Что делать с Некрасовым?

Следя за полемикой вокруг статьи В.Н. Александрова о Тургеневе1 (на страницы газеты выплеснулась лишь часть сказанного), я всё время спрашивал себя о том, чья из заявленных позиций мне ближе? Речь даже не об «Отцах и детях» — они в конце концов стали лишь поводом для выявления общеметодических принципов. О них и поговорим.

Один принцип гласит: учитель представляет интересы автора текста. Его, автора, в большинстве случаев уже нет на свете, поэтому задача словесника — быть как бы его заместителем, представителем (у Президента есть такой представитель в каждом регионе, а ещё в Думе, Совете Федерации, Конституционном суде...). Задача учителя — как можно полнее и адекватнее раскрывать автора, явленного в тексте, стоять на страже его интересов и не позволять наивному, неподготовленному читателю искажать его, автора, позицию.

При таком подходе текст главенствует над читателем. Мы как бы оказываемся перед окном, за которым живёт, о нас не подозревая, целый мир — живёт по своим законам, говорит на своём языке. Хочешь — влезай, но будь добр законы эти узнать и соблюсти, язык выучить и понять. А не хочешь — иди себе мимо, раз этот мир не по тебе.

Принцип другой ставит читателя над текстом. Человек, взявший в руки книгу, имеет право на собственное её понимание и непонимание. Он может полюбить в ней и этим укрупнить для себя то, что автор совсем и не имел в виду или оставил на задворках своего интереса. Какая ему, читателю, разница, что по этому поводу думал автор, если в гости пришёл — он, читатель? Встречайте! Желание гостя — закон! Книга для читателя становится не окном, а зеркалом, в которое он смотрится, чтобы различить собственные черты. Если в зеркале он не увидит себя, то на что же оно тогда сдалось?

Учитель литературы, разделяющий такой подход, должен стать не полномочным представителем для автора, а экскурсоводом-затейником для читателя. Его задача — заманить, затащить читателя в книгу. А для этого порой и соврать, и исказить пользы для: выгодно оттенить то, что может удержать интерес, ловко сунуть ногой под шкаф то, что не понравится или будет трудным... Тем более что клиент его — подросток, который может из боязни трудностей, лени, отсутствия привычки не захотеть войти ни в один авторский мир. Ведь если в мире за окном нет места для меня, что я там буду делать?

Мне показалось, что в дискуссиях по поводу тургеневского романа схлестнулись именно эти позиции. И я, понимая плюсы и минусы каждой из них, не могу присягнуть ни одной. Мой личный учительский опыт говорит о том, что в классе, на уроке приходится постоянно сопрягать эти далековатые идеи.

Так происходит у меня, например, с Некрасовым. Я давно не встречал методических работ, которые бы рассказали учителю о том, как читать Некрасова с сегодняшними десятиклассниками. Не для ЕГЭ, не для сочинения и экзамена — для них самих. О Некрасове в школе практически не пишут, а если и пишут, то веет от этих писаний неистребимым методическим нафталином советской эпохи2. Надо признать — в школьной методике не найден тот “крючок”, который цепляет старшеклассника в случае с Некрасовым. Или по крайней мере мне он неизвестен — а я в своих поисках очень настойчив.

Почему такая настойчивость? Объясняю: мне очень нравится «Кому на Руси...». Всякий раз, когда я читаю эту поэму, она меня волнует. И мне хочется, чтобы это волнение, хотя бы отчасти, передалось и ученикам. Мне нужно разбить их сон, в который они погружаются в середине третьей четверти, их нежелание читать, их искреннее непонимание — “Ну крепостное право, ну мужики, ну помещики — а мы-то тут при чём?” Я твёрдо знаю, почему хочу добиться взаимности: мне кажется, что чтение «Кому на Руси...» даёт возможность поставить очень важные для подростков вопросы, которые их на самом деле занимают и волнуют, только никак для них не связаны с Некрасовым.

Ну, например, вопрос о том, кто такие мы? Пишу на доске это предложение — пусть десятиклассники подумают.

— То есть как это мы? Мы — в каком смысле?

— А в каких бывает?

— Ну, мы — класс...

— Мы — люди...

— А ещё есть мы, двоечники!..

— Тогда уж важнее всех мы — поклонники группы Vibrators!..

— Мы — жильцы дома...

— Мы — народ...

Оказывается, человек постоянно самоопределяется относительно групп, в которые он входит — и не входит. Ощущение принадлежности к неким сообществам для человека очень важно — а для подростка просто жизненно необходимо. Портрет сообщества, портрет мы — тема для него горячая, даром что размеры этого мы для всех разные. Кстати, многие нынешние школьники политизированы, смотрят новости, читают блоги в Интернете — и для них, особенно в связи с постоянно возникающими социально-политическими сюжетами, небезынтересно соотношение государства и общества в нашей стране, положение нашей страны в мире, реакция других стран на те или иные шаги государства нашего. Это тоже одна из форм мы.

Рука об руку с темой мы идёт тема они. Другие, чужие — что их делает не нами? Как они видят и воспринимают нас? Мы их глазами — какие? Отсутствие в наших учебных планах дисциплины «Психология» делает урок литературы временной площадкой для обсуждения острейших психологических (и социальных, и политических) проблем.

При чём тут Некрасов, спросите вы? А при том, что как раз попытку ответить на вопрос, вынесенный на доску, он и предпринимает в «Кому на Руси...». Мы для него здесь — это народ, одно из самых загадочных понятий общественно-политического лексикона всех времён. Народ — это что? Народ — это кто? Из чего складывается эта общность? И общность ли это — или соединение разных? Бесконечное скопление лиц, голосов, характеров, судеб? Что их объединяет — кроме языка и территории?

В XIX веке настойчиво пытались понять, что есть русский национальный характер. Сейчас ведут речь о национальной идентичности. А воз и ныне там — как был народ Сфинксом, так и остался. Но и в другом смысле верна поговорка о возе: и тогда, и теперь желание понять народ, к которому тебе выпало принадлежать, не исчезает. Люди вообще — и у подростков этот опыт тоже есть — ощущают свою связь с народом по-разному. Для кого-то это причастность, для кого-то — насильная привязанность (в прямом, не переносном смысле — не сбежишь!). И разные чувства рождает ощущение связи: гордость, гнев, ненависть, презрение, боль.

Можно поговорить об этом со старшеклассниками. Они ликуют вместе с другими фанатами, когда побеждают наши спортсмены или музыканты. Им доводилось и стыдиться или негодовать: за политический ли выбор своего народа, за отсталость ли форм жизни, за косность ли мировоззрения — неважно. Важно, что в строй их чувствований уже входили подобные эмоции. Их можно сейчас оживить — и удивиться их разнообразию.

Это разнообразие лежит в основе некрасовской поэмы. Ведь по сути дела — именно так я и говорю своим ученикам — поэт устроил грандиозный социологический опрос — в то время, когда ещё и понятия такого не существовало. Семь его мужиков-интервьюеров со своим ведром водки ходят по дорогам и, фигурально выражаясь, тычут микрофон каждому, кого встретят: “Говори, как ты живёшь? Кто ты есть? Что думаешь про жизнь? Говори, что хочешь и как можешь, — только говори!” Мне кажется, что это был невиданный для того времени журналистский ход (вспомним коммерческие успехи Некрасова-издателя — была, была у него это жилка3). Его можно по эффекту сравнить с эффектом свободного микрофона эпохи перестройки. Помните, как однажды причёсанная телевизионная картинка с людьми, читающими по бумажке, с отрепетированными монологами доярок и металлургов вдруг начала трещать по швам? Помните Горбачёва, который неожиданно заговорил своим голосом — пусть с ошибками, но живо, без листочка? Помните его кортеж, внезапно остановившийся на одной из улиц Ленинграда, и его свободный разговор со сбежавшимися прохожими? Для меня, тогдашнего подростка, это был гром среди ясного неба — как и первый съезд народных депутатов, на котором — Бог ты мой! — начались словесные перепалки, на котором перебивали самого генсека, спорили до хрипоты. Помните, как вся Москва ходила с приёмничками у уха? В один из съездовских дней я был в Колонном зале на юбилейном вечера Ахматовой — так весь зал собрался у такого приёмника и слушал чью-то речь, а устроители вечера, тщетно попытавшись всех рассадить, в конце концов махнули рукой и сами стали слушать.

А что слушать? Свободную речь человека, который открыл для себя в это время прелесть этой свободной речи. Вся поэма Некрасова строится на этой свободной, спонтанной, живой речи. Каждому дали возможность сказать — и у него нашлось это своё слово.

Опять сюжет из эпохи перестройки. Я тогда заведовал в комитете комсомола школы… идейно-политическим сектором. Сейчас представить — мрак. Но тогда для нас это была романтика и возможность какого-то общего дела. Тем более что в стране повеяли ветры перемен и мы рвались в бой. Прислали к нам в этот момент в порядке какого-то там хождения в народ третьего секретаря обкома комсомола, чтобы он с нами подготовил и провёл комсомольское собрание школы. Провёл по-новому, в духе ускорения и перестройки. Вот сидим мы с ним и планируем это самое собрание. Всё ускорение свелось к тому, что нам предложили… пустить через громкоговоритель задорные комсомольские песни — тогда, мол, старшеклассники придут на собрание радостными и всё пройдёт с огоньком.

Но мы втайне задумали кое-что получше. Нам нужен был какой-то интерактив (хотя слова тогда такого не было), как-то хотелось встряхнуть всё это комсомольское болото. Простую идею мы спёрли у начавшего тогда расцветать телевидения. Взяли два микрофона с длинными шнурами и, задав залу вопрос: “Зачем, как вы думаете, нужен сегодняшнему школьнику комсомол?” — вдруг спустились в этот самый зал и стали подносить микрофон к каждому, называя его по имени. Вот в этом и был весь эффект: микрофон пригвождал тебя к стенке, отвернуться, отвертеться было нельзя. Соврать? Интонация выдаст. А что говорить, правду что ль? Эх, была не была… И понеслось: “Да не нужен комсомол никому! Только для того чтобы в институт поступить! А взносы зачем мы сдаём? И вот ещё что: если комсомол — это передовые ряды советской молодёжи и все мы в комсомоле поголовно, то кто же в задних рядах?” Бедный секретарь обкома от ужаса не знал, куда бежать, мы сами не ожидали такого эффекта: разбуженное поднесённым микрофоном море голосов было не перекрыть, не унять.

Поэма Некрасова — вся такое разбуженное море. А у них-то там в девятнадцатом веке что произошло? Тут тоже есть о чём поговорить. Отмена крепостного права — давайте скажем честно, за этим словосочетанием ничего живого и конкретного для наших учеников не стоит. Они и отмену-то саму представляют себе так: утром все встали — а крепостное право отменили. Ура-ура, все свободны! И стали все жить самостоятельно — мужики отдельно, помещики отдельно.

Но так ведь не бывает, чтобы многовековой уклад, на котором базируется вся экономика, всё хозяйство государства, который давно стал основой психологического склада общества, был отменён, переделан за день. Это процесс, изживавшийся десятилетиями. Посмотрите: крепостного права в поэме нет уже несколько лет (если учесть, что Некрасов поэму писал до самого конца жизни, то речь идёт о шестнадцати годах), а все о нём говорят, его вспоминают, сравнивают, как было до и после. Ходят вокруг него, как бычок на привязи, и хоть вокруг жизнь другая, мозгами и душой — все там.

А разве мы не такие сейчас? И у нас такая дата — тоже примерно на таком же временном удалении. Развал Союза. Все помнят, как оно там было, как ездили без всяких пограничников и в Крым, и в Прибалтику, как никто не воевал. Оставим в стороне соответствие этой мифологии реальности — важно, что мы тоже не можем никуда уйти от этой точки распада многолетнего уклада жизни (хотя и сроку-то ему было семьдесят лет, а не триста). И по старинке называем нашим то, что формально уже полтора десятка лет чужое. Симптоматичная сценка вспоминается мне в этой связи: летом, в Крыму (Украина, напомню), в пляжном магазине нам, туристам из России, предложили “наш, отечественный крем от загара «Дзинтарс»” (то есть из Латвии). Сколько ж лет мы ещё будем “переваривать” развал СССР? Сколько времени он будет для нас тем психологическим пунктиком, вокруг которого мы ходим?

А ведь тогда, когда мы голосовали на референдуме “за” (об этом я тоже рассказываю ученикам), всё казалось так просто: конечно же, нужно дать возможность республикам отделиться. Иначе — танки уже давили народ в Вильнюсе, уже пролилась кровь в Тбилиси… Сейчас, по прошествии многих лет, стали ясны и какие-то оборотные стороны процесса — и всё оказалось сложнее.

Но ведь и об этом Некрасов пишет! “Порвалась цепь великая, порвалась, расскочилася” — цепь здесь и символ зависимости, кандалы, привязь, и символ связи и соединения. Порвалась цепь — хорошо это? Да, потому что пришла свобода и оковы тяжкие пали. Нет, потому что, расскочившись, она больно — смертельно? — ударила по тем, кто был “скован одной цепью”. И потому, что они теперь остались в одиночестве (“господа при мужиках, мужики при господах — а теперь всё враздробь пошло”, как скажет об этом Чехов–Фирс).

Выявление этой сложности устройства мира и человеческих представлений о нём лежит в основе некрасовской поэмы. Когда мужики пошли искать счастливого, то в голове у них был чёткий план: помещик, чиновник, поп — далее по списку. И после встречи с первым же кандидатом в счастливые — попом — маршрут их вдруг изменился и они стали разговаривать с крестьянами. Вот уж кого-кого, а их-то они должны бы знать как облупленных. Негде там счастливому быть! Что же произошло? О чём таком сообщил им поп? А, например, о том, как он сам видит свою жизнь. Сравним её описание с тем, как эту жизнь представлял Лука, сделавший ставку на попа, — и удивимся тому, как одно и то же меняется, если смотреть с разных точек зрения. Разговор мужиков с попом — важный личностный опыт для них: ими едва ли не впервые увидено изнутри то, что извне казалось понятным и простым. И смещение точки отсчёта дало другую картину мира. Оказалось, что в мире масса точек отсчёта и граней, что в разных системах координат явление может быть едва ли не противоположным себе. Разве этот экзистенциальный опыт не важен для наших учеников?

И ещё чем Некрасов может затянуть — это энергетической стихией стиха. Стоит начать читать — тебя захватывает этот размер, захватывает то, как он захватывает в свою орбиту мир с его вихрями сюжетов. Эти сюжеты, возникающие на изломах отдельных фраз, дробятся, взрываются и пузырятся, Некрасов вообще изобилен на сюжеты и микросюжеты, лица, отдельные реплики — как в главе «Пьяная ночь», — за которыми целые людские судьбы. И щедро, горстями их разбрасывает.

Волшебно найденный ритм втягивает в себя не только материал жизни, но и материал языка — фразы, предложения, периоды, укладывая их в своё вовсе не прокрустово, а какое-то, наоборот, оживляющее ложе. В него вмещается всё: пословица, поговорка, диалог, сложноподчинённое предложение с несколькими придаточными — всё естественно и чудесно, ничему не нужно ломаться, ни на секунду не замедляется стремительный темп поэмы. Общим местом стало говорить здесь о перекличках с «Мёртвыми душами» или «Двенадцатью». Замечу менее очевидное: от чтения «Кому на Руси...» возникает эффект, подобный тому, который подметил Эйхенбаум в своей статье о «Шинели» — произносительное удовольствие, артикуляционный восторг. Тем более сильный, что здесь мы оказываемся во власти стихового ритма.

И вот про весь этот винегрет я собираюсь говорить... собираюсь, чтобы мы поговорили... чтобы как-то на это вырулили на первых уроках по поэме Некрасова. Как? В какой последовательности? Что с чем зацепится? Не спрашивайте, не знаю. Понимаю одно: надо будет шаманить. Только тогда может что-то произойти. Иначе мы ограничимся вежливой экскурсией по прохладным залам кунсткамеры с заспиртованными мёртвыми уродцами.

Какой же из принципов, описанных в начале статьи, я исповедую? Может показаться, что второй — но точно ли нет в нём элементов первого? И так ли я уж грешу против Некрасова, если своим шаманством заставляю хоть чуть-чуть отнестись к тексту неравнодушно?

Доволен ли я собой? Нет и нет. Уроки по Некрасову для меня мучительны. Затратны и нерезультативны. Кстати, о результатах: положа руку на сердце — из полутора десятков классов, которые со мной читали Некрасова, мне показалось, что получилось три раза. Мало? Мало. Так что не надо следовать моим советам.

P.S. Крамольный вопрос: а если Некрасова совсем из программ убрать — не лучше ли это будет, чем приходить к ученикам с мёртвым для них поэтом?

Примечания

1См.: Александров В. Феномен маминой кастрюли, или Ещё раз о тургеневском романе // «Литература», 2008. № 19; Каганович С. За что ж вы бедного Базарова?! // «Литература», 2009. № 2, а также заметки в этом номере.

2Отрадное исключение — главы из нового учебника для 10-го класса И.Сухих. Но он, хотя и заявлен как учебник общеобразовательного уровня, на деле рассчитан на гуманитариев.

3Скажу, что как главный редактор я очень интересуюсь главным редактором Некрасовым, поднявшим рейтинг двух не самых процветающих журналов — «Современника» и «Отечественных записок».