Обсуждение статьи «Лев Толстой в кривом зеркале "Мастера и Маргариты"»

Филолог А.Э. СКВОРЦОВ в статье, опубликованной в 6-м томе журнала «Philologica» за 1999–2000 годы, — она называется «Лев Толстой в кривом зеркале “Мастера и Маргариты”» — высказывает и доказывает любопытную мысль: председатель жилтоварищества дома № 302-бис Никанор Иванович Босой имеет множество черт, которые пародийно связывают его с… Львом Толстым (о литературных мотивах и аллюзиях, которыми пронизан роман Булгакова, см. в книге Б.М. Гаспарова «Литературные лейтмотивы»). Среди этих связей одна из самых любопытных — нелюбовь обоих к театру. Слово исследователю (в цитате сняты многочисленные библиографические сноски):

“В каких сложных отношениях с театральным миром находился сам Булгаков и чем был для него театр, ясно без лишних доказательств, — достаточно перечесть булгаковские «Записки покойника», названные при первой публикации «Театральным романом»: «Иссушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли». А вот Босой с Толстым относились к театру одинаково негативно.

Никанор Иванович имел неосторожность попросить у Коровьева «контрамарочку», за что и поплатился: заснув после очередного допроса в НКВД, он попал в театр, где ему пришлось выслушать «отрывки из “Скупого рыцаря” поэта Пушкина» в исполнении артиста Саввы Куролесова. «Без всяких предисловий он (Куролесов. — А.С.) скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил н е н а т у р а л ь н ы м голосом, косясь на золотой колокольчик:

— Как молодой повеса ждёт свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...

И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождём, но не тронула чёрствого сердца артиста». Лицедейство привело Босого в недоумение. «Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: “Ключи! Ключи мои!” — повалившись после этого на пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстук». «Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах».

Пародийны по отношению к Толстому, во-первых, приём, который В.Б. Шкловский, анализируя описание театра в «Войне и мире», назвал «остранением», а во-вторых, оценка театрального представления, сделанная от лица Босого: ср. эпитеты ненатуральный и фальшивая. Именно такими кажутся Наташе Ростовой действия актёров на сцене («Война и мир», т. 2, ч. 5, гл. IX): «После деревни и в том серьёзном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеных и странно-наряженных мужчин и женщин, при ярком свете двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так в ы ч у р н о-ф а л ь ш и в о и н е н а т у р а л ь н о, что ей становилось то совестно за актёров, то смешно за них». В обоих романах театральное действо увидено глазами наивного зрителя, который не приемлет законов сцены и относится к спектаклю как к неигровой реальности.

Правомерно ли приписывать самому Толстому то неадекватное восприятие театральных условностей, которым он наделил свою героиню? И нет, и да — вспомним рассказ Толстого о посещении театра из знаменитого трактата «Что такое искусство?»: «Кое-как досидел я ещё следующую сцену с выходом чудовища, сопутствуемым его басовыми нотами, переплетающимися с мотивом Зигфрида, борьбу с чудовищем, все эти рычания, огни, махание мечом, но больше уже не мог выдержать и выбежал из театра с чувством отвращения, которое и теперь не могу забыть». «Слушая эту оперу, я невольно представил себе почтенного, умного, грамотного деревенского рабочего человека, преимущественно из тех умных, истинно религиозных людей, которых я знаю из народа, и воображал себе то ужасное недоумение, в которое пришёл бы такой человек, если бы ему показали то, что я видел в этот вечер». Примечателен этот излюбленный толстовский ход — апелляция к точке зрения человека «из народа», не испорченного ложной цивилизацией. Но если для Толстого культура и цивилизация — антонимы, то для Булгакова — синонимы. В невежественном Никаноре Ивановиче можно увидеть пародию и на самого Толстого, и на его идеального «рабочего человека»; по крайней мере, кончил Босой тем же, что и они, — ненавистью к театру (эпилог «Мастера и Маргариты»): «К числу лиц, порвавших с театром <...> надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву Потаповича Куролесова»”.