Анна Андреевна

В замечательном очерке Александра Жолковского «Анна Ахматова — пятьдесят лет спустя» (интернет-вариант: http://www.usc.edu/dept/las/sll/rus/ess/aaa.htm) читаем:

 “Ахматовский культ (не побоимся этого слова) оказался долговечнее ленинско-сталинского. Он поистине овладел массами <...> Помимо несомненного величия ахматовской поэзии (за возможным исключением всё ещё вызывающей споры «Поэмы без героя»), успеху Ахматовой способствуют сильнейшие внелитературные факторы, собирающие под её знамёна самые разные слои поклонников. Либералам дорог её оппозиционный ореол, верующим — её христианство, патриотам — русскость, прокоммунистам — чистота анкеты от антисоветских акций, монархистам — её имидж императрицы и вся её имперско-царскосельская ностальгия, мужчинам — женственность, женщинам — мужество, элитариям умственного труда — её учёность, эзотеричность и self-made аристократизм, широкому читателю — простота, понятность, а также полувосточные внешность и фамилия, импонирующие всему русскоязычному этносу смешанного славяно-тюрко-угрофинского происхождения...”

Коротко говоря, перед нами портрет настоящей народной поэтес… Нет, “поэтессу” нельзя! “А.А. раздражалась, когда её называли поэтессой”, вспоминает Л.Я. Гинзбург. Насмешничала: “Понимаю, что должны быть мужские и женские туалеты. Но к литературе это, по-моему, не подходит”.

Марина Цветаева, также поэт, в цикле «Стихи к Ахматовой» (1916) дала строки:

Златоустой Анне — всея Руси
Искупительному глаголу, —

со временем выросшие в титул: Анна Всея Руси.

Немецкий писатель Ханс Вернер Рихтер, увидевший Ахматову в декабре 1964 года в Италии, где ей вручали литературную премию «Этна-Таормина», рассказывал: “Всё происходившее напоминало — пусть простят мне это сравнение — новогодний приём при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы, причём от выступавших здесь дипломатов не требовалось вручения верительных грамот. <...> Видя, как величественно она шествует, я внезапно понял, почему в России время от времени правили не цари, а царицы”.

Литературовед Н.Я. Берковский, отдыхая в известном Комарово, писал друзьям: “По Комарову ходит Анна Андреевна, imperatrix, с развевающимися коронационными сединами и, появляясь на дорожках, превращает Комарово в Царское Село”.
Иосиф Бродский сравнил её со “странствующей, бесприютной государыней”, а сын Лёва, будущий знаменитый этнолог, уже в раннем детстве просил её: “Мама, не королевствуй!”

Вокруг этого собиралось всё остальное, хотя и оказывалось порой в тени. Художник Владимир Милашевский сокрушался: “К сожалению, впечатления чего-то мягкого и задумчивого, чего-то очень русского, даже, может быть, «романсно-русского» — её портретистам ни почувствовать, ни передать в рисунке не удалось…”

Николай Пунин, будущий её муж, третий, записал начальные впечатления: “странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая”, “говорят, в молодости она могла сгибаться так, что голова приходилась между ног”.

Всё, что связывалось с Ахматовой, в конце концов оказывалось именно возвышающим ахматовское, а не уничтожающим её.
“Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон её поэзии, — поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у неё — это любовно-эротические мотивы, переплетённые с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обречённости. Чувство обречённости, — чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, — мрачные тона предсмертной безнадёжности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, «добрых старых екатерининских времён». Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой.

Но клянусь тебе ангельским
садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенных
чадом...
(Ахматова. «Аnno Domini»)

Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой.

Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это — поэзия десяти тысяч верхних старой дворянской России, обречённых, которым ничего уже не оставалось, как только вздыхать по «доброму старому времени»”.

Я процитировал бессмертный памятник большевистского интеллектуализма — “сокращённую и обобщённую стенограмму докладов товарища А.А. Жданова на собрании партийного актива и на собрании писателей в Ленинграде”, более известную как «Доклад о журналах “Звезда” и “Ленинград”» (цит. по брошюре 1952 года, с. 9–10).

Давно замечено, что слова “не то монахиня, не то блудница” попали в доклад Жданова из статьи об Ахматовой в «Литературной энциклопедии» (М., 1930. Т. 1. Стлб. 281). Кто их вписал в доклад, сам Жданов, Сталин или ещё кто-то, неизвестно. Но известно, что в энциклопедии дана ссылка на источник этой характеристики: книжку Б.М. Эйхенбаума «Анна Ахматова: Опыт анализа» (Пб., 1923), вполне, между прочим, “формалистическую”.
“Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее — оксюморностью) образ героини — не то «блудницы» с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье” (с. 46).

И теперь, сопоставляя доклад с текстами энциклопедии и Эйхенбаума, мы можем предположить, что и в Эйхенбаума партийные литературоведы заглянули. Вот куда завела их Анна Андреевна.

Но это предыстория.

Шли годы. Ахматову и после её кончины печатали мало. Зато доклад Жданова изучали на всех филфаках СССР, да и не только на филфаках. Он был настолько растиражирован в советское время, что, увидев в середине 1970-х годов в “дембельском альбоме” сослуживца выведенные вязью вышеприведённые три ахматовские строчки (без подписи), сопровождающие фотографию северноевропейской блондинки в кружевном бюстгальтере, явно украшавшей прежде упаковку дамского белья, я почти не сомневался: источником цитаты была именно брошюра с ждановским докладом, а не сборник стихов Ахматовой (издания были наперечёт, да и вспомните всё стихотворение — виртуозность выбора именно этого трёхстишия явно не по силам юному солдатику, здесь нужен фельдфебель). Таковы последствия вышеназванного доклада в среде “молодого советского поколения”, именем которого заклинал слушателей Жданов.

Я долго не мог понять тайну энергии ахматовской строки, её невероятной и всесторонней подвижности. Но теперь, кажется, что-то о её происхождении знаю.
“Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей-пешеходом, лазала как кошка и плавала как рыба” (Валерия Срезневская о своей подруге Анне Ахматовой).

“Вы знаете, в каком виде тогда барышни ездили на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки — одна из них крахмальная — и шёлковое платье. <...> И тут появлялось чудовище — я — в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращалась, надевала платье на голое тело — платье от соли торчало на мне колом…” (Анна Ахматова в записи Л.К. Чуковской).

Попав в Петербург, она плавала в Неве — и переплывала её.

Анна Андреевна Ахматова.