. Нечто подобное испытывает и Чичиков, когда в глазах обывателей становится миллионщиком и Наполеоном и, хотя и в страхе, но благополучно покидает город. Как и Хлестаков, показал Чичиков обывателям нос и был таков.

На пять десятков персонажей комедии и поэмы только у одного оказалось личное пространство, именуемое душой. Но до смерти прокурора никто этого не подозревал, даже он сам.

Г.А. Гуковский сумел двумя местоимениями выявить беспредельность гоголевского романного пространства: “Объект изображения в поэме не только эти помещики, эти чиновники, этот народ, эта губерния, а вся Русь как герой произведения”. Вся Русь не только гоголевского времени, но и сего­дняшнего дня.

* * *

Великое множество нитей связывает пространство с временем. От абсолютного слияния до категорического размежевания, когда пространство остаётся неизменным, а время движется, меняется. Преодолеть земное пространство человек может. “Покорить” время — нет.

Опираясь на суждения М.М. Бахтина, можно говорить о двух “категориях” времени в художественной литературе: время определяется случайными сцеплениями обстоятельств, что придаёт повествованию авантюрный характер; время определяется закономерностями исторического развития, что порождает эпическую обстоятельность художественного произведения.

Время в комедии и поэме авантюрно. С главными героями происходят метаморфозы, внезапные виртуальные превращения. Но время и исторично, так как жизненный путь героев “вписан” в российскую действительность первой трети XIX века.

“Провинциальный мещанский городок с его затхлым бытом чрезвычайно распространённое место свершения романных событий в XIX веке, — пишет Бахтин. — Такой городок — место циклического бытового времени. Здесь нет событий, а есть только повторяющиеся «бытования». Время лишено здесь поступательного исторического хода, оно движется по узким кругам: круг дня, круг недели, круг месяца, круг всей жизни…” Круговое движение времени как бы замыкает “пространство”, обрекая его на повторения. Чем меньше по своим масштабам город, тем более он подчинён своему круговому хронотопу.

В «Ревизоре» на цикличность движения жизни указывают семейные обстоятельства трактирщика Власа: его только что родившийся сын тоже будет трактирщиком. Только что отъехал мнимый ревизор, как появился в городе другой, “приехавший... из Петербурга чиновник…” В «Мёртвых душах» цикличность “организуется” системой приездов и отъ­ездов Чичикова: в город и из города и наоборот — из города и снова в город; в поместье и из него. Все эти “круги” протекают во времени и замыкают пространство.

Время — категория абстрактная, и для его восприятия необходимы “знания” объективного мира, прямые и косвенные указания, характеризующие хронотопы.

Время и пространство, объединённые понятием хронотопа, находят реально-художественное воплощение и в мотиве дороги. Дорога у Гоголя — одна из существенных форм организации пространства. Но как только тот или иной герой оказывается в дороге, вступает в силу закон движения и, следовательно, закон времени, и дорога становится путём. В поэме около пятидесяти упоминаний о дороге, движении и семь описаний-размышлений: количество переходит в качество и в финале звучит сакраментальный вопрос: “Русь, куда же несёшься ты? дай ответ”.

Всякая дорога, кроме дороги на кладбище, которая именуется “последний путь”, предполагает движение из прошлого в будущее, из юности в зрелость, из зрелости в старость. И по той же русской дороге, где помчится птица-тройка, поедет то ли в Москву, то ли в Херсонскую губернию “рессорная небольшая бричка”, которая привезёт в русскую жизнь, русскую литературу новое лицо — “хозяина, предпринимателя”.

* * *

Рассмотрев некоторые общие проблемы времени и пространства в «Ревизоре» и «Мёртвых душах», обратимся к их конкретике в этих произведениях.

В комедии историческое время можно установить совершенно точно — 1831 год. Судья Ляпкин-Тяпкин служит с 1816 года, а находится при должности пятнадцать лет. Однако Гоголь постоянно напускает тумана, обращаясь к категории времени. Если оперы «Роберт-Дьявол» Мейербера и «Норма» Беллини были написаны в 1831 году, то роман М.Н. Загоскина «Юрий Милославский» — в 1829-м. Имя Сенковского — барона Брамбеуса — стало широко и даже скандально известно со времени начала редактирования им журнала «Библиотека для чтения», а это произошло в 1834 году. За год до этого появилась повесть Бестужева-Марлинского «Фрегат “Надежда”», а лабардан стал новинкой для гурманов в 1826 году. Таким образом, точной “привязки” приезда в уездный город “инкогнито проклятого” нет.

Время в комедии движется по своему кругу весьма стремительно и в основном измеряется цифрою два. Второй месяц, как Хлестаков выехал из Петербурга, вторую неделю живёт в гостинице. Марья Антоновна утешает маменьку: через два часа всё узнаем, потом — через две минуты; дважды герой объясняется в любви двум женщинам; завтра или послезавтра, то есть через два дня обещает он вернуться. (Кстати, почему “елистратишка”, ехавший к отцу, вдруг неожиданно отправляется к дяде? Уж не на пушкинского ли героя “оглянулся”, усмехаясь, Гоголь?) Герой пребывает в двух временных состояниях: без денег и с деньгами. Пересчитав полученное, он мечтает о второй встрече с пехотным капитаном, который его “сильно поддел”.

Гоголь, как представляется, благоговеет перед числом два. Но дело не только в нумерологии. Художественная модель мира писателя изначально дихотомична. Её составляют подлинность и призрачность, реальность и фантастичность, стихии лиричности и преобладающей прозаичности.

Конкретизируется эта идея в создании системы парных образов. Как в зеркале видят друг друга Бобчинский и Добчинский, дядя Миняй и дядя Митяй, Кифа Мокиевич и Мокий Кифович, Анна Андреевна и Марья Антоновна, Хлестаков и Ноздрёв… Пару по принципу взаимодополнения создают Хлестаков и Чичиков — расточитель и приобретатель. Бинарную систему образов находим и в других произведениях Гоголя: два Ивана, Остап и Андрий, Пирогов и Пискарёв, и т.д.

Парность героев усиливает их физическое присутствие на страницах произведений, уплотняет, но и расширяет пространство повествования. Хронотоп и удваивается, и раздваивается одновременно. Может быть, об этом эффекте следует сказать так: плоскостное изображение Гоголь превращает в голографическое.

В финале комедии, в “немой сцене” происходит мгновенное слияние времени и пространства — “абсолютный хронотоп”, если так можно выразиться. И то и другое, слившись, остановилось: нет движения в пространстве, нет движения и во времени. Коллапс!

С временной координатой в поэме дело обстоит скверно. По приблизительным подсчётам Чичиков пробыл в городе около месяца. А вот какое это время года, год или даже десятилетие? Приезжает и уезжает собиратель “бумажных” душ в бричке, а не в возке, из окна дома Коробочки он видит не только всякую живность, но и “огороды с капустой, луком, картофелем, свёклой”. Следовательно, конец лета или начало осени. Но когда Чичиков через три-пять дней вернётся, то на другой день встретит Манилова. Оба господина “средней руки” — “в медведях, крытых коричневым сукном”, а Манилов ещё и “в тёплом картузе с ушами”. Зима?

Есть в поэме несколько временных ориентиров. Поэма Жуковского «Людмила», написанная в 1808 году, была в городе “непростывшей новостью”. Чичиков, вошедший в славу, получил любовное послание, в котором его “приглашали… в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом”. Это дурно пересказанный фрагмент пушкинских «Цыган».

О чём жалеть? Когда б ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душных городов!
Там люди, в кучах за оградой,
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов…

Поэма была написана в 1824 году. Есть и другие “знаки” времени, свидетельствующие об эпохе царствования Александра I. Но вот губернские ведомости было разрешено издавать в 1838 году, в царствование Николая I. Вряд ли столичные газеты стали бы писать, что губернский город NN “украсился садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день”.

Историческое время в России XIX века измеряется восшествиями на престол и сошествиями в могилу наших самодержцев. Применительно к поэме очень точно его определяет Ю.М. Лотман: “Неопределённое современное время”.

Частное время, вписанное в циферблат исторического, измеряется сроком человеческой жизни. Это время, вернее, его движение обозначено системой образов помещиков, последовательностью их появления на страницах поэмы. Взятые все вместе, они составляют образ “человека умирающей души”. В начале жизненного пути он беспечен и мечтателен, зовётся Манилов. Мысль о накопительстве становится смыслом жизни, и вот он уже Плюшкин, “человек мёртвой души”. Приобретение стало не содержанием, а мёртвой формой жизни. Накопительство доведено до абсурда, до кучи всякого хлама, где всё “гниль и прореха”.

В схожую временну́ю стихию поместил Гоголь и чиновников. В молодости они “тоненькие”, увиваются около дам. С годами становятся “толстыми”, занимают места не “косвенные”, а “прямые”, приобретают “где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены”. Таким образом, время историческое и время частной жизни развиваются в одной и той же последовательности: от прошлого к будущему.

“Приметы времени раскрываются в пространстве” (М.М. Бахтин). Реальное пространство в комедии «Ревизор» ограничено “скверным городишкой”, а в нём гостиницей и домом городничего. Но оно раздвигается за счёт многих градообразующих “знаков”, упомянутых в диалогах персонажей. Также пространственная координата комедии трижды расширяется за счёт размышлений героев о Петербурге. Осип и Хлестаков “оглядываются” в недавнее прошлое, реальное и гротескно преувеличенное, а городничий — измышляет своё петербургское будущее. Пространство расширяется в том числе и за счёт времени.

В мечтаниях всех трёх персонажей есть две “общие точки”. Петербург даёт ощущение возможности стать на более высокую ступень социальной лестницы. Осип мнит себя барином, Хлестаков — фельд­маршалом, Сквозник-Дмухановский — генералом, да ещё при голубой ленте ордена Андрея Первозванного, которым награждаются, как и теперь, высшие чины России. Вторая “общая точка” — гастрономического толка. Осип вспоминает, что “иной раз славно наешься, а в другой чуть не лопнешь с голоду”; Хлестаков ест воображаемый суп из Парижа и арбуз в 700 рублей, а городничий мечтает о двух рыбицах: ряпушке и корюшке.

Пространство у Гоголя непременно “уплотняется”, конкретизируется вещами, предметами, явлениями, с одной стороны, и расширяется до неопределённых размеров — с другой. “Скверный городишко” находится где-то между Пензой и Саратовской губернией. Но где? О географическом местоположении губернского города NN тоже гадать бесполезно. “Не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц” располагает его автор в поэме «Мёртвые души». Вымышленный, но типичный город Гоголь связывает с другими реальными городами и губерниями, которые составляют фон для восприятия “несуществующего”, “бумажного” города. Около пятнадцати топонимов названы в поэме. Но все они — и прежде всего “экзотические” Усть-Сысольск, Весьегонск, Царевококшайск — расположены как раз далековато от столиц. Только Рязанская губерния, где побывал Чичиков, близка к Москве. И, конечно же, Петербург, не раз упоминаемый; Петербург, где мыкает свою нужду в ожидании монетизации льгот капитан Копейкин.

Город NN “никак не уступал другим губернский городам”. Река делит его на две части, город “просекают улицы, широкие как поле”. В городе есть гостиный двор, казённые фабрики, богадельня, театр, типография, многочисленные заборы “с известными заборными надписями”, есть гостиница с трактиром, питейные заведения и другие блага цивилизации. Всё, как и нынче. Даже вывески “иностранных предпринимателей”!

Жизнь не бурлит на улицах города, когда в него въезжает бричка Чичикова. Четыре фигуры позволяет нам разглядеть писатель. Город — мёртв, пространство — пусто, пустота — безмерна. Только раз встрепенётся город, узнав о чичиковской “негоции”. Известие о мёртвых душах “оживило” “мёртвый”, “дотоле, казалось, дремавший город”. “Вылезли из нор все тюрюки и байбаки…” “Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович… в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный…” “На улицах… заварилась каша…” Но ведь не поедут ни губернатор, ни прокурор в гостиницу к Чичикову, чтобы узнать всё из первых рук. Нет! Всё выльется в суету разговоров и предположений самых фантастичных.

Фантастическое в умах обитателей порождено не только “чрезвычайным происшествием!”, “неожиданным известием!”, но и самим городом. Только на миг Гоголь позволит за личиной увидеть его ирреальную, миражную суть. “Тень со светом перемешались совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пёстрый шлагбаум принял какой-то неопределённый цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа (!!! — Д.М.) как будто не было и вовсе… Фонари ещё не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особого рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекрёсткам”.

Такое впечатление, что Гоголь здесь описывает не губернский город, а Петербург, причём тот “умышленный” Петербург в районе Сенной площади, который позже воссоздаст автор «Преступления и наказания». Фантасмагория столицы, петербургский европеизм дальним и искажённым отсветом доходит до “глубины России”.

* * *

Г.А. Гуковский отметил, что все персонажи «Мёртвых душ» не портреты, а сущности. Это же можно сказать о Хлестакове, да и отчасти о других героях Гоголя. А “сущности” способны преодолевать пространство и проходить сквозь время неизменными.

Миновались Русь, царская Россия, Советский Союз. Но и сегодня по пространству России толкутся Сквозник-Дмухановские и Ляпкины-Тяпкины, Держиморды и Свистуновы, Собакевичи и Ноздрёвы, Хлестаковы и Чичиковы… А в Петербурге по Вознесенскому проспекту к Мариинскому дворцу и по Шпалерной к Смольному проезжает в иномарке Нос!

Примечания

1 Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 234–235.
2 Набоков В.В. Николай Гоголь // Лекции по русской литературе. М., б/г. С. 90–91.
3 Анненский И.Ф. О формах фантастического у Гоголя // Книги отражений. М., 1979. С. 211.