Большая победа маленькой антологии

Начнём по порядку: книга, выпущенная издательством «Время», называется «Абсолютное стихотворение». Подзаголовок рас­скажет, что это “маленькая антология европейской поэзии”, которую составил писатель Борис Хазанов. В жанре антологии ничего необычного, кажется, нет, но это случай особый: в книжку составитель поместил... “абсолютные стихотворения” (к определению ещё вернёмся). Строго по одному от каждого автора (от Сапфо до Бродского — всего 47 поэтов), обязательно на языке оригинала с подстрочным переводом и небольшим комментарием.

Эта строгость и обязательность тут же оборачивается странной произвольностью. Почему в эти четыре десятка вместе с Катуллом, Пушкиным и Гёте попали мало кому известные Жоакен дю Белле или Карл Аугуст Георг Максимилиан фон Платен-Галлермюнде? Почему так разнится объём комментариев: Цветаевой, например, отдано чуть больше полстранички, Готфриду Бенну — три, а Паулю Целану — пять? И вообще — что становится предметом комментария? Составитель то начнёт перечислять обстоятельства жизни создателя стихотворения, то увлечётся строфикой текста, то вдруг собьётся на себя самого (“Хорошо помню, как я читал «Путевые картины» подростком в конце войны, катаясь вечерами в метро из конца в конец по линии «Сокольники» — «Парк культуры», так как в домах был выключен свет”). Что расскажет составитель в следующей главке, заранее предугадать сложно. Впрочем, одна тема интересует его неизменно: чем болел и от чего умер поэт. Мы узнаём, что вышеупомянутый дю Белле страдал прогрессирующей глухотой, а умер от инсульта, что Гельдерлин сошёл с ума, что у Новалиса был туберкулёз, а его возлюбленная “была трижды оперирована (по-видимому, туберкулёзный натечник) и пятнадцати лет скончалась”, что хрупкий и болезненный Китс тоже не справился с чахоткой, а граф Платен не сумел перебороть своих гомосексуальных увлечений, что страдавший от бронхиальной астмы Алексей Толстой не рассчитал дозу морфия во время приступа, что у Рембо ампутировали бедро из-за саркомы, что Гейне скончался от спинной сухотки, Баратынский — от неясного лихорадочного припадка, Бодлер — от полученного в юности венерического заболевания, а затем и паралича, Рильке — от злокачественной болезни крови, Аполлинер — от испанки, Блок — от цинги, осложнённой психическим расстройством и смертельным заболеванием сердца, Ходасевич — от рака поджелудочной железы, Багрицкий — от пневмонии.

Главка о Гёте может вообще служить пособием по акушерству и неонтологии: “Роды были тяжёлыми, ребёнок, родившийся в глубокой асфиксии, был сочтён мёртвым, как вдруг бабушка, хлопотавшая возле восемнадцатилетней родильницы, случайно заметила, что он дышит. Гёте прожил восемьдесят два года”. Здесь любопытно и совмещение информации в двух соседних предложениях. Отчасти и в огороде бузина, но как бы и в Киеве дядька — характерный приём автора-составителя. Рассказ о Державине почему-то завершится так: “В имени Державина слышится слово «ржавый», и оно напоминает о державе”. Говоря о Есенине, составитель не забывает упомянуть об “алкогольной депрессии”, а потом добавляет: “подобно Блоку, Есенин ушёл, когда в воздухе страны, которым он дышал, почувствовался избыток азота” (почему именно азота — а не углекислого или какого-нибудь ещё газа?). Примеры можно множить, но главное в другом: зачем всё это нужно в качестве комментариев к стихотворениям, которые самим же составителем определены как “абсолютные”? Вот же, написано в предисловии (вернее, в комментарии к стихотворению Пушкина, которое идёт в сборнике первым): “Ему [абсолютному стихотворению] не нужен больше его создатель, не нужна история; абсолютное стихотворение существует само по себе”. Тогда зачем все эти медицинские и стиховедческие подробности, которыми пестрят комментарии? Так и кажется, что сами по себе существуют в этой книге разные её части: тексты поэтов — отдельно, комментарии составителя — отдельно. И замысел её — сам по себе, отдельно от воплощения...

Почему же тогда от книги этой не оторваться? Почему испытываешь к её составителю приязнь и интерес, несмотря на желание оставлять на каждой странице “отметку резкую ногтей”? Потому что он в высшей степени оригинален и свободен, и в этой своей творческой свободе выражается искренне и полно. И постоянно ставит тебя в тупик — выбором поэтов, выбором стихов, выбором слов об этих стихах.

Но главное — он сразу завораживает тебя идеей своей антологии, которая делает малосущественными все вопросы, сформулированные нами выше, и отменяет все придирки. Идеей простой и красивой: собрать под одной обложкой стихи, которые лично тебе кажутся абсолютными. Здесь слова лично тебе являются ключевыми.
Я уже чувствую, что составитель подарил мне, учителю, задание для моих учеников, что я уже начинаю внутри произносить его так, как будто я стою перед классом. Отличная идея для того, что сейчас называют проектом: собери, скомпонуй и коротко объясни выбор любых стихотворений, которые ты готов лично для себя признать абсолютными. Но что такое, наконец, абсолютное стихо­творение? Как ответить на этот вопрос ученикам? Составитель готов прийти на помощь. Вот его объяснение придуманного им же термина:

“Абсолютное стихотворение замкнуто в самом себе, и любое комментирование, любой анализ, который стремится взломать эту замкнутость, в конечном счёте обречены на неудачу; абсолютное стихотворение остаётся не­уловимым; в нём самом всё сказано; истолковать его до конца, исчерпать его «смысл» — невозможно: он теряется в анфиладе зеркал. Однако стихотворение было к кому-то обращено: к самому поэту, к друзьям, к возлюбленной, к неопределённому читателю или слушателю; теперь оно обращено к нам, никогда не видевшим поэта, не слышавшим его голос, и хотя традиционное познание поэзии ставит своей целью поместить его в контекст эпохи, биографии автора и литературной истории, дело обстоит как раз наоборот: абсолютное стихотворение становится точкой отсчёта. Сведения, которые можно из него почерпнуть, — своего рода снисходительность, оказанная любознательному читателю; абсолютное стихотворение творит эпоху и воскрешает смутный облик поэта. Ему не нужен больше его создатель, не нужна история; абсолютное стихотворение существует само по себе.

Абсолютное стихотворение есть тот единственный случай, когда знак всецело становится смыслом, а смысл предстаёт как гармония всех компонентов стиха — гармония значения и звучания. Его совершенство исчезает в нём самом. Высшее искусство состоит в преодолении искусства. Абсолютная поэзия всегда производит впечатление чего-то естественного, самородного, существующего изначально — и оттого кажется сверхъестественным: согласно архаическому поверью, о котором упоминает Эмиль Чоран, поэзия — это ветер из обители богов”.

Замечательное толкование: одновременно и ускользающее от определённости, и дающее в руки больше того, что просил, и томящее недосказанным. Эти слова зовут за собой. В этом, пожалуй, и состоит большая победа маленькой антологии: она сама становится точкой отсчёта, побуждает читателя припоминать свои “абсолютные стихотворения” и хотя бы мысленно составлять из них собственный сборник. А учителя-словесники могут использовать это свойство антологии в своих корыстных методических целях.