Кавказ и Крым

Поэзия всегда движется противоречиями, ей претит какая-либо однородность, сглаженность. Поэтому и в системе русских пейзажей наряду с национальным значительное место занимает экзотический, привносящий в поэзию те эстетические контрасты, без которых невозможно было бы её самосознание и саморазвитие. Белинский писал: “Кавказу как будто суждено быть колыбелью наших поэтических талантов, вдохновителем и пестуном их музы, поэтическою их родиною”. Действительно, Кавказ и Крым для русской пейзажной поэзии — это “своё иное”, та экзотика, которая открывает новые измерения и за пределами родной природы, и в ней самой.

Южные оконечности России издавна притягивали к себе русских поэтов. Здесь открывался иной мир — вольный, цветущий: поперёк бескрайней, тягучей равнины вставали горы, влекущие ввысь, а за ними — море, зовущее вдаль. И этот отрыв от скучной земли, всегда равнинной, равной себе, создавал высокое состояние духа, устремлённого в сверхземное. Понадобилось время, чтобы кавказские и крымские мотивы в творчестве Пушкина и Лермонтова были расценены (отчасти — ими самими) как дань юношеским иллюзиям, как самообольщение ещё слишком наивного и мечтательного общества. На смену им приходит реализм возмужалости и смирения, обращённый к равнине как неотвратимой русской судьбе, которую нужно принять и полюбить. Уже потом, как два средоточия великой русской равнины, вступят в спор её “сердце” Москва и “око” Петербург. Но прежде чем русскому миру суждено было расколоться на приверженцев двух столиц, обеим этим ещё не вычлененным крайностям “западничества” и “славянофильства” противостоит любовь к Югу, Черноморью, этой “пуповине”, соединяющей Россию с недрами европейской цивилизации.

Колхида и Таврида — места, освящённые античными мифами, дальние отростки многоветвистого эллинского древа. Если Балтийское море выводит Россию к передовой границе социально-исторического и технического развития континента (Англия, Франция, Германия, Голландия), то Чёрное море открывает ей вход в древнейшее лоно Европы, в её внутренние, утробные воды, на берегах которых зачиналась античная цивилизация. “Югофильство” — первая, во многом утопическая антитеза балтийской ориентации России, предрешённой Петром I и направленной на освоение Европы со стороны её промышленного и торгового северо-запада. Впоследствии центр оппозиции чиновному Петербургу был перемещён севернее — в патриархальную, средневековую Москву. Духовная пуповина, соединявшая Россию с европейской прародиной, была порвана, “оку”, зрящему лишь поверхность Европы, была противопоставлена не глубинная связь с её нутром, а полуазиатское сердце России1. Но значительна сама попытка в пору сложения русской классической культуры изменить её географические ориентиры, противопоставить позднеевропейскому, бюрократическому и индустриальному Петербургу не феодальную до­петровскую Москву, а европейскость же, только изначальную, колыбельную: англо-германскому “хребту” Европы — её эллинско-романское “лоно”.

От Севера к Югу русских поэтов влекла не только распахнутая даль пространств, но и сокровенная глубь времён — смена почв и устоев культуры.

* * *

Несмотря на то что Крым и Кавказ обычно попадают под общую рубрику “экзотики”, они глубоко различны по своему художественному колориту. Кавказ — место романтическое, Крым — классическое. Эта разница обусловлена самим рельефом гор и их отношением к морю.

Кавказ романтичен благодаря крутизне и обрывистости склонов, резкому перепаду высот, наличию таинственных вершин, окутанных облаками, и ущелий, заполненных туманом. Вонзаясь снеговыми, сияющими пиками в синеву неба, молодые Кавказские горы дают зримое очертание порывам души, рвущейся прочь с земли, в недостижимую высь.

Напротив, Крымские горы сглажены временем, в них преобладают не острые, зубчатые формы, но округлённые или плоские. Пологие их гряды — как бы всплески каменных волн, докатившихся с моря. Тут нет далевой устремлённости русской равнины, но нет и высотной устремлённости кавказских гор — бесконечное уступает место конечному, зримому. Мягкая лепка гор, ясность очертаний, приближенность далей, солнечная прозрачность воздуха придают Крыму классичность. Ибо суть классического в противоположность романтическому с его ускользающей таинственностью — воплощённость, отчётливость, осязаемость.

Кавказ — чрезмерность порывов и провалов, титаническое напряжение, скованный взрыв; Крым — соразмерность и успокоенность. Кавказ возвышен. Крым прекрасен, в том именно смысле, в каком различала эти понятия старинная эстетика: прекрасное — это уравновешенность формы и содержания, полная выявленность, вылепленность всей сущности; возвышенное — выплеск содержания за пределы формы, устремлённость в невозможное, необозримое. Сама красота возвышенных явлений таит в себе нечто грозное, устрашающее. “Ужасы, красы природы” — так определяет противоречивую сущность Кавказа Державин («На возвращение графа Зубова из Персии»). Ему вторит Жуковский: “Ужасною и величавой // Там всё блистает красотой...” («К Воейкову. Послание»).

Достаточно сравнить крымские и кавказские пейзажи Пушкина, чтобы почувствовать эстетическую разницу этих горных массивов. Кавказ — это всегда взгляд либо сверху вниз, либо снизу вверх:

Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины...

(«Кавказ»)

Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!

(«Монастырь на Казбеке»)

Тут господствует величественное, несоизмеримое с человеком и неподвластное ему. Природа — бунт, выход за собственные пределы:

Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы,
И надо мной кричат орлы
И ропщет бор,
И блещут средь волнистой мглы
Вершины гор.

(«Обвал»)

Что ни строчка — то чрезмерность: валы, которые бьются о скалы, кричащие орлы, ропщущий бор, вершины, блещущие сквозь мглу... Всё напряжено, всё рвётся из своих границ, рождая атмосферу зловещей неустойчивости. Ведь горы, возникшие в результате вулканических потрясений Земли, так и запечатлевают в себе дух этого гигантского порыва, застывшего в напряжённом покое. И камни, и воды проникнуты силой низвержения — ответной по отношению к извержению, поднявшему их высоко над землёй. Отсюда постоянная угроза обвала, гнев стеснённых рек; горы — извергнутый землёю избыток, всей своей тяжестью влекомый обратно, в родимые недра. Поэтому в горах постоянная тревога, дух колебания и мятежа. В кавказских пейзажах Пушкина точно передана дикая неукротимость природы, которая неустанно давит и теснит самоё себя, ставит преграды потокам и потоками срывает преграды.

Иначе в крымских пейзажах: скалы мирно омываются водами и сами ласково зыблются в них. “Отражена волнами скал громада” — здесь не борьба стихий, а их идеальное, отражённое сосуществование. Про Терек в «Кавказе» сказано:

И бьётся о берег в вражде бесполезной
И лижет утёсы голодной волной...

А вот впечатление от Крыма («Кто видел край, где роскошью природы...»):

Где весело шумят и блещут воды
И мирные ласкают берега...

Крым — полная противоположность Кавказу: там пенные валы, здесь “моря блеск лазурный”; там над горами “волнистая мгла”, здесь “ясные, как радость, небеса”; там “свирепое веселье” природы, здесь приглашение “под сладостные тени // Душой уснуть на лоне мирной лени”.

И в характере населения отразился этот разный дух гор: на Кавказе — непокорные, мятежные горцы, “перестрелка за холмами”; в Крыму — “простых татар семьи // Среди забот и с дружбою взаимной // Под кровлею живут гостеприимной”. Крым — всеобъемлющий мир и покой, Кавказ — бунт людей и природы. Неслучайно поэтому лирика Лермонтова, последовательного и неистового романтика, не знает крымских пейзажей, как незнаком был с ними и сам поэт: только Кавказ влёк его к себе, волновал воображение. Пушкин же, умевший уравновешивать крайности, в том числе “классическое” и “романтическое”, творчески совместил их в своих крымских и кавказских пейзажах.

Примечание

1 Представление о Москве как “азиатской столице”, вместилище “азиатского духа” (в противоположность Петербургу), было широко распространено в России XIX века. Например, Пушкин писал: “Вы, издатель европейского журнала в азиатской Моск­ве...” (письмо М.П. Погодину 31 августа 1827 г.). И позднее эта тема оставалась поэтически актуальной: “Полночь в Москве. Роскош­но буддийское лето...” (О.Мандельштам).