Ещё несколько слов о Пушкине

«Листки календаря» в № 7 мы посвятили юбилеям Гоголя, но общие итоги празднования двухсотлетия ещё подведём (вопрос читателям: юбилейных подстаканников не попадалось ли?). А пока было захотелось окинуть взглядом юбилеи Пушкина.

Что и говорить, такие празднества обычно говорят нам о нас самих больше, чем о юбиляре. Это особенно выразительно проступает в случае Пушкина, который вообще-то фигура совершенно не юбилейная, своевольная. Ему не выпало ни одного традиционного юбилея при жизни, да и впоследствии многие свершения в истории всенародного пушкинолюбия не соотносятся с круг­лыми датами биографии гения. Так, главное событие, связанное с Пушкиным после Пушкина, — открытие ему в неюбилейном 1880 году памятника на народные деньги.

Идея пушкинского монумента возникла в 1860 году во время подготовки к празднованию пятидесятилетия Царскосельского (затем Александровского) лицея. Бывшие лицеисты хотели, чтобы памятник этот появился в саду Лицея, на что император Александр II в ноябре того же года “высочайше повелел” открыть всенародную подписку.

Однако дело без государственной поддержки двигалось ни шатко ни валко и к 1870 году почти сошло на нет. Как всегда у нас на Руси бывает в подобных случаях, оживил его личный энтузиазм: академик Яков Карлович Грот добился образования специального комитета, который начал свою деятельность с определения окончательного места для будущего памятника. Не удалённое Царское Село и не заставленный державными монументами Петербург, а именно родина гения — древняя Москва.

Было принято особое воззвание, обнародованное во множестве российских газет. Главная его мысль была проста: пусть “всякий сочувствующий великому поэту принесёт свою посильную лепту: как бы ни была она ничтожна сама по себе, она получит свой вес в итоге пожертвований…”. То есть помоги трудовой копейкой! И народ понёс настолько споро, что проблема финансирования, как говорят сегодня, была снята с повестки дня. Успех здесь обеспечивало и проведение открытого обсуждения места для установки памятника, а затем три (!) открытых конкурса его проектов.

Хотя в 1879 году было восьмидесятилетие Пушкина, открытие памятника, как видно, не связывалось с его юбилеем. Переносившееся несколько раз, оно наконец состоялось 26 мая 1880 года и вылилось в грандиозное празднество, о котором написаны горы сочинений всякого рода (см. недавнее резюмирующее исследование американского слависта Маркуса Ч.Левита «Литература и политика: Пушкинский праздник 1880 года». СПб., 1994).

Особо надо отметить своеобразие вклада Фёдора Михайловича Достоевского. Использовав этот праздник для целенаправленной саморекламы (сама речь Достоевского после публикации вызвала немало разочарованных откликов), он волей-неволей заложил основы особого подхода не только к наследию Пушкина, но и к русской литературе в целом.

К 1880 году в культурно-историческом смысле сформировалась лишь формула отношения власти к поэту. До сего времени, по существу не изменяясь, формула эта сохранила свою однообразную динамику. Власть навсегда выучила, что она должна обязательно реагировать на существование национального поэта в стране, которой она управляет, вот она и реагирует — в рамках своих целей и представлений о назначении поэта.

Укоренившийся под воздействием как фраз-лозунгов речи Достоевского, так и формы её подачи, самим Достоевским и описанной, новый подход к наследию Пушкина можно назвать прагматически-демагогическим. С тех пор и также доныне он обычно используется негосударственными группами, объ­единениями или фигурами, стремящимися к той или иной форме управления и создающими с этой целью разного рода теории нашего государственного, политического и т.д. устройства, всегда недееспособные, но риторически заметные.

Но история с памятником поэту открыла и присутствие ещё одного подхода к Пушкину, так сказать, народную тропу. Этот подход — самый естественный, непосредственный, дающий каждому возможность диалога с Пушкиным. Собрать на памятник, поехать в Михайловское — потому что ехать надо, все едут, перечитать «Выстрел» самому, рассказать о Пушкине анекдот друзьям и почитать «Сказку о царе Салтане» ребёнку, организовать племенной завод «Пушкинский», выпустить набор шоколадных конфет «Болдинская осень» и, разумеется, водку под таким же заглавием… Здесь всё сразу, все вдруг, бездна неизъяснимого обаяния и непредсказуемости, а главное выражается коротко: “Наш Пушкин”. Действительно, такой он — наш! Народный подход!

А если скажут, что и первые два подхода эта народная тропа тоже вбирает, возражу решительно. В народном подходе как раз отсутствует то, что главенствует в других, — своекорыстие. Народный подход опирается на народное мнение и укрепляется им. Поэтому, например, давая конфетам и водке пушкинские наименования, их производители добровольно делают себя заложниками пушкинского качества: второго сорта здесь быть не может! Пушкин угощает!

И каждый пушкинский юбилей обязательно проходит стадии, где вначале при безмолвствующем народе фанфаронствует официоз, упиваются представлениями о собственном мессианизме демагоги, но затем обязательно возникает лирическое волненье и неописуемая радость от того, что у нас есть Пушкин. Это утверждение нетрудно проверить: в Интернете размещена обширная статья известного и читателям «Литературы» прозаика Игоря Клеха «Пушкинский праздник», написанная к 200-летию Александра Сергеевича (http://www.guelman.ru/slava/writers/kleh4.htm).

В ней собрано множество любопытных фактов, и мы попросили Игоря Юрьевича дать своё видение проблемы сегодня, десять лет спустя. Ведь готовятся же какие-то мероприятия, собрания и т.д., даже несмотря на кризис!

Например, в начале мая должен пройти Первый Всемирный съезд потомков Пушкина (этот номер сдаётся в печать в конце апреля). Как раз в юбилейные дни Государственный музей А.С. Пушкина откроет выставки «Род Пушкина», «Моя родословная» и, наконец, «Деньги — Пушкин — Деньги», которая сменит выставку «Гоголевский бульвар» (мы о ней писали). Её организаторы, руководствуясь пушкинскими словами: “Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости”, решили показать бытовую и бытийную стороны проблемы “презренного металла” в жизни гения, а также деньги пушкинского времени, рассказать о благотворительности и развлечениях, в числе которых, само собой, карточные игры.

“У кого поэт брал в долг? Как расплачивался? Что думали по поводу денег и долгов члены пушкинской семьи? А его друзья? Кто были парт­нёры по карточной игре?.. А сколько стоили книги? Какими были гонорары и как распоряжался ими поэт, ведь он был одним из первых, кто попытался в России на них жить?!. Как выглядела копеечка, та, что отняли дети у юродивого Николки в «Борисе Годунове»? А «дублон старинный» скупого старого барона?” — вот, в частности, на какие вопросы должна ответить выставка. При этом цены на билеты обещают сделать символическими…

Но при обсуждении этих мероприятий Игорь Юрьевич Клех вернул нас к тому, с чего мы начали, предложив всё же смотреть на 2009 год именно как на год двух юбилеев — с целью глубже понять как Гоголя, так и Пушкина, и наш мир.

По мнению Клеха, “вопреки литературным мечтаниям молодого Гоголя, — что, дескать, Пушкин есть русский человек в его свободном развитии лет этак через двести, — Пушкиных на нашей улице не прибавилось. При том что Пушкин давно сделался и остаётся важнейшим мерилом и одной из ключевых фигур России и всего русского мира (что поэт предчувствовал в своём предсмертном «Памятнике» — и это его единственное высказывание в жанре предсказания). Зато интуиция не подвела Гоголя с загадочным для него самого и его современников образом русской тройки в финале «Мёртвых душ», как выяснится уже в ХХ веке. Узник своих видений, Гоголь куда более Пушкина был развёрнут лицом (обращён носом) к концу света и концу истории (оказался Хомой и Вием в одном лице).

Следующий по пятам за первопроходцем и желающий с ним соперничать (как Гоголь и, в меньшей степени, Лермонтов) обязан максимально себя с ним расподобить (как то происходит с детьми в семье). Поэтому Пушкин сочиняет «роман в стихах» — а Гоголь прозаическую «поэму», Пушкин добивается невиданной прозаичности и прозрачности письма — а Гоголь его неслыханной поэтичности и загадочности…

Посмертно Пушкина назначили «солнцем нашей поэзии», «нашим всё» и приверженцем так называемого чистого искусства, «искусства для искусства», а в Гоголе увидели сатирика — его «Шинель» сочли родоначальницей угнетённого «маленького человека» и целой плеяды писателей «натуральной школы», исповедовавших метод «критического реализма». Бесы политического радикализма, чаще всего поповичи или бастарды, пытались таким образом и солнце затмить, и луну похитить с русского небосвода.

Конечно же, солнечный Пушкин ощущал метафизику ночи и ориентировался в потёмках человеческой души не хуже Гоголя. Тому есть масса подтверждений: настоящий подарок фрейдистам — сон Татьяны Лариной; кощунственный азарт «Пира во время чумы», «Каменного гостя», «Египетских ночей»; траектории сумасшествия в «Пиковой Даме», «Медном Всаднике», стихотворениях «Бесы», «Не дай мне бог сойти с ума».

Но в самых критических обстоятельствах жизни и творчества Пушкин имел талант оставаться собой и не терять куража. Ему неведом был тихий ужас мертвецких объятий бесконечной ночи, в которых имел несчастье очнуться Гоголь. Даже когда из-под Гоголева пера выходили жизнерадостные и солнечные картины, под ними неизменно шевелился мировой хаос — мрачная изнанка нашей жизни, от встречи с которой легко поседеть за одну ночь. Сама собой напрашивается аналогия с солнцем и луной, явью и сном, здоровьем и болезнью и неразлучными сёстрами — жизнью и смертью”.

Чем не новое проявление вечно молодого и беззаконного в пушкинском смысле слова народного подхода?!