Лицейские друзья Пушкина

Лицей... Здесь юный Пушкин обрёл лучших своих друзей — Антона Дельвига, Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, Ивана Малиновского. Зачастую, называя эти имена, подчёркивают, что дружба с ними оставила глубокий след в душе гения, оказалась, как в таких случаях говорят, на всю жизнь. Однако не задаются вопросом, почему дружеские отношения сложились у Пушкина именно с этой четвёркой, а, например, не с Горчаковым, Корсаковым, Вольховским, открывшими уже на лицейской скамье свою одарённость. Здесь не всё просто. Обычно про пушкинский лицейский круг говорят: очень разные, очень непохожие — хотя как взглянуть. В каждом из них было нечто, что делало их… “братьями по несчастью”. Уже тогда, с самого начала.

Лишённый очков, близорукий Дельвиг, для которого весь свет был как в тумане, а все женщины казались ему красавицами — то-то была потеха для остальных лицеистов.

Кюхельбекер, плохо слышащий на одно ухо после золотухи, с необузданной вспыльчивостью и с комической внешностью, вызывавшей постоянные шутки, доходившие до издевательства (ребята в этом возрасте бывают удивительно злыми). Однажды дошло до того, что Кюхля решил топиться — его вытащили из пруда и обсмеяли ещё сильнее, мол, даже утопиться не можешь.

С Малиновским Пушкина сблизила смерть первого директора Лицея, отца Вани. То есть ещё вчера он для всех был сыном директора, “чем-то вроде хозяина”, а сегодня уже… вроде как бы и никто.

У Пущина были прекрасные отношения со всеми, его никто не обижал, он ни с кем не ссорился. Происходил из родовитой дворянской семьи, его отец — генерал-интендант флота. Но в семье двенадцать детей, мать, страдавшая душевным расстройством...

И наконец, сам Пушкин, не менее Кюхельбекера или Малиновского вспыльчивый, к тому же склонный к злой насмешке, внешностью напоминающий обезьяну, за что и имел соответствующие прозвища “обезьяна”, “помесь обезьяны с тигром”, отражавшие его внешность и несдержанный темперамент (Грибоедов позже звал его “мартышкой”). Многие из лицеистов считали его себялюбивым, тщеславным и даже агрессивным. Отсюда другое прозвище — “француз”, отнюдь не только за прекрасное знание французского языка (в годы Отечественной войны тем более обидное и никак не похвальное). Прозвища были почти у всех лицеистов. Но обидных среди них немного, чаще — “швед”, “Кюхля”, “голландец”, “султан”, “маркиз”, “рыжик”, “лиса”, “сибиряк”…

Забегая вперёд, можно сказать, что и финалы жизненного пути друзей окажутся не менее схожи и подкрепят определение “братьев по несчастью”.
Дельвиг скончался от “гнилой горячки” шестью годами раньше Пушкина.

Кюхельбекер, просидев в Петропавловской, Кексгольмской и Шлиссельбургской, затем в Динабургской крепостях, будет отправлен на поселение в Сибирь, где заболеет туберкулёзом и угаснет в Тобольске в 1846 году.

Пущина осудят на вечную каторгу; он вернётся из сибирской ссылки лишь в 1856 году и через три года умрёт.

Малиновский рано бросит службу, забьётся в захолустье (село Каменка Изюмского уезда Харьковской губернии) и там, пережив своих друзей — единственный спокойно и незаметно, — уйдёт из жизни в 1873 году, оставив о себе память как о человеке, для которого “преодоление неправды его страсть”.

Так что будущее друзей оказалось отнюдь не радужным, скорее горьким и трагическим.

Но вернёмся в Царское Село. С первых же дней пребывания в Лицее тринадцатилетний Иван Пущин стал считаться одним из лучших учеников. Его отличали прилежание, благоразумное поведение, добродушие, “чувствительность с мужеством и тонким честолюбием”, особенно же рассудительность, в обращении с окружающими — неизменная вежливость и “приличная разборчивость и осторожность”. Подобное случается не часто: все, кто знал Пущина и во время учёбы в Лицее, и после, даже его идейные противники, отзывались о нём не иначе как исключительно с уважением и симпатией. Повзрослев, он был высок ростом, хорошо сложён. Большие выразительные сине-серые глаза, спокойное лицо. Про таких говорят — красив и духовно, и внешне.

Пушкин и Пущин жили в Лицее рядом: справа комната, над дверью которой была чёрная дощечка с надписью  “№ 13. Иван Пущин”, а слева — “№ 14. Александр Пушкин”. Пущин — тоже москвич, он на год постарше Пушкина. Вместе посмеялись над несчастливым номером комнаты Пущина. Позже всю жизнь подписывали письма друг другу лицейскими номерами.

Для обоих номера — игра, шутка. Начальство же вовсе не в шутку, а всерьёз любило выстраивать их сообразно успехам. В этом лицейском рейтинге номер первый — попеременно Горчаков или Вольховский. Пушкин шёл восемнадцатым, девятнадцатым, а иногда и ниже. Но эту табель рангов лицейская вольнолюбивая братия решительно отвергала.

Спальни разделяли тонкие перегородки, не доходившие до потолка. Они упирались в раму окна, деля его пополам; и каждая половина имела свою форточку. Когда все уже спали и лишь из коридора раздавались “мерные шаги” дежурного дядьки, оба друга продолжали переговариваться, обсуждая происшедшее за день.

Из воспоминаний Пущина:

“Я, как сосед (с другой стороны его [Пушкина] нумера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нём была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнёмся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом”.

Даже самые доброжелательные из лицеистов не могли в дальнейшем не упомянуть глубокой ранимости Пушкина, легко переходившей в дерзкое и вызывающее поведение. В нём, человеке с судьбой первопроходца, наделённом острой наблюдательностью и тонким пониманием стиля, будет постоянно сочетаться несочетаемое: жажда нежности и внезапные капризы, упрямая вздорность. Всю жизнь его будут преследовать непредсказуемые переходы от феерического веселья и необузданной восторженности к мрачной безнадёжности и чёрной тоске.

Сегодня, пытаясь объяснить пушкинскую раздражительность, бестактность, его часто неуместные шутки, неловкие колкости в адрес одноклассников, которыми он сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти, мы можем сказать: это никакая не вспыльчивость — просто Пушкин комплексовал. “Он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало”.

Отсюда то излишняя смелость — попытки переступить через свою закомплексованность (достаточно вспомнить, как часто ссоры Пушкина заканчивались предложением стреляться); то болезненная застенчивость, уход в себя — чуть ли не детская обидчивость на ту или иную мелочь, принятую за вселенскую катастрофу. И одно, и другое, надо признать, вечно мешали ему.

Как бы то ни было, он сам провоцировал постоянные ссоры. И такое его поведение не вызывало у большинства товарищей особых симпатий к Пушкину, что в свою очередь вело его к новым промахам, которые ещё больше усугубляли школьные отношения. Получался заколдованный круг.

К тому же была ещё одна подробность, вызывавшая дополнительные сложности. Отличаясь, при своих способностях и остроумии, быстрой находчивостью в ответном слове, Пушкин далеко не всегда оставался победителем в мальчишеских спорах. Потому как острое слово оказывалось далеко не единственным аргументом в ситуации разногласий меж подростками. Это в родном доме, получив в ответ на реплику “Посмотрите, ведь это настоящий арабчик” от маленького Пушкина дерзкую рифмованную колкость “По крайней мере отличусь тем и не буду рябчик”, поэт Иван Дмитриев, имевший рябое лицо, и присутствующие гости будут восторгаться мальчиком и весь вечер весело обсуждать смелость и забавность малыша. А здесь, в Лицее, в ответ можно было запросто схлопотать ответ, очень далёкий от восторженности. И это ещё сильнее раздражало юного поэта, желавшего именно поэтическое слово считать самым весомым доводом.

Показывая всем неумеренную весёлость днём, Пушкин нередко бессонными ночам в своей келье то обливался слезами, ругая почём зря себя и других, то обдумывал, что бы такое сотворить, чтобы хоть капельку изменить своё положение среди товарищей. В эти-то минуты ему на помощь и приходил Пущин, становясь умиротворяющим посредником между Пушкиным и товарищами, сглаживая резкость и неловкости своего друга. Пушкин это будет помнить всегда, и в его глазах Пущин останется прежде всего человеком без тени эгоизма, готовым прийти на помощь, в высшей степени наделённым чувством справедливости и чести.

Ни расстояния, ни годы не нарушат их дружбы и преданности. “Друг”, “товарищ”, “брат” — были для обоих не случайные красивые слова. Пушкин воспел в своих бессмертных стихах “первого” и “бесценного” своего друга. Пущин же оставил воспоминания о поэте, проникнутые дружеской любовью и нежностью.
Почему-то так сложилось, что считается, будто первая встреча Пущина и Пушкина состоялась на экзамене при поступлении в Царскосельский лицей. При этом цитируют Пущина:

“Вошёл какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. — Я слышу: Ал. Пушкин! — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда”.

Но справедливости ради следует заметить, что знакомство их произошло несколько раньше, ещё в Москве, в доме Василия Львовича Пушкина. Просто та первая встреча не имела, что называется, никакого продолжения, и в Лицее их отношения начались как бы “с чистого листа”.

Вообще-то первое сближение между собой, первое деление на мальчишеские компании у лицеистов происходило как раз на основе “землячества”: москвичи–петербуржцы. А те, кто в эти объединения не вписывался, тут же получили отличительные прозвища: “швед”, “голландец”, “сибиряк”. И нет ничего удивительного в том, что изначально юный Пушкин сблизился в Лицее с теми, кто приехал сюда из “отставной столицы”, которую петербуржцы пренебрежительно называли провинцией, с теми, кто вырос в уже знакомой ему московской среде и был воспитан на схожем обиходе повседневного общения и привычных впечатлениях.

Примечательно, что именно москвич Михаил Яковлев впоследствии станет “лицейским старостой” — главным организатором ежегодных праздников выпускников Лицея (тем самым блюлись традиции исконно московского гостеприимства и поддержания давних знакомств).

Порой отзвуки московского бытия (например, импровизированная пирушка с ромом — хотя, казалось бы, ничего особенного, всё как десятки раз на их глазах делали взрослые дома) оборачивались “приключениями”. Вспоминает Пущин:

“Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подей­ствовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернёр заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тот, после ужина, всмотрелся в молодую свою команду и увидел что-то взвинченное. Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты”.

О происшествии доложили министру А.К. Разумовскому. Он приехал из Петербурга, вызвал провинившихся лицеистов и сделал им “формальный строгий выговор”. Далее дело было передано на решение Конференции, или по-нынешнему — на усмотрение педсовета. Конференция, по воспоминаниям Пущина, постановила:

“1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.
2) Сместить нас на последнее место за столом, где мы сидели по поведению, и
3) Занести фамилии наши, с прописанием винов­ности и приговора, в чёрную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске”.

Выполнение этих трёх пунктов приговора происходило чисто по-российски. Первый пункт был выполнен буквально. Второй — постепенно смягчался, и с разрешения начальства всю троицу начали потихоньку пересаживать “к каше ближе”. Третий — по истечении времени был оставлен без всяких последствий.

С возрастом взрослели и проказы. Как-то в тёмном коридоре, заслышав в вечерней темноте приближающийся шорох платья, Пушкин по ошибке, думая, что это Наташа, премиленькая горничная одной из фрейлин императрицы Елизаветы Алексеевны, и пытаясь её поцеловать, прижал к стене княжну Волконскую, сердитую старую деву. На другой день сам император сделал выговор директору Лицея, заметив с сожалением: “Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей”.

Дальнейшее неясно. Одни говорят, что государь был любезен и дозволил убедить себя в том, что плоды лицейского просвещения к сим печальным проступкам не сводятся. Царь, чьи собственные любовные похождения ни для кого не были секретом, даже сказал, что берёт на себя быть адвокатом Пушкина перед фрейлиной, будто бы даже, смеясь, добавил: “Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря”.

Но есть и свидетельство, в которое, зная пушкинскую натуру, преисполненную чести, самолюбия и неприятия всяческого стеснения, трудно поверить: государь приказал Пушкина высечь.

В Лицей двенадцатилетний Пушкин приехал с немалым запасом разнообразных жизненных впечатлений — и от увиденного, и от личного общения, и с почерпнутым из книг. Редкая в таком возрасте начитанность Пушкина поразила его будущих товарищей-лицеистов при знакомстве с ним. Иван Пущин вспоминал: “Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочёл, о чём мы и не слыхали, всё, что читал, помнил…”

Но в остальном ему было трудно конкурировать с серьёзными сверстниками. Прекрасного французского оказалось недостаточно, хотя по этому языку он был на втором месте. В Лицее он недурно овладел латынью, но далеко не лучше других знал античную литературу: на уроках ответы многих одноклассников педагогам кажутся предпочтительней. Даже в сложении стихов (часть он пишет по-французски) первоначально у него находятся довольно удачливые соперники. А если ещё учесть, что директор Энгельгард отмечал у Пушкина в качестве недостатков “французский ум” (другими словами, легковесность и чрезмерное вольнодумство) и страсть к сатире (то, что теперь мы называем словом “критиканство”), помноженную на ранний скепсис, то будет понятно, почему уже через год занятий в общем рейтинге Пушкин занимает лишь 28-е место (начав с 14-го). Сам Пушкин самокритично свидетельствовал:

…порой бывал прилежен,
Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирён, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив.

Но именно в Лицее не способный к зависти Антон Дельвиг в стихотворении «Пушкину» уже в 1815 году предсказал своему другу великое будущее. Флегматичный толстяк и великодушный добряк Дельвиг со своим вечным “Забавно!”, произносимым с задумчивой улыбкой, мягкий, снисходительный даже к обидам со стороны Пушкина (хотя, казалось бы, кому понравится, когда о тебе говорят: “ленивец сонный” и “сын лени вдохновенный”), умел понимать, щадить, ценить и поддерживать друга. Кстати, по воспоминаниям одного из лицеистов о Дельвиге, “только огненная натура Пушкина могла вызвать его к деятельности”.

Чаще всего (это о Дельвиге отзывается уже сам Пушкин): “Он предпочитал прогулки по аллеям Царского Села и разговоры с товарищами, коих умственные склонности сходствовали с его собственными”. Умственные склонности Дельвига и Пушкина сходствовали. Они понимали друг друга с полуслова. Для Дельвига Пушкин был самым большим авторитетом. А Пушкин всегда прислушивался к мнению Дельвига-литератора. В день известия о кончине Дельвига Пушкин писал: “Смерть Дельвига нагоняет на меня тоску. Помимо прекрасного таланта, то была отлично устроенная голова и душа незаурядного закала. Он был лучшим из нас”.

Третья частица души Пушкина отдана Малиновскому. Созвучие характеров Пушкина и Малиновского (“…повеса из повес, // На шалости рожденный, // Удалый хват, головорез, // Приятель задушевный!”) сблизило их, а смерть отца Малиновского окончательно сдружила (“Перед незасыпанной могилой они поклялись в вечной дружбе”). Их не разведёт порознь даже разность мировоззрений. Глубоко верующий Малиновский всегда корил Пушкина за его безверие, которым тот ещё и открыто бравировал. Но история сохранит сказанные Пушкиным незадолго до смерти слова: “Отчего нет около меня Пущина и Малиновского. Мне было бы легче умирать”.

У обоих названных им на смертном одре друзей были нежные, любящие сердца. Третьего — Дельвига — уже не было в живых.

Кюхельбекер в это время умирал в Сибири, но его имя Пушкин в самый трагический для себя момент не упомянет. Может, потому, что вечно насмешливый ум великого поэта осознавал, сколько раз и в Лицее, и даже после выпуска он, Пушкин, обижал нескладно скроенного друга-неудачника, длинного, тощего, с глазами навыкате, как часто безудержно язвил в его адрес; что Кюхля был единственным из друзей, с кем у него однажды дело дошло до дуэли, поводом к которой послужила его эпиграмма на Кюхельбекера:

За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно —
И было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно!

И что даже во время дуэли он продолжал над ним издеваться, обращаясь к Дельвигу (тот был секундантом Кюхли) и глядя, как близорукий друг, который впервые держал пистолет в руках, буквально дрожит в нервном возбуждении: “Дельвиг, стань на моё место, здесь безопаснее”.

Почему так складывались их отношения? Ведь он любил Кюхлю, у которого тоже была мечта о великом деянии, способном его, вечно попадающего в комические и нелепые ситуации, прославить в веках.

Если у неуклюжего Кюхельбекера изменить фигуру и длинношеего и худого превратить в “массивного, толстого молодого человека с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке”, то его легко представить таким же неуклюжим, выше обыкновенного роста, только “широким, с огромными красными руками” Пьером Безуховым. И в этом не будет особой натяжки, потому что, как и литературный герой Льва Толстого, друг Пушкина в 1812 году долго бредил идеей пробраться в лагерь французов и убить Наполеона. А позже судьба так же, как и Пьера, приведёт его в лагерь участников тайного общества. Во время событий на Сенатской площади он не на страницах романа, а в реальной жизни попытается застрелить великого князя Михаила и генерала Воинова, станет призывать матросов к штыковой атаке, то есть проявит себя мужественным и способным на поступок человеком.

Пушкин ценил Кюхлю-человека, в обычной жизни прелестного и нежного. Но тот имел несчастье фанатично любить поэзию и писать стихи! Однако Кюхлю-поэта Пушкин не признавал, без обиняков резал ему правду-матку, что “не тот поэт, кто рифмы плесть умеет, и, перьями скрыпя, бумаги не жалеет”. Кюхельбекер отнюдь не был лишён чувства юмора, но каково это слышать от друга:

Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб мне заснуть скорее.

А ведь приходилось слушать! Слушать, смертельно обижаться, приходить в бешенство, вдрызг ругаться, потом остывать и идти мириться — Кюхля, похоже, Пушкина любил нежнее, чем свои стихи. Наверное, Пушкин это понимал. Покидая Лицей, он прочтёт Кюхле посвящённую ему «Разлуку», в которой рефреном прозвучит: “Прости!”.