«Асан» и его критики

“Асан хочет крови…”
“Асан хочет денег…” —
Какой, однако, современный
идол!

(Из романа)

Триумф или провал?

Откладываю в сторону публикации, посвящённые роману В.С. Маканина «Асан». Одну. Другую. Третью… Почти в каждой — о своего рода “договорной игре”. О том, что “Маканина, годами тщательно избегавшего всякой публичности, зазвали возглавить прошлогоднее жюри «Большой книги» только под обещание вручить эту самую «БК» на следующий год” (из статьи Игоря Шевелёва с вызывающим подзаголовком: «Откат премиальными?» // Новая газета. 2008. 1–3 ноября. С. 20). И о том, что “читательской судьбе романа Маканина «Асан», вероятно, помешает довольно неприятная история с премией «Большая книга». Когда писатель, за которого соперничают журналы и издательства, на самую денежную премию номинируется рукописью, неизбежен вопрос: зачем? Не успевает в список этого года? Что за беда — будет в следующем. И тут уже не избежать едкой статьи Виктора Топорова, обнажающего кухню самой закрытой премии и упрекающего Маканина в том, что он согласился возглавить прошлогоднее жюри под полученное обещание самому стать лауреатом следующего года” (Латынина Алла. Притча в военном камуфляже // Новый мир. 2008. № 12. С. 163).

Но это не единственный круг скандала вокруг прошумевшего недавно романа. Есть споры серьёзнее. О том, что в «Асане» написано.

Ещё цитаты.

• “...Чрезвычайно холодное, чрезвычайно, до мелочей, скалькулированное, чрезвычайно идео­логически правильное (с оглядкой и на Кремль, и на либералов, и на переводы на западные языки) — и вместе с тем чрезвычайно поверхностное, чрезвычайно скучное и чрезвычайно дурным (не существующим, иначе говоря, просто-напросто мёртвым) языком написанное сочинение”.
  
• “«Асан» и лучше последних маканинских романов — своими предсказуемостью, взвешенностью, расчётливостью и, к сожалению, хуже — своей безликостью… Посвящённый войне в Чечне, роман настолько удачно лавирует между болевыми точками войны и психологией её участников, настолько усреднён и конъюнктурен, а основные мотивы настолько высосаны из пальца, что главный вопрос, возникающий у читателя: «Зачем это написано?» — быстро сменяется следующим: «А о чём я только что прочитал?»”
  
• “«Асан» — роман о войне в Чечне. Но он совсем не о той, о какой нам рассказывают газеты и телевидение. Такой войны вы не знаете. С действительности, какой она предстаёт на страницах романа, осыпается и шелуха официозных шаблонов, и бытовая мелочность репортажей. Автор «Асана» провоцирует читателя на собственные суждения о закономерностях бытия, о проявлениях и сущностях человеческой природы. Война и человеческая душа в романе связаны неразрывно. И сама жизнь людей словно прорастает сквозь войну, меняя её качество. Такой войны вы ещё не видели. «Асан» завораживает и больно ранит, сплетая жёсткую документальность прозы с языком притчи”.
  
• “На мой взгляд, роман Маканина вовсе не холодный и не конъюнктурный. У романа есть удивительные провалы. Но есть и взлёты, на которые авторы посредственных и конъюнктурных произведений просто неспособны”.

Первый отзыв — Виктора Топорова, второй — Игоря Шевелёва, третий — издательства «ЭКСМО», выпустившего роман отдельной книгой, четвёртый — Аллы Латыниной. С первыми, “прокурорскими” (я не решился бы такое написать в рецензии на ученическое сочинение — не то что при оценке романа без малого семидесятидвухлетнего писателя, обладателя семи весомых премий), я почти во всём не согласен, отзывы последних во многом разделяю (аргументация — ниже). Правда, издательская аннотация (в не процитированной мною её части) оказывает автору «Асана» медвежью услугу, уверяя читателей, что “классик современной русской литературы… признанный мастер… Владимир Маканин «закрывает» чеченский вопрос своим новым романом”, после которого “остаётся только правда”, а А.Латынина скорее пересказывает содержание произведения, подробно останавливаясь на “ошибках в обуви”, допущенных автором, чем анализирует его. При этом она признаётся: “Я плохо знаю реалии чеченской войны”. Ещё не упомянутый мною автор статьи «Фэнтези о войне на тему “Чечня”» Аркадий Бабченко, по его словам, имеющий “опыт трёх войн”, наоборот, знает этот материал досконально и потому предъявляет автору «Асана» на первый взгляд убийственный “счёт”: “Соприкосновения с реальностью в «Асане» нет ни единого… Маканин не знает не только чеченскую войну — он не знает войну вообще… «Асан» — мир, полностью искусственный” (при этом Бабченко оговаривается: “Понятно, что писал Владимир Маканин не о Чечне. И даже не о войне в целом. А о человеке на войне”. “Новая газета”. 2008, 8 декабря. С. 21). Однако замечания Бабченко выдержаны в интонациях чеховского “злого мальчика” (“А я знаю…”). Они заставляют вспомнить тургеневские претензии к толстовскому роману-эпопее «Война и мир» (“странный исторический роман”, “патология сражения”, “под именем Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски описанных современных генеральчиков”) или же предложение автора «Истории русской литературы 90-х годов XX века» Ю.И. Минералова “читателям-фронтовикам судить, насколько правдоподобна” военная дилогия 1998 года Александра Солженицына.

Когда речь идёт о бензине, мазуте и солярке, на снабжении которыми воинских частей во многом держится сюжет «Асана», замечания Бабченко (как и Латыниной) справедливы. Но так ли важно, был ли вокзал, на который прибывает пополнение, в Грозном или где-либо ещё, идут ли грузовики с бочками впереди или сзади колонны, а также “зампотылом” чего был или мог быть главный герой романа?

“Мальчики… постарайтесь вернуться назад”

В недавнем репортаже Бабченко об августовской войне истёкшего года есть строки, позволяющие считать его автора не оппонентом, а единомышленником Маканина (обратите внимание и на весьма близкую по стилю лексику): “За каким пошли в Грузию? За каким бомбили Гори? И самое главное — за каким на эту войну опять погнали пацанов?

Осетия решила, что она не должна быть в составе Грузии. Осетинские мужики взяли автоматы и пошли воевать за свою Родину.

Грузия решила, что Осетия должна быть в составе Грузии. Грузинские мужики взяли автоматы и пошли воевать за свою Родину.

И только Россия послала на войну своих мальчишек. Всё как всегда. Весь мир воюет русским оружием, одна Россия — своими пацанами…”

И еще: “Люди всегда очень быстро учатся делать на войне свой маленький бизнес… Так всегда было. И в Чечне тоже” («Война и мир (по принуждению)» // Новая газета. «Свободное пространство». 2008. 19–25 декабря. С. 19).

И в своей выше процитированной разгромной статье, посвящённой маканинскому «Асану», Бабченко не отрицал: “Да, в Чечне воровали и продавали всё, что можно. Все, кто мог… Война — это купи-продайка?”

Но ведь обо всём об этом и повествует роман Маканина: о “пацанах”, которыми воевала Россия в Чечне, и о войне — “купи-продайке”. Так стоило ли единомышленникам по существу вступать в мелочную перепалку друг с другом, обвиняя оппонента… в незнании войны?!

«Асан» начинается “с места в карьер”. “Новоиспечённые солдаты” (чуть позже уточняется: “только-только призванные! Прямиком из России…”), “пьяноватые юнцы с автоматами” (“гульная необстрелянная орда”), прибыли в Чечню (их “гоняли с поезда на поезд. Не спавших. Не евших. Счастливчики, они хотя бы водки нажрались… они попробовали на вокзале и травку купить. Всё сразу”). Уже известно, что из них до места “доедут… не все” (“Здесь все никогда до места не доезжают”, а кто “доезжает”, чаще всего не возвращается домой). Сначала дан общий план: “С хмельным азартом солдаты взбираются на БТРы” (затем “солдатня без приказа сама перебирается с боевых машин в два порожних грузовика”)… “Несмотря на чудовищный хмель, лица многих сияют. Такие юные, такие восхищённые жизнью молодые глаза!.. Новобранцы счастливы! Нет-нет и они встают в полный рост — в прыгающем кузове движущегося грузовика. Трясут автоматами… Где эти чёртовы чечены? Где война?... Некоторые рвутся воевать прямо здесь и сейчас… Сколько можно медлить!.. В бой! И поскорее…”

“Солдатики сыпались с БТРов прямо на дорогу. А сзади шли грузовики… Один сломал руку… Другого солдата едва не придушило трансмиссией…” Третий “мечется. Криком крича, зовёт: «Батя-аа!.. Батя…аа!..» Спрашивает работяг про отца… Солдат думает, что он всё ещё на Волге. Дурачок не успел проститься!.. Он думает, что его дом и родные где-то неподалёку. Не понимает, что он в Чечне…”

И хотя офицера нет (приболел), замена быстро находится: Жора (“нехмелеющий громадный солдат… немыслимый здоровяк)… Жора всегда кстати!.. Амбал. И плюс ему в помощь объявившийся сержант... только-только проспался. Он ничего не помнит. Кто он? в каком он взводе?”). “Сержант… лёжа сверху (сразу на двух-трёх солдатах), спит бдительно. Он начеку. Если кто зашевелится, сержант, не просыпаясь, тотчас переползает на него. Наваливается. Под сержантской тяжестью (и властью) тот притихает… Жора в отличие от сержанта не переползает через своих подопечных. Он перешагивает. И затем просто сшибает с ног очередного буйного, некстати приподнявшегося… Кто-то негромко зовёт кореша” (его зовут Мухин — нам надо запомнить эту фамилию).

Прибыло “пушечное мясо”: “дело идёт к большому выкупу или к большой крови… Пьяная солдатня… В дым пьяная… Их всех порежут” или перебьют. Не сейчас — спустя почти триста страниц, когда они — с разрешения того же сержанта (раненого Жору отправили в Грозный) — отметят “вчерашнее удачное боестолкновение” и погибнут из-за этого менее чем за полчаса (последним — ослепший, но не покинувший своего боевого поста у пулемёта Мухин).

На первых же страницах мы знакомимся со спасшим их тогда “мирщиком”, “очень-очень большим человеком”, рискующим собственной жизнью ради спасения “салаг”, майором Жилиным, одновременно главным героем и рассказчиком. Через этот образ продолжает развиваться тема “посланных на войну мальчишек”. О том же пишет сам автор в предваряющей выход отдельного издания романа статье в журнале «The New Times» (№ 47. 2008. 24 ноября. С. 48–49): “…Какая это проблема — помочь другому! И, помогая, человек наперёд знает, что к нему совсем не обязательно вернётся сделанное добро. В «Асане» меня интересовал напряжённый трагизм этой попытки спасти другого… И чеченская война для меня важна не сражениями и не зачистками, а человеческой драмой… Наше мышление так устроено, что с наступлением войны в самих ценностях человека возникает напряжение. Некое особое смещение этих ценностей… Каждый сложный человек заслуживает особого интереса”. Верный своему постулату: “положительный герой в литературе… необязателен”, — Маканин “навешивает” те или иные недостатки самым привлекательным персонажам. Так, даже легендарный “Хворь” — Хворостинин (“Сталкер!.. Гениальный хозяин чеченских ущелий!.. Сгусток героизма!.. Как только ни писали о нём в армейских газетёнках”) у него не только “любимчик славы. Заодно любимчик медсестёр, герой и немного хвастун”. Есть свои “тараканы” и у “хозяина небес” Василька с его бесчисленными временными “жёнами”. Не исключение и Жилин, недаром охарактеризованный самим автором как “плохой хороший человек”. Он по своим поступкам соответствует другим авторским определениям. В нём — “мешанина нашего времени… — трагедия… когда человека разрывает изнутри. Разрывает то, что он любит, чем живёт”. И любящий муж и отец дважды изменяет своим самым дорогим и близким: в намерении и его осуществлении, когда ему “платит натурой” “солдатская матерь”.

Скажут, подобное раздвоение было характерно и для многих героев Отечественной войны. Но для Жилина, чуть не каждую ночь разговаривающего по мобильнику с любимой и верной ему супругой, такая “червоточина” кажется неорганичной.

Впрочем, кое-кто из критиков не согласен с тем, что Жилин — “плохой хороший человек”. Так, А.Латынина пишет: “Он живёт в неблагородные времена… и даже сумел сохранить достоинство. Русский человек ко всему приспосабливается, — приспособился Жилин и к войне. Повернулась война в сторону рынка — он приспособился к рынку. Он, в сущности, честно выполняет свой долг: снабжает армию горючим. А то, что берёт одну десятую часть себе, — так это по нынешним временам скромный откат. К тому же откат этот — своего рода плата за гарантию доставки. Интендант не обязан заботиться о судьбе отпущенного со склада имущества. Будь он просто рациональным, жёстким делягой, мечта бы его (о собственном доме, хозблоке и прочем. — Ф.Н.), пожалуй, осуществилась. Но Жилин наделён душой… Бог знает, почему он привязывается к этим двух нелепым пацанам, которых задирают (как его «любимчиков». — Ф.Н.) другие солдаты… Чем больше хлопот приносят ему эти «контузики», «шизы», тем большую ответственность чувствует за них майор Жилин”.

По роману мы видим, что не только за них. В самом начале повествования, почти сразу же после того, как Жилин выручил пьяных пацанов, он спасает ещё одного юнца, кособокого, запуганного, “бродячего” (как и его контуженные “сынки” Алик и Олег, о которых говорилось выше). А главное, он способен сочувствовать не только “своим”, но и “врагам”, будь то мирные старики-селяне, искалеченные бомбёжками чеченские дети, племянник преданного ему прораба-чеченца Руслана или сын убитого полевого командира Горного Ахмета (недаром другой прораб — чеченец Рослик — так хочет стать его другом).

То, что Жилин не только герой, но и рассказчик, даёт автору особые возможности. Во время одного из “боестолкновений” “ранили… юнца (чеченца. — Ф.Н.)… Такой жалобный был плач. Нежный. Так плачут только юнцы… Душа моя ему сочувствовала”, — с огорчением вспоминает Жилин. Тем более переживает он за одного из тех, кого искалечили в “яме”: “Ямник-раб страшно шепелявил. У него после ямы… не было ни одного зуба. И отёк в горле… Ещё и глух. На одно ухо”.

Он упрекает себя: “Я столько же думаю о чужих, сколько о родных”. Даже от неблагодарности “сынков” он “был зол на них. Но недолго”. И резюмировал: “Вот так и посылает Бог нам идиотиков… больных… несчастных… Чтобы проверить нас на вшивость души”.
Но “плохой хороший человек” Жилин сознаёт и другое: “неожиданно и, пожалуй, даже невольно я превратился здесь в человека, умеющего делать деньги”.

А эта линия связана в романе с соответствующей системой образов. Так, во время переговоров с мирными чеченскими стариками он зорко наблюдает за их карманами, из которых вот-вот появятся деньги для очередной сделки. И “глядел мой карман, как пасть, голодная и жаждущая… Надо сказать, что в пасть моего кармана вошла бы большая пачка… Карман проглотил бы, не поперхнувшись… И что за штука наша война, думаю я, если фобия у нас — жирная пачка денег”.

Этой “фобией” страдает контуженный “шиз” Алик, который прозревает. “Все провалы в боестолкновениях, засады, подрывы, заходы на минные поля и неудачные атаки у него в башке уже сами собой увязываются непременно в продажность… Это уже как болезнь. Как только пачка денег у чича в руках… в голове Алика что-то образуется… тот, контузивший его разрыв снаряда (или там тоже проплатили засаду)”, — размышляет, наблюдая за ним, Жилин и, отдавая себе отчёт в том, что “контуженный имеет привилегию застрелить кого угодно”, не догадывается, кого на этот раз.

В споре В.Топорова с А.Ла­тыниной о концовке романа я всецело на её стороне: “Древний фольклорный мотив — гибель отца от руки сына — слабо мерцает в повествовании Маканина… Понятно, что Жилин должен погибнуть от руки того же Алика, с которым он столько возился, отмазывая пацана от наказания… Жилин проживёт ещё несколько минут после выстрела Алика… но так и не выдаст мальчишку подоспевшему офицеру, сказав только: «Нас обстреляли».

Виктор Топоров видит в этой смысловой рифме доказательство беспомощности автора: мол, одно ружьё стреляет дважды. Мне же, напротив, кажется, что эта рифма и создаёт драматическое напряжение… Жилин… оказывается жертвой трагических обстоятельств. Не удалив от себя пацанов, к которым испытывает острую жалость, он сам делает шаг навстречу собственной гибели.

Притча о том, как добро оборачивается злом, о невольной и трагической неблагодарности, о том, как страшно связаны в этом мире деньги и кровь («коварное двурукое божество всегда жаждет крови, даже если от его имени кто-нибудь требует денег»), — вот зерно романа Маканина. А военные действия в Чечне — лишь декорация, антураж…”

Исправить при переиздании?

“Коварное двурукое божество” — это чеченский бог войны Асан. Латынина “докапывается”, что вымышленный. Так ли это важно? Ведь, читая айтматовский «Белый пароход», мы не задумываемся о том, существовало ли киргизское предание о рогатой матери Оленихе, как при чтении его же «Буранного полустанка» — вымышлен ли миф о манкуртах. А вот рассказ “генерала-ништо” Базанова об Асане не выдерживает возложенной на него нагрузки. Чтобы оправдать название, автор нарекает двух наиболее симпатичных ему “вояк” Александрами, а одного из них, главного героя — “торгаша”, пусть даже то и дело рискующего жизнью, заставляет называть (чеченцев) Асан Сергеичем. Это явно искусственно: “очень-очень большой человек” Жилин скорее “Сашик”, чем Асан. Он находится в столь неромантических обстоятельствах, что никакая “притча” нейдёт на ум. Он то и дело говорит о дурном запахе, который издаёт сам (“я уже сам вонял, весь в поту…”, “завонял, пахнул на него нервозным потом”, “времяш… уже воняет, смердит”), его окружение (“мы не мылись… мы, сказать честно, все пахли сыром…”, “запахи разлагались… становились ещё круче, густели”), а тем более — чеченцы, воюющие и мирные, которые почему-то в большинстве своём почти все уроды и калеки (“страшно, затло пахли…; воняло же от них…; они подванивали…; двое на коленях… Самые пахучие”). А тут ещё кощунственная игра слов (“морозильник” — “мороженое” — “мороженщики” — “отморозки” — “банда мерзляков” — “тепловые вампиры”) при весьма неприязненной характеристике работников морга, куда должен был прийти для опознания тела Горного Ахмета майор Жилин (эпизод в стороне от основного сюжета).

Не об этом ли переборе натурализма в романе писал В.Топоров? Или же он имел в виду “фронтовую лексику”, мат и полумат почти на каждой странице «Асана»? (Далее Ф.А. Нодель прилежно и с критическим остроумием приводит немало примеров такой лексики. Однако принципиально не желая в любой форме поддерживать сквернословие, ставшее в последнее время основным инструментом общения в том числе и многих подростков обоих полов, мы эти строки изъяли. Смысл неприятия Ф.А. Ноделем этого “новаторства” понятен и без примеров. — Ред.)

Оно конечно. Война есть война. И В.Гроссман, и В.Астафьев не обходились без ненормативных выражений. Но всему же есть мера!

Самые жестокие критики «Асана» — В.Топоров и И.Шевелёв — утверждали, что это “сочинение… чрезвычайно, до мелочей, скалькулированное”, “взвешенное”. Какая уж тут “калькуляция” и “взвешенность”, если десятки страниц отданы эпизодам выручки из чеченского плена известной журналистки (имя которой у многих на слуху и сегодня, но, вопреки элементарной этике, Маканин чуть ли не смакует детали насилия над ней), причём всё это не имеет ни малейшего отношения к тому, чем положено заниматься Жилину и его помощникам-чеченцам. Прав И.Шевелёв: “Зачем это написано?”

А “литературная игра с русской классикой”, о которой пишет Латынина (фамилии Жилин и Костылин, переименованный в Костыева), это зачем?

Отвечая А.Бабченко, В.Мака­нин кается: “Я, разумеется, знаю, что у меня есть ляпы… Есть работа для корректора…”

Так, может быть, действительно не стоило торопиться с опубликованием рукописи романа в журнале «Знамя», с выходом отдельного издания?! А этот вопрос влечёт другой. Как поступит автор при возможном переиздании книги? Возьмётся за её скрупулёзную редактуру или?..

И всё-таки…
(вместо послесловия)

И всё-таки я буду рекомендовать своим ученикам произведение Маканина даже в настоящем его виде. Буду в аудитории читать его сам, избегая “непедагогичных” страниц и строк. Последние четверть века я работаю с пятнадцати-шестнадцатилетними. С каждым годом в аудитории становится всё больше парней. И они должны быть морально готовы к тому, что в нашем государстве по-прежнему то и дело возникают “горячие точки” со всеми всегда кровавыми и античеловечными, пагубными для нашей страны и для “сбережения народа” последствиями. А главное в «Асане» В.Маканина и, безусловно, удавшееся ему — это “пацанва” на войне. Не обязательно — чеченской… “Пацанва” должна знать особенности того мира, в котором живёт.

 

От редакции. Наш давний автор, педагог-ветеран Феликс Абрамович Нодель был застрельщиком обсуждения романа В.С. Маканина, о котором некоторое время назад немало было говорено. Он проверил его в классе, его ученики писали по «Асану» сочинения, и одно из них мы печатаем ниже без какой-либо редактуры. Возможно, кто-то найдёт в нём неполиткорректные выражения, выскажет другие замечания. Это нормально и даже хорошо. Именно в учебных по видимости работах мы обретаем порой очень важное зеркало, отражающее то, что существует, развивается, намечается в нашем обществе. Видим мы в них и то, как прочитывает молодой читатель те сочинения мэтров, мастеров и т.п., которые литературный мир объявляет событием — и не только по параметрам бестселлера. Очень желательно, чтобы нелицеприятное обсуждение новинок современной литературы в круге школьного чтения, в том числе «Асана», стало постоянной темой газеты.

 

Асан по-прежнему
“хочет крови”

Сначала, просмотрев аннотацию издательства на обложке, я не хотела даже открывать «Асан». Просто не было желания читать про “голую войну”, думала, там что-то варварски-жестокое.

Как оказалось, всё совсем по-другому. Маканин пишет о войне, но ни эпизоды с разлетающимися на куски телами, ни нецензурная лексика почему-то не вызывают отвращения. (Может быть, мы слишком развращены видом насилия?) Это как хорошо смонтированное голливудское кино: похоже на чёрный юмор, не более того. И уж тем более никакой правды-матки, всё продумано и весьма цинично. Вдобавок главный герой — Асан настолько интеллигентен и чуток, что уж никак не вяжется с воротилами военного времени. Типичный образ хорошего парня.

В целом я так и представляла эту войну, даже какое-то уютное чувство чего-то домашнего, когда герой миновал опасности, совершил выгодную сделку, как будто он мой очень близкий знакомый.

Было бы чересчур приторно, если бы в конце романа он не погиб, слишком пригожие не нужны там. Грустно, конечно, терять хорошего знакомого, но будут и другие.

Книга, безусловно, понравилась. Сюжет динамичен, лексика приправлена нестандартными литературными выражениями. По-моему, если бы было “тяжело” написано, книга попросту была бы не читабельна. Маканин — не хронолог, он — писатель, он видит Чечню такой. Его юмор гораздо горше и пронзительнее любых слёз. Пробирающий, попахивающий мертвечиной смех. Страшновато делается от мысли о связке замороженных ушей, глухих ямах, загадочном идоле Асане.

Вдуматься только, ведь горская душа — бездонный колодец; крикнешь — эхо сожрётся плесневыми стенами. Мы никогда не поймём их: слишком глубокие корни разногласий, слишком несовпадающие плоскости. Орёл и решка никогда не встретятся. Они будут ненавидеть нас из поколения в поколение, ненависть и война у них в крови. Она настолько сильна, что испепеляет взглядом, бесстрашным взглядом из чёрного дула, отблеском глаз, отражающемся в лезвии ножа.

Да, было бы слишком закономерно, если бы Жилин захлебнулся этой ненавистью. “Крутой” парень не может так умереть. Он превысил градус всепонимающего собственного “я”. От скуки решил полечить контуженных своими методами? Не похоже на то. Жилин слишком много знал о людской психике, Чечня научила его. Он погружался в ледяные озёра горских глаз, посылающих огненные вспышки прямо в душу, ходил по углям. И что же, так проколоться и получить пулю в спину от шиза? Нет, просто в противном случае получилось бы: “...И жили они долго и счастливо, и умерли в один день…” Асан должен был умереть, даже обязан. За мыльные оперы не дают премий — Маканин не мог превратить роман в абсурд.

Асан-идол утащил к себе Асана-человечишку, возомнившего постичь тайники души. Выше головы не прыгнешь, доблестные воины только в сказках гибнут в сражениях. А это реальность, это Чечня, где Асан жив. И Асан по-прежнему хочет крови.

Анна ЛАРИНА,
II курс колледжа № 17
архитектуры и менеджмента в строительстве