Яблоко простое

Поэтическая индивидуальность Мандельштама ярко сказывается в устойчивых образах, каких немало в его лирике. Эти образы взаимодействуют и развиваются, исчезают и появляются вновь, свиваются в образно-семантические гнёзда и образуют “пучки”, из которых “смысл торчит… в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку” («Разговор о Данте», 1933). Нерасчленимость торчащих разнонаправленных смыслов, их непереводимость на общепонятный прозаический язык — верный признак настоящей поэзии; тем интереснее распознавать неявные цепочки образов, прослеживать их метаморфозы.

Один из таких любимых и, пожалуй,
заветных мандельштамовских образов — это яблоко. Впервые яблоко появляется в двух стихотворениях 1915 года, связанных, хоть и по-разному, с католической темой.

Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И Евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.

Стихотворение начинается и заканчивается образом золотого “божественного сосуда”, уподобленного “солнцу золотому” и одновременно “яблоку простому”, — этот образ организует собой всё поэтическое пространство, обеспечивает его целостность, притягивает к себе другие образы, собирает их в пучок разнонаправленных смыслов. Всё это характерно для мандельштамовской поэтики. “Смысловой строй у Мандельштама таков, что решающую роль приобретает для целого стихотворения один образ, один словарный ряд и незаметно окрашивает все другие, — это ключ для всей иерархии образов”, — так писал Ю.Н. Тынянов в знаменитой статье «Промежуток» ещё в 1924 году, когда Мандельштам был только в середине пути1.

Итак, дароносица — солнце — яблоко, три составляющих единого, центрального образа «Евхаристии» (так первоначально называлось это стихотворение). Слово “дароносица” Мандельштам употребляет не в православном значении (ковчежец для доставления Святых Даров больным), а в широком католическом — он говорит о сосуде со Святыми Дарами, который торжественно выставляется в католических храмах для поклонения Телу Христову (в нём же носят Святые Дары во время процессий). Путешествуя в юности по Европе, Мандельштам мог видеть в католических храмах и в музеях дароносицы различной формы — подобные чаше или храму, или плоские с золотыми лучами, но здесь он говорит о сферической дароносице, сравнимой по форме с солнцем и яблоком. Дароносицы или “монстрации” были и остаются богатейшим элементом храмового убранства; известны и сохранились до наших дней уникальные старинные золотые дароносицы, украшенные тысячами драгоценных камней — «Золотое солнце Моравии» или «Пражское солнце», так что, сравнивая дароносицу с солнцем, Мандельштам следует традиции, а вот сравнение её с яблоком принадлежит исключительно его индивидуальному образно-поэтическому видению.

“Взят в руки целый мир, как яблоко простое” — яблоко символизирует земной шар в руках священника. В этой первой строфе запечатлён жест обретения полной духовной власти над “целым миром”, и эта власть заключена в золотом евхаристическом сосуде, подобном яблоку. Ну конечно же, Мандельштам имеет в виду то, что по-русски называлось “держава”, “державное яблоко” или “яблоко владомое”, а по-немецки “Reichsapfel” — шар-глобус из драгоценного металла, древнейший атрибут верховной власти, появившийся ещё во II веке у римских кесарей и перешедший впоследствии к императорам Священной Римской империи. Сам этот символ и его метафорические именования основаны на древних, но точных представлениях о Земле, действительно сплюснутой на полюсах, подобно яблоку. Эти представления отразились, например, в названии одного из самых знаменитых и старейшего из сохранившихся средневековых глобусов: «Земное яблоко» или «Erdapfel» — он был создан в Нюрнберге в конце XV века и с 1907 года по настоящий день экспонируется в нюрнбергском Национальном музее Германии (напомним, что Мандельштам в 1909–1910 годах жил и учился совсем неподалёку — в соседнем Гейдельберге, вполне мог и в нюрнбергском музее побывать или что-то слышать о “земном яблоке”).

Первое изображение державного яблока в руках византийского императора Аркадия относят к IV–V векам по Р.Х. В дальнейшем державное яблоко — сфера из драгоценного металла, увенчанная крестом — было унаследовано другими странами христианского мира, в том числе и Российской империей. Начиная с XVII века “яблоко царского чина” (регалия левой руки), наряду с короной и скипетром (регалия правой руки), играло важную роль в чине венчания на царство русских царей, а затем выросло в более широкий символ самой христианской империи. В таковом качестве держава с крестом присутствует на гербе Российского государства с XVII века и, с перерывом на серп и молот, по сей день. А в 1862 году в Новгороде был воздвигнут памятник «Тысячелетие России» в виде громадного державного яблока с крестом.

Для понимания мандельштамовской строфы важно заметить, что державное яблоко изначально и прежде всего символизировало духовную власть — в западноевропейской иконографии, а также на некоторых русских богородичных иконах, созданных под воздействием западноевропейской традиции («Богоматерь Неувядаемый Цвет»), младенец Христос предстаёт со скипетром и державою, а иногда и просто с яблоком как символом Царствия Небесного («Богоматерь Балыкинская»).

Так, поясняя одно только слово в стихотворении Мандельштама, мы вынуждены восстанавливать большие историко-культурные контексты, утраченные для современного читателя, но бывшие совершенно живыми для поэта. И ещё один фактор, важнейший для читательского проникновения в образ яблока, — это фактор языка. Как поэт-филолог, Мандельштам доверял самому языку и прежде всего звучанию слова, доверие к языку лежит в основе его поэтики — без понимания этого свойства адекватное чтение мандельштамовской поэзии невозможно. Не поэт навязывает языку правду слова, а сам язык диктует ему эту правду. Научная этимология слова “яблоко” не вполне ясна, но поэту она ни к чему — для него важнее внутренняя форма слова, то, что сам Мандельштам называл “словесным представлением”, соединяющим “значимость слова” с его “звучащей природой”: “Значимость слова можно рассматривать как свечу, горящую изнутри в бумажном фонаре, и, обратно, звуковое представление, так называемая фонема, может быть помещена внутри значимости, как та же самая свеча в том же самом фонаре” («О природе слова», 1921–1922). Корень слова “яблоко” созвучен с общеславянским корнем “обл”, со словом “облый”, то есть круглый, округлый — у нас ещё будет возможность убедиться в том, что Мандельштам сознательно работал с этим корневым созвучием. “Поэтическую речь живит блуждающий, многосмысленный корень”, — писал он в «Заметках о поэзии» (1923, 1927), и его образное мышление часто мотивируется именно корневыми созвучиями. Так и в «Евхаристии» — образный центр стихотворения связан с внутренней формой слова “яблоко”, обогащённой множеством культурных, религиозных, исторических ассоциаций, о которых мы писали. И в этом центральном образе происходит уникальное даже для Мандельштама уплотнение и взаимопроникновение смыслов. Образ сложен и одновременно прост как яблоко — это абсолют формы (сфера), абсолют земного пространства (глобус, земной шар), абсолют власти земной и духовной и главное — абсолют остановленного времени, символ Царствия Небесного, то есть самой вечности. Лирический сюжет стихотворения может быть описан как прорастание временного в вечное, прекращение времени и торжество вечности, всеобщее радостное приобщение к ней, что, собственно, и составляет высший духовный смысл причастия — “И евхаристия, как вечный полдень, длится, — // Все причащаются, играют и поют…” В финале тот самый “божественный сосуд”, который в первой строфе сравнивался с яблоком, излучает радость и свет, и это тоже входит в эмоционально-смысловое поле яблока — оно почти всегда радует человека, сияет, лучится.

В этом первом стихотворении — ключ к последующей богатой истории образа в мандельштамовской поэзии. В стихотворении «С веселым ржанием пасутся табуны…», написанном вскоре после «Евхаристии» в Крыму в августе того же 1915 года, яблоко вновь присутствует как сравнение, как образ времени — то ли остановившегося, то ли бегущего назад.

Здесь, Капитолия и Форума вдали,
Средь увядания спокойного природы,
Я слышу Августа и на краю земли
Державным яблоком катящиеся годы.

В лирическом Я этого стихотворения Мандельштам объединил себя с Пушкиным (пушкинскими реминисценциями оно полнится и звучит)2 и с Овидием (от лица которого оно и написано)3. Время у Мандельштама, как правило, циклично, оно идёт по кругу, возвращаясь назад, — “Всё было встарь, всё повторится снова, // И сладок нам лишь узнаванья миг” («Tristia», 1918). Вот и здесь, в стихах о Риме, время вернулось и застыло, и образ “державного яблока”, катящегося “на краю земли”, парадоксально соединяет в себе вечность имперского Рима и его “увядание” во времени и вместе с тем символизирует само круговое движение времени, идущего вспять, от Мандельштама к Овидию. В сохранившихся отрывках составленного тогда же или годом позже доклада «Скрябин и христианство» есть слова, как будто поясняющие поэтическую философию этого стихотворения: “Гармония — кристаллизовавшаяся вечность, она вся в поперечном разрезе времени, который знает только христианство”. Но там же, чуть выше, гармония названа “запретным плодом для мира, не причастного к грехопадению”, и там же: “Метафизическая сущность гармонии теснейшим образом связана с христианским пониманием времени”. Весь круг “яблочных” ассоциаций налицо: запретный плод, грехопадение, вечность и движение времени — из этого круга ассоциаций то одна, то другая, то все вместе прорастают в образном мире Мандельштама; их подтексты сложно переплетаются, перекрывают друг друга и растворяются в ткани мандельштамовских стихов.

Дароносица-солнце-яблоко из «Евхаристии» и державное яблоко из римского стихотворения выросли не просто на общем культурно-историческом поле, но и восходят, по мнению О.Ронена, к одной конкретной терцине — «Божественной комедии» Данте, где речь идёт о власти духовной и власти земной, о римском Папе и римском императоре: “Рим, давший миру наилучший строй, // Имел два солнца, так что видно было, // Где Божий путь лежит и где мирской” («Чистилище», песнь шестнадцатая, 106)4. Но если это и так, то от этого источника мандельштамовские яблоки укатились далеко, став частью его собственного поэтического мира и обретя в этом мире своё уникальное звучание — на этот звук и откликнулась, скажем, Марина Цветаева в диалоге с Мандельштамом: “Полновесным, благосклонным // Яблоком своим имперским, // Как дитя, играешь, август”5.

После 1915 года образ яблока как будто исчезает из мандельштамовской поэзии — чтобы явиться в лирике 1923–1925 годов новым пучком разнонаправленных смыслов.
В “пиндарическом отрывке” «Нашедший подкову» (1923) яблоко встречаем опять в сравнительном контексте и опять по соседству с “шаром золотым” — образом времени.

Шорох пробегает по деревьям зелёной лаптой.
Дети играют в бабки позвонками умерших
животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры
подходит к концу.

Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счёте.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала “да”
и “нет”.

Так ребёнок отвечает:
“Я дам тебе яблоко” или “Я не дам тебе
яблока”,
И лицо его точный слепок с голоса, который
произносит эти слова.

Представление времени как золотого шара вызывает из ассоциативного ряда образ яблока — по внутренней, уже собственно мандельштамовской логике образа. Сложное сравнение с яблоком опосредовано действием, но по сути оно возвращает нас к стихам о дароносице, в которых и время, и вечность, и пространство заключены в золотой сфере, сравнимой с яблоком, — большое и сложное вмещено в малое и простое. Так и в этом стихотворении 1923 года, только вместо полноты — пустота, вместо цветения вечности — умирание времени. Понять эти стихи помогает параллельная проза — «Заметки о Шенье» (1922): “Добро, благополучье, здоровье были слиты в одно представленье, как полновесный и однородный золотой шар” — это говорится об античном сознании, а в восемнадцатом веке, по мысли Мандельштама, “золотой сплошной шар уже не звучал сам по себе”. И вот теперь, в «Нашедшем подкову» Мандельштам фиксирует новое состояние мира, его опустошённость и умирание времени — золотая сфера времени стала полой, она смутно и невнятно отзывается поэту, и тут же в сравнении появляется яблоко как образ цельности, полноты и красоты.

В том же 1923 году яблоко поворачивается в лирике Мандельштама и другой своей стороной, связанной с греческим мифом о золотом яблоке раздора, ставшем причиной Троянской войны. Но Мандельштам перелицовывает миф, заменяя яблоко раздора на яблоко мира.

Давайте бросим бури яблоко
На стол пирующим землянам
И на стеклянном блюде облако
Поставим яств посередине.

(«А небо будущим беременно…»)

Тревожная военная тема стихотворения поворачивается “призывом ко всеобщему примирению и космической дружбе”6, и золотое яблоко Гесперид, брошенное богиней раздора Эридой на стол пирующих богов, превращается в дар, в приношение к объединяющему “землян” всеобщему дружественному пиру — наперекор грядущей вой­не. И это космическое яблоко освежающей бури, падающее на всемирный пиршественный стол, равновесно и противовесно земному шару — вновь мы попадаем в знакомую старинную метафору.

Яблоко — это божественный дар и радость, в таком качестве оно часто встречается в поэзии и прозе Мандельштама: “С неба упало три яблока: первое тому, кто рассказывал, второе тому, кто слушал, третье тому, кто понял” («Путешествие в Армению», 1931–1932); “стеклянные шары нагретого степного воздуха, радость волейбола, радость футбола и радость яблока — получают у Адалис эмоциональную округлость…” («Адалис. “Власть”. Стихи», 1935). Яблоко одухотворено и благословенно, но вместе с тем оно просто и насущно, оно утоляет голод, как хлеб и картофель, и всегда стоит первым в этом ряду: “Яблоки, хлеб, картофель — отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. Христианин, а теперь всякий культурный человек — христианин, не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово — плоть, и простой хлеб — веселье и тайна” («Слово и культура», 1921). Яблоко первым бросается в глаза на картинах голландских художников: “Скорее к голландцам, к бессмертным северным мастерам: яблоки, рыбы, бочонки, крестьяне, пляшущие под дубом…” («Юность Гёте», 1935). Ясно, что Мандельштам очень любил яблоки, и эта любовь перешла в его стихи и прозу.

Но яблоко — это не только дар и радость, это и плод искушения, грехопадения, запретный райский плод познания и любви — вкусив его, Адам и Ева стали смертными. И хотя в оригинальном тексте книги Бытия (глава третья) этот плод конкретно не назван, традиционно он отождествляется с яблоком. Лингвистически это закреплено в латыни, где слово malum означает и всякий древесный плод, и конкретно яблоко, и одновременно — зло, порок, страдание.

У Мандельштама яблоко приобретает эротический аромат в двух стихотворениях 1925 года, рождённых его любовью к Ольге Ваксель.

Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого,
Хочешь, валенки сниму,
Как пушинку подниму.

(«Жизнь упала, как зарница…»)

А в другом стихотворении почти буквально развиваются эротические подтексты яблока по следам библейской Песни Песней:

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью — нет, с муравьиной
кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;
И то, что я знаю о яблочной розовой коже…

Сравним: “О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…”; “Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…” (Песнь Песней, глава четвёртая).

Итак, в яблоке заключена любовь — но в нём заключена и смерть, и эти зловещие обертоны образа тоже нашли воплощение в поэзии Мандельштама, в трёх стихотворениях 1923–1924 годов, так или иначе связанных с темой революции. Первое в этом ряду — стихотворение «Париж» о Французской революции; в нём яблоко (опять в сравнении!) символизирует и целый мир, которым играют революционеры (“И клятвой на песке, как яблоком, играли”), и одновременно — отрубленные головы, падающие в корзину гильотины; при этом обыгрывается и знаменитая “клятва верности общему делу «в зале для игры в мяч» (1789 г.) (Jeu de paumme… созвучно со словом pomme, «яблоко»)”7. А рядом “грызла яблоки, с шарманкой, детвора” — мрачно-символические и обыденно-радостные яблоки контрастно сталкиваются в историческом контексте стихотворения.

А в стихотворении «1 января 1924» те же смыслы сначала сталкиваются, а потом парадоксально сливаются воедино, в нерасчленимый сгусток сложных и уже знакомых нам “яблочных” ассоциаций. Рисуя образ умирающего века, Мандельштам реализует языковую метафору “глазное яблоко”:

Кто веку поднимал болезненные веки —
Два сонных яблока больших, —
Он слышит вечно шум — когда взревели реки
Времён обманных и глухих.

Яблоко опять связано со временем (вспомним “державным яблоком катящиеся годы”), словесно эта связь закрепляется паронимическим созвучием “век — веки”, и здесь Мандельштам, как и во множестве других случаев, доверяется языку, следует собственно языковым подсказкам, использует их в построении образа. Дальше в связи с яблоком возникает старая “державная” тема: “Два сонных яблока у века-властелина”, а затем в стихи вторгается и запах яблока, и трижды варьируется мотив яблока и снега, яблока и мороза — как навязчивое воспоминание о прошлом:

И некуда бежать от века-властелина…
Снег пахнет яблоком, как встарь.
..........................................
И яблоком хрустит саней морозный звук...
...........................................
Ужели я предам позорному злословью —
Вновь пахнет яблоком мороз —
Присягу чудную четвёртому сословью
И клятвы крупные до слёз?

Речь в стихах идёт о прошлом России, от которого поэт не может оторваться, о собственной революционной клятве, соотнесённой с клятвой французских революционеров (и тут вспоминается яблоко), об умирании “века-властелина”, у которого теперь, вместо державного яблока власти, остались лишь “болезненные веки” — “два сонных яблока больших”. В написанном несколько позже «Варианте» та же тема умирания века вновь сопровождается образом “сонных яблок”, но в самом последнем стихе эти омертвелые сонные яблоки вдруг начинают сиять.

И в жаркой комнате, в кибитке и в палатке
Век умирает, — а потом
Два сонных яблока на роговой облатке
Сияют перистым огнём.

Это неожиданное сияние — потом, после смерти — возвращает яблоку его прежний свет, и напоминает о сиянии золотой дароносицы, уподобленной солнцу и яблоку в раннем стихотворении Мандельштама о евхаристии. Тема приобщения к вечности закреплена и в слове “облатка”8 — так называется хлеб причастия в католическом обряде (от латинского oblation — приношение, дар). Подменяя “облаткой” “оболочку” (“роговая оболочка”, “роговица”), Мандельштам включает на всю мощь символические подтексты образа.

Мы рассмотрели все или почти все метаморфозы яблока в поэзии и прозе Мандельштама. “Яблоко простое” оказалось тем самым “пучком”, из которого “смысл торчит… в разные стороны”, и привести его к одномерному, однолинейному смысловому ряду — невозможно. Зато на этом срезе можно увидеть некоторые общие черты мандельштамовского поэтического мира.

Примечания

1 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 188.

2  О них см.: Сегал Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Часть I. Книга 1. Jerusalem – Berkeley, 1998. (Slavica Hierusоlymitana, vol. VIII). С. 301–308; Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000. С. 530.

3 Об этом см.: Террас В.И. Классические мотивы в поэзии Осипа Мандельштама // Мандельштам и античность. М., 1995. С. 18–19.

4 Ronen O. A approach to Mandel’s^tam. Jerusalem, 1983. P. 242.

5 Об этом см.: Минц З.Г. «Военные астры» // Вторичные моделирующие системы. Тарту: ТГУ. С. 106–110.

6 Комментарий М.Л. Гаспарова в изд: Мандельштам Осип. Стихотворения. Проза. М., 2001. С. 772.

7 Там же. С. 771.

8 Замечено О.Роненом: Ronen O. A approach to Mandel’s^tam. Jerusalem, 1983. P. 242.