Джентльмены из народа

Джером

В России Джером Клапка Джером стал популярен ещё в XIX веке, а в 1912 году в Москве вышел его двенадцатитомник. Это примечательно хотя бы потому, что в те времена, начиная с 1860-х годов, наша литература, в первую очередь проза и подавно литературная критика, непрерывно социологизировались, превращаясь из изящной словесности в род политической, антиправительственной, антигосударственной пропаганды.

А Джером принёс и утвердил не только в английской, но и в мировой литературе идею о поэзии повседневности, поэзию простых радостей жизни. Он, если пользоваться привычными нам псевдолитературоведческими категориями, певец мещанского, мелкобуржуазного счастья. И это прекрасно для миллионов читателей по всему миру — и ужасно только для публицистичной, тем более так называемой марксистско-ленинской критики, попортившей кровь и вкус многим поколениям наших соотечественников. Кстати, наши тогдашние “нетерпеливцы” нещадно критиковали Джерома именно за “редкое искусство избегать критики существующего строя”.

Да, Джером — не революционер, и слава Богу! Но, между прочим, он настоящий литературный пролетарий: его отец, архитектор-неудачник, постоянно прогоравший и в бизнесе, рано умер, и сын, добывая средства к существованию, перепробовал множество профессий, в частности, работал учителем… Трудовую жизнь вёл он и на поприще искусства и литературы: играл небольшие роли в бродячих театрах, писал пьесы, стихи, философские эссе — всё подряд, рассылая свои сочинения веером во все мыслимые издания, пока, наконец, не добился успеха.

Любопытно, что у нас в стране после 1917 года Джерома стали широко переиздавать только в пору оттепели — кто не помнит два золотистых кирпичика-томика его сочинений, выпущенных полвека тому назад?! Джером понадобился вновь, когда отхлынула параноидальная идея мировой революции и люди обратились к ценностям частной жизни, к той почве, на которой возделывается душа.

Конан Дойл

Бунин, познакомившийся с Джеромом в 1920-е годы, оставил его выразительный портрет: “Это был плотный, очень крепкий и приземистый старик с красным и широким бритым лицом, в просторном и длиннополом чёрном сюртуке, в крахмальной рубашке с отложным воротничком, под которым скромно лежала завязанная бантиком узкая ленточка галстука, — настоящий старозаветный коммерсант или пастор. <...> ...он <...> навсегда оставил во мне впечатление чего-то очень добротного и очень приятного, но уж никак не юмориста, не писателя со всемирной славой”.

Эмблематичная повесть «Трое в лодке (не считая собаки)» («Thee tree men in a boat (to say nothing of the dog)», 1889) и сегодня переиздаётся в России почти ежегодно, да и не только она — у Джерома есть что читать, он обладал искусством создавать живые лица даже на одной-двух страницах, а его дядя Поджер прочно вошёл в круг вечных образов.

Артур Конан Дойл, пожалуй, ещё более знаменитый английский русский классик. Но при этом до чего же любопытна его судьба! Этот ирландец, родившийся в Шотландии и ставший настоящим британцем, долгое время не помышлял о писательской стезе. Так же, как Джером, сын архитектора, талантливого живописца, в силу обстоятельств ставшего мелким конторским служащим, Артур вглядывался в жизнь, раздумывая, как бы, подобно любимому и несчастному отцу, не оказаться на её обочине. Он подумывал о священничестве, чего хотела и его мать. Тем более что именно от матери, как считал сам Дойл, ему достался дар красноречия. И он смиренно учился в иезуитском колледже, правда, любил развлекать замысловатыми историями своих соучеников.

Но после окончания колледжа Дойл отправился на медицинский факультет Эдинбургского университета, где был старательным студентом, прошёл школу корабельного врача в Арктике, затем разъезжал в поисках хорошей практики по стране и трудом заработал диплом доктора медицины. Всерьёз Дойл взялся за перо в городке Саутси, где у него было так мало пациентов, что даже после занятий спортом, который он любил самозабвенно — гольф, крикет, регби, велосипед, регаты, бокс, лыжи — надо было занять себя чем-то ещё…

Любопытно, что, мгновенно оказавшись вместе с Шерлоком Холмсом в объятиях читателей-поклонников, Дойл решил своего героя умертвить: быстро надоело сочинять к сроку всё новые и новые похождения сыщика. История с убиением и последующим воскрешением Холмса хрестоматийна (общий итог — четыре романа и больше полусотни рассказов), но для самого Дойла это была лишь уступка издательскому успеху, дающему и ощутимые денежные выгоды. Куда более бескорыстно любил он свои исторические романы, видя именно здесь собственные наивысшие достижения (с чем, кажется, до сих пор не может согласиться большинство их читателей).

Да и позднее было так: став писателем-профессионалом, Дойл ухитрялся заниматься литературой, можно сказать, в свободное от жизни время. Он много путешествовал (в частности, по Норвегии со своим добрым приятелем Джеромом), был военным хирургом на англо-бурской войне, активно занимался внешней и социальной политикой, прозорливо предсказывая пагубность поддержки социал-радикалов, которых не только в тогдашней России, но и в Англии было немало… Едва началась Первая мировая, попросился в армию добровольцем — в пятьдесят пять лет! Когда это ему именно по возрасту не удалось, стал военным корреспондентом…

Он увлёкся спиритизмом — соответствующие его сочинения у нас в последние годы не раз переиздавались, в том числе роман «Страна Туманов» («The Land of Mist», 1926), где действует хорошо известный профессор зоологии Челленджер из популярнейших книг «Затерянный мир» и «Отравленный пояс». Критики считают, что история превращения естествоиспытателя Челленджера из борца со спиритизмом в его ярого пропагандиста получилась у Дойла неубедительной, но это тоже был интереснейший опыт писателя, страстно изучавшего жизнь во всех её проявлениях.

По планете он продолжал разъезжать вплоть до последних лет жизни — вновь посетил и Южную Африку, и Норвегию. И, умирая, сказал: “За всю жизнь мою у меня было много приключений. Но самое сильное и удивительное ждёт меня теперь”.

Джером назвал Дойла “большого сердца, большого роста, большой души” человеком, а Честертон, сам классик криминалистической литературы, — “человеком, который отнёсся к детективному жанру серьёзно”, так отметив, по сути, то же: умение Дойла сделать обычное заметным, интересным многим.

Честертон, известный в России с начала ХХ века, однако, не имеет у нас такой громкой славы, какая есть у Дойла и Джерома. Разумеется, его отец Браун входит в десятку, а может, и в пятёрку самых популярных литературных сыщиков, но всё же главная сила автора романа «Человек, который был Четвергом» («The man, who was Thursday», 1908) — в том, что он, также будучи по роду занятий литературным пролетарием, сумел завоевать сердца интеллектуалов.

Честертон

Честертона именовали “принцем парадоксов” (“королём парадоксов” был его старший современник Оскар Уайльд), но главный секрет этого мастера был не столько в умении представлять всё и вся в необычном свете, сколько в утверждении такой системы мышления, которая, не отвергая сущего, традиционного, отыскивает пути и способы его обновления, приспособления к меняющимся обстоятельствам жизни человека. Может быть, поэтому Честертон, преуспев во многих жанрах, обратился и к религиозной философии. (Не так давно у нас был выпущен том его трудов с размышлениями о ценности человеческой жизни, сущности христианства, путей человека к полноценной духовной жизни — трактаты «Святой Франциск Ассизский», «Вечный человек», «Святой Фома Аквинский»…)

А до этого событием в нашей литературной жизни стало издание сборника художественной публицистики Честертона «Писатель в газете» с после­словием С.С. Аверинцева. Отечественная наука о литературе, искалеченная пресловутым классовым подходом ко всему и вся, что до сих пор тяжело отзывается и в нашем школьном образовании, может оздоравливаться и посредством обнародования и осмысления литературно-критическорго наследия Честертона, где с классической силой утверждается единство идей демократизма и этико-эстетического главенствования в творчестве.

Так, здесь напечатано эссе «Шерлок Холмс», где Честертон высказывает дорогие ему воззрения на сущность литературы, на условность её разделения на высокую и низкую, на классику и беллетристику. “Благодаря феномену Шерлока Холмса, — пишет Честертон, — мы начинаем постигать всю претенциозность и глупость рассуждений о том, что читательская масса предпочитает плохие книги хорошим”.

В этом же эссе есть слова, которые с полным правом могут быть отнесены не только к новеллам о Холмсе, но и к сочинениям Джерома и самого Честертона: “Тонкая ирония, которой приправлены невероятные перипетии авантюрного повествования, даёт нам право отнести эти рассказы к великой литературе смеха. Сама по себе идея показать великий ум, который растрачивается по пустякам вместо того, чтобы заняться великим делом, его достойным, нова и оригинальна; в ней заложена буйная поэзия прозаического существования”.

Честертон выступает не только практиком, но и крепким теоретиком того направления в литературе, которое привлекает читателей во всём мире. А если к тому ещё учесть, что книги всех трёх наших юбиляров — почти идеальное пособие для усовершенствующих свои навыки в чтении по-английски, можно только восхититься тем, насколько настоящая литература может быть демократичной без какой-либо оглядки на политические знамёна и партийные программы!