Испуганный город

Гоголь написал пять томов повестей и как бы исчерпал свой эпический запас. Во всяком случае, после пяти томов повестей ему нужно было найти какую-то другую форму, и он начал писать для театра: там нет повествования, там просто выходят актёры и каждый говорит свою роль. В повестях Гоголь всё объяснял, особенно в «Арабесках». А в пьесах нет такой возможности — объяснить. Ну как объяснить, что он хотел сказать в «Ревизоре»?

И Гоголь написал такую статью «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует “Ревизора”».
Эту статью, конечно, следует печатать вслед за «Ревизором». И там Гоголь между прочим говорит, что нужно обратить внимание на “целое всей пьесы”.

Гоголь испытал необычайно прозорливое чувство страха.

У каждого художника есть своя сверхпрограмма. Вот Пушкин переживал осознание “благой красоты” мира. А Гоголь испытал чувство страха. И он говорит, что действие «Ревизора» происходит в “испуганном городе”: у всех зубы стучат от страха. Там в списке действующих лиц отсутствует одно лицо — страх. На протяжении всей пьесы, в каждой сцене маячит какая-то таинственная фигура, которую никто не видит, — страх. А Хлестаков случайно встал на то место, где был страх. Ну, скажем, где-нибудь в углу, между часами и диваном, клубился какой-то необычайный страх. И вот на это-то место случайно и встал Хлестаков. И его приняли за ревизора. Вот что для Гоголя самое важное: “...Сила всеобщего страха создала из него замечательное комическое лицо. Страх, отуманивши глаза всех, дал ему поприще для комической роли”, — пишет Гоголь (Тихонравов Н.С. Ревизор // Первоначальный сценический текст... М., 1886).

Неожиданные реплики, неожиданные реакции становятся совершенно логичными и естественными. Когда Городничий предлагает Хлестакову переехать на новую квартиру, Хлестаков в ужасе кричит, что не поедет: “Нет, не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть — в тюрьму”.

В пьесе клубится страх. Вот это гоголевский мир. Он по углам где-то дымится, он по углам забирается в какую-то мистическую сферу. Поэтому там другая логика, другие начала.

Итак, Гоголь написал пояснение к «Ревизору». Он написал пьесу, которая называется «Развязка “Ревизора”». Это небольшая, но совершенно замечательная пьеса. В ней говорится о том, что «Ревизор» — странное произведение. Сколько споров оно вызвало! В чём же дело?

В этой пьесе всё крутится вокруг взятки. Это национальная комедия, существо которой — взятка. А в основе великой национальной поэмы «Мёртвые души» — мошенничество. Взятка — это не только деньги, которые роняют на пол. Это подкуп не только служебный, но духовный. Взятка стала не только подробностью жизни “испуганного города”, но и пружиной сюжета современной комедии.

Гоголь взял тему виновной совести, а винов­ная совесть подсказывает свои решения. Виновная совесть праведного человека очищает, а виновная совесть погрязшего в грехах человека затягивает в свою сферу других. Вот, скажем, ревизор. Что с ним можно сделать? Надо его сделать таким же, как все остальные. Потому что вот ревизор невиновен, он чист. Но нельзя ли ему дать взятку? Оказывается, можно.

И Гоголь пишет: “Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе! <...> этакого города нет во всей России: не слыхано, чтобы где были у нас чиновники все до единого такие уроды...”

Такого города не существует...

“Ну, а что, если это наш же душевный город и сидит он у всякого из нас?” Наш душевный город, испуганный, населённый трепещущими чувствами, ждущий ревизора. Наш душевный город, который надеется спастись взяткой тому греху, в котором сам повинен. Неужели каждый из нас так равнодушен к собственному душевному городу, что совсем о нём не думает?
Гоголь говорит, что написал басню, что написал притчу, и смысл её в большей степени духовный, чем социальный. Он говорит, что чиновники, изображённые в «Ревизоре», — это наши страсти, наши разнообразные чувства.

“К нам едет ревизор”, — говорит Городничий. “Как ревизор?” — восклицает судья Аммос Фёдорович. “Как ревизор?” — говорит Земляника. “Господи Боже! — говорит Лука Лукич. — Ещё и с секретным предписанием!”

Это всё наша душа говорит разными голосами. Испуганная душа современного человека. Надо побывать “в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, — в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей!”

Гоголь говорит, что Хлестаков — это “ветреная светская совесть”, это наша же собственная совесть, с которой мы хотим договориться. Он не настоящий ревизор, но он даёт нам возможность развернуться, мы с ним входим в переговоры, мы предлагаем ему разную цену за извинение наших грехов. Хлестаков — “щелкопёр”, — говорит Гоголь. Хлестаков — “ветреная светская совесть, продажная, обманчивая совесть”. Его легко подкупить. И его подкупают “наши же, обитающие в душе нашей, страсти”.

“С Хлестаковым под руку ничего не увидишь в душевном городе нашем. Смотрите, как всякий чиновник с ним в разговоре вывернулся ловко и оправдался, — вышел чуть не святой”. Так кто же такой Хлестаков? Хлестаков — таинственное существо. Недаром его появлению предшествуют сны, какие-то странные события.

Хлестаков очень похож на врага человеческого рода, искушающего всех своей простодушной рожицей, своим простодушным характером. Гоголь хочет сказать, что ревизор Хлестаков приходит как искуситель. С ним-то можно договориться, но нельзя договориться с тем, кто приходит после Хлестакова. Когда приходит весть о том, что “приехавший по Именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе”.

По Гоголю, Хлестаков — это бес. Это крупный бес, столичный бес, который всех превратил в мелких бесов. Всё это мелкие бесы: Добчинский, Бобчинский, Ляпкин-Тяпкин... Носителем здравого смысла является Городничий, но и он был введён в заблуждение. И он говорит: “Ничего не вижу, свиные рожи какие-то”. Это гоголевские метаморфозы.

И Гоголь говорит: не надо прикидываться, будто вы не знаете, кто такой ревизор: “Ревизор этот — наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повеленью он послан и возвестится о нём тогда, когда и шагу нельзя будет сделать назад”.

Первый комический актёр выходит на сцену в пьесе «Развязка “Ревизора”». Он говорит: “Соотечественники! <...> Смотрите: я плачу!” Первый комический актёр говорит: “<... > Изгоним наших душевных лихоимцев! Есть средство, есть бич, которым можно выгнать их! Смехом, мои благородные соотечественники! Смехом, которого так боятся все низкие наши страсти! Смехом, который создан на то, чтобы смеяться над всем, что позорит истинную красоту человека! Возвратим смеху его настоящее значенье!”

«Развязка “Ревизора”» была неудачным опытом. А эта пьеса замечательная! Её играть бы и играть, но её никогда не играли. И никогда не печатали.

Михаил Щепкин, знаменитый актёр, прославившийся игрой в пьесах Гоголя, был противником «Развязки “Ревизора”». “Оставьте мне их, как они есть, — писал Щепкин Гоголю. — Я их люблю со всеми их слабостями”. И просил, чтобы не было “этой переделки”: “Нет, я их вам не дам! не дам, пока существую. <...> Я не уступлю вам Держиморды, потому что он мне дорог!” (Переписка Н.В. Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 469). И не уступил.

Надо сказать, что Гоголь велик ещё и тем, что терпел одно поражение за другим. Бывают такие поражения, которые свидетельствуют о ничтожности, но бывают и такие поражения, которые свидетельствуют о величии. “Я не уступлю вам Держиморду!” — кричит Щепкин, и Гоголь закрывает лицо руками.

«Развязка “Ревизора”» по отношению к «Ревизору» — это то же самое, что «Выбранные места из переписки с друзьями» по отношению к «Мёртвым душам». И «Выбранные места...» тоже были неудачей Гоголя и тоже свидетельствовали о какой-то необычайной силе его как мыслителя. Он словно хотел сказать: помните, помните о том, что вы отвергли! Это когда-нибудь вам понадобится.

Головоломная история

<…> В гражданском обиходе существует особый административный язык со своими понятиями, своим словарём и привычными оборотами речи.

В административном языке было понятие “ревизии” и понятие “ревижской души”. Ещё в 1834 году, задолго до Гоголя, Барон Брамбеус написал повесть «Похождения одной ревижской души».

Время от времени, раз в семь или десять лет происходила перепись крепостных. Составлялась “ревизская сказка”, и до следующей переписи все означенные в списке люди именовались “душами”. Самый ужас заключался в том, что никто не приходил в ужас от того, что его называли “владельцем душ”. “Сколько у вас душ? — Четыреста. А у вас? — Семьдесят”.

И вот тут возникла идея головоломной негоции Чичикова. “Эх я Аким-простота, — сказал он сам себе, — ищу рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока ещё не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уже двести тысяч капиталу!”

А ведь кто покупал души? Души покупал дьявол. Вот «Фауст» — это история того, как Мефистофель купил одну человеческую душу. Сколько хлопот у него было! И гулял он в красном плаще, и пуделем прикидывался.

А тут сотнями души человеческие продаются. Мефистофель покупал в розницу, а Чичиков — оптом.

И кто продаёт? Честные, добрые люди. Коробочка боится прогадать, не знает, сколько душа стоит. Как бы не продешевить! Манилов говорит: да я так подарю! Гоголь говорил, что самое важное в «Мёртвых душах» — это кто и как продаёт души человеческие.
Все продают! За исключением одного человека.

Только один-единственный человек не продал — Ноздрёв. Самый смешной, самый нелепый, а вот не продал никого. Он говорил: “Послушай, Чичиков! ведь ты, — я тебе говорю по дружбе, <…> я бы тебя повесил, ей-богу, повесил!” Ноздрёв был “исторический” человек. Вот он пришёл на бал, конечно, напился, сел на пол, стал хватать за ноги танцующих и высказался: мошенник, мошенник! Мёртвыми торгует!
<…>

Дело не в том, что все они — помещики. Нет, дело в том, что все они христопродавцы.

А кто такой Чичиков? Чичиков — фантастический человек. Он назвался таврическим и херсонским помещиком. “Теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут!” Это о мёртвых.

И вот началось путешествие Чичикова. Чичиков — Мефистофель. Он дьявол. Он искушает. “Предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит”. Да никто и не признается!

Но Чичиков осторожен. Он выбирает помещиков, и выбор его точен. Он стремится “расположить к себе”, чтобы, “если можно, более дружбою, а не покупкою приобрести мужиков”.

Оказывается, что не всех можно расположить к себе. Вот, например, Ноздрёв. “Купи собак”, — предлагает он. “Купи у меня шарманку, чудная шарманка”. — “Да зачем же мне шарманка?” Хорошая шарманка, исполняет «Мальбрук в поход собрался». А вот мёртвыми душами Ноздрёв не торгует. Вот шашки — другое дело.

Гоголь всё своё мастерство положил на то, чтобы эти вот сцены разработать: кто как продаёт мёртвые души. И вот в список попала “Елизаветъ Воробей” — в мошенничестве смошенничал Собакевич.

Хлестаков всех очаровал. Дочь городничего собралась замуж за Хлестакова. Жена городничего говорит: “Но позвольте заметить: я в некотором роде, я замужем”. Хлестаков говорит: “Это ничего!”

Павел Иванович тоже всех очаровал.

Вот я был на репетиции в Театре на Малой Бронной, и там замечательно — сцена бала. Все актёры собрались и должны были говорить: Павел Иванович! Павел Иванович! Как бывает, когда приближается паровоз — звук нарастает, нарастает.
Обольстительная фигура!

“Ну недельку, ещё одну недельку поживите с нами, Павел Иванович!”

Они так полюбили его, что он уже не знал, как вырваться из города.

Но Чичиков занят делами, которые свет называет “не очень чистыми”. Проще говоря, нечистыми. А нечистый — это чёрт. “Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям” носил фрак “брусничного цвета с искрой”. Человек “средних лет, имеющий чин не слишком большой и не слишком малый”, с виду “не так, чтобы слишком толст, однако ж и не тонок”. Какие-то все определения “промежуточные” “прилипают” к Чичикову. И раскланивался он “несколько набок, впрочем, не без приятности”. Вот и кривизна проступает.

Он светский человек, он умеет поддержать любой разговор: о лошадином заводе, о хороших собаках, о казённой палате, о биллиардной игре. “О добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах”.

А между тем афера его совершенно дьявольская по своему замыслу. Он покупает душу человеческую. Цензор Дмитрий Павлович Голохвастов, когда ему дали рукопись «Мёртвых душ», закричал не своим голосом. Он закричал: “Душа бессмертна! Мёртвой души не может быть!”

И цензор был совершенно прав. Поэтому фрак Чичикова “брусничного цвета с искрой” вдруг начинает просвечивать кровью и пламенем, как плащ Мефистофеля. А то, что он помещик средней руки, ничего не значит. Просто другие времена. А дело его прежнее — охота за душами человеческими. И пахнет от него сквозь одеколон серой.

“Я многие вещи называю прямо по имени, — пишет Гоголь в письме к С.Т. Аксакову, — то есть чёрта просто называю чёртом, не даю ему вовсе великолепного костюма а la Байрон и знаю, что он ходит во фраке”. А во фраке расхаживает по усадьбам и присутственным местам Чичиков. И никто его не узнаёт, потому что дело-то неправдоподобное.

Манилов, впрочем, смутился и спросил, “не будет ли эта негоция несоответствующей гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?” Обычно эту фразу приводят как свидетельство глупости Манилова. Но почему? Манилов прав. Куда же можно двигаться с такими негоциями? И здесь Манилов “посмотрел очень значительно в лицо Чичикова”.

Когда пошли слухи о том, что Чичиков покупает мёртвые души, помещики стали гадать, кто же такой Чичиков? И тут у всех ум за разум зашёл. О нём заговорили так, как будто никто его не видел, хотя только что с ним разговаривали и даже дружбу заводили.

Почтмейстер утверждал, что Чичиков — это капитан Копейкин. Да Чичиков и был капитан Копейкин, потому что он за копейку душу продаст и купит. Но это мошенник Копейкин. У другого, честного Копейкина жизнь пропала за копейку, а этот за копейку берёт чужие души. “Позволь, Иван Андреич, — сказал вдруг, прервавши его, полицеймейстер, — ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова...”
И здесь “почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично и при всех телятиной”.

И действительно, Чичиков внешне не Копейкин. А внутренне-то он и есть настоящий Копейкин.

Ну а полицмейстер заметил, что Чичиков, “если он поворотится и станет боком, очень сдаёт на портрет Наполеона”. И его слушали внимательно, потому что он “служил в кампании двенадцатого года и лично видел Наполеона”: “ростом он никак не будет выше Чичикова и <...> складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст, однако ж и не так, чтобы тонок”. Так Чичиков оборотился Наполеоном. Наполеон, сказавший о своих солдатах diair а canon (пушечное мясо), тоже был Копейкиным, поскольку душа человеческая стала стоить копейку.

Купцы имели своё мнение относительно Чичикова. Они верили предсказанию “одного пророка, уже три года сидевшего в остроге”. Этот пророк “пришёл неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отдававшем тухлой рыбой”.

Он возвестил, что “Наполеон есть Антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвёт цепь и завладеет всем миром”. Пророк, как водится, “за предсказание попал, как следует, в острог, но тем не менее дело своё сделал и смутил совершенно купцов”. И купцы с тех пор, отправляясь в трактир после “прибыточных сделок”, за чаем “поговаривали об антихристе”.

Чичиков объезжает Россию. Он завоёвывает её, как Наполеон. Только у Наполеона были chair а canon, его солдаты, а за Чичикова сражаются купюры.

Хрупким и тонким оказался мост между “натуральным” и “мистическим” мирами. “Многие из чиновников и благородного дворянства тоже невольно подумывали об этом и, заражённые мистицизмом, который, как известно, был тогда в большой моде, видели в каждой букве, из которых было составлено имя «Наполеон», какое-то особое значение; многие даже открыли в нём апокалипсические цифры”. Так в «Войне и мире» Пьер Безухов, вычислив, что Наполеон — это зверь из бездны, следовал за Гоголем.

Поэма «Мёртвые души» читается детьми по-детски, а взрослыми — как взрослые люди читают. Но можно её читать и как иносказание, как пророчество, как глубокую книгу, примыкающую к большим художественным открытиям XIX века, внутренне связанную с «Фаустом» Гёте.

Само представление о дьяволе изменилось. У Мережковского есть книга, которая называется «Гоголь и чёрт» (1911). Мережковский говорит: “Главная сила дьявола — умение казаться не тем, что он есть”. Чёрт любит рядиться, пугать человека. “Гоголь увидел чёрта без маски, увидел подлинное лицо его, страшное не своей необыкновенностью, а обыкновенностью”, — пишет Мережковский.

Чичиков был “как все” — не большой, но и не маленький... “Павел Иванович, побудьте с нами ещё недельку!” — “Охотно, охотно”.

Гоголь понял, что “лицо чёрта есть не то далёкое, чуждое, фантастическое”, вроде Мефистофеля или Демона, а самое близкое, знакомое, реальное, “человеческое, слишком человеческое лицо”, лицо толпы, “лицо как у всех, почти наше собственное лицо в те минуты, когда мы смеем быть сами собою и соглашаемся быть «как все»”.

Он потому и завладевает нами, что похож, принимает наше обличье. Каковы мы, таков и дьявол. Наши страсти расточают казну души нашей. И является Хлестаков. Является Чичиков. Вопрос Гоголя “Над кем смеётесь?” существует и в «Мёртвых душах».

Гоголь владел тайной пластического изображения. То, что он изображал, становилось совершенно реальным. И поэтому казалось, что он изображает объективную натуру.

А между тем Гоголь был в большей степени духовный писатель. Он не был бытописателем, хотя изумительно изображал быт. Но приглядитесь внимательней, и вы увидите, что это внутренний пейзаж, это быт нашей души. Книга, которая раскрыта на тринадцатой странице, эта книга в нашей душе существует, а не является внешней подробностью жизни.

Гоголь говорил, что образ, который он рисует, даётся ему “внутренним созерцанием”, а не копированием. Вот у него есть повесть «Портрет». В этой повести говорится, что на портрете был изображён ростовщик. Ростовщик, то есть тоже мошенник. Вот этот ростовщик был изображён как живой. И это был грех художника — то, что он изобразил его как живого, потому что в конце концов тот выпрыгнул из картины и ушёл, а на стене осталась пустая рама.

Гоголь говорил, что искусство — это не то, что реально. То, что абсолютно реально, всегда уходит. Персонажи спрыгивают со сцены и начинают разгуливать по залу. Это грех перед искусством, и он приводит к тому, что сценой могут завладеть демоны. И превратить актёров, которые не люди, пока они играют на сцене, в людей. Они раздирают ризы на актёрах. Так Иван Грозный раздирал ризы на священниках. Толпа уничтожает священника без риз. Толпа знает, если он стоит в облачении, спокойно — это святое дело. А если ризы разорваны, если его посадить задом наперёд на лошадь, его уничтожит толпа. Толпа уничтожает искусство.

Аполлон Григорьев говорил, что фигуры Гоголя рельефны, но не до такой степени, чтобы выпрыгнуть из рамы. А в повести «Портрет» ростовщик выпрыгнул из рамы. И художник признаётся, что не может понять, с кого он написал этот портрет. Это было “точно какое-то дьявольское явление”. “Я знаю, — говорит художник, — свет отвергает существование дьявола, и потому не буду говорить о нём. Но скажу только, что я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви к своей работе”.

Отождествление искусства и жизни, которое кажется естественным, приводит к тому, что отравляется источник творчества.

“Я не чувствовал никакой любви к своей работе” — вот отчего происходит разрушение искусства. И стало ясно даже непосвящённому, какая неизмеримая пропасть существует между созданием и простой копией с природы.

Утрата идеала, по мысли Гоголя, утрата условности искусства равнозначна утрате самого искусства. Дьявол победил художника, обманул искусство, выпрыгнул, сбежал, и осталась пустая рама на стене.

Я хочу вам сказать, что Гоголь был последним великим романтиком в русской литературе. Белинский потратил столько сил, чтобы доказать, что Гоголь реалист, что Гоголь натуралист. Но в Гоголе всё протестует против этого. Это не значит, что Белинский был неправ. Белинский был тысячу раз прав, потому что он предчувствовал эпоху реализма. Она уже была на пороге. За смертью Гоголя придут все: Тургенев, Толстой, Некрасов.

Но Гоголь связан с прошлым больше, чем Белинский с будущим. Самый любимый писатель Гоголя — Вальтер Скотт. Он перечитывает Вальтера Скотта. Он говорит, что есть романтики, которые искажают идеал, а не натуру. Думают, что натуру искажают, а на самом деле — идеал. Это плохие романтики. А есть романтики, которые рисуют в пропорциях идеала. Это классические романтики, например, Вальтер Скотт.

Гоголь был художником. Он рисовал рисунки, и это рисунки старого сильного романтика, который не очень-то верит реальности. Гоголь пишет: “Если бы я был художником, я бы изобразил особого рода пейзаж. Какие ландшафты пишут теперь: всё ясно, разобрано, прочтено мастером, а зритель идёт по складам за ним. А я бы сцепил дерево с деревом, я бы перепутал ветви, выбросил свет, где его никто не ожидает”. Это пейзаж Гоголя, чисто романтический пейзаж.

Что объединяет Кольцова, Лермонтова и Гоголя? Их объединяет не только то, что они были современниками романтизма. Эпоха романтизма проходила, почти вся уже прошла. Но они ещё стоят на её грани. Кольцов, Лермонтов и Гоголь — это великие русские романтики, у которых наша история литературы отнимает душу, доказывая, что они предшественники реалистов.

Старая классическая литература, созданная Пушкиным, навсегда сохранила пушкинское тяготение к идеалу. И формой для неё, законной, естественной, родной, понятной всегда, был чистый романтизм с очень глубокими религиозными идеалами, как это было у Кольцова, который говорил: “Тяжела мне дума и легка молитва”, у Лермонтова, который говорил о том, что расходится, смиряется “души моей тревога”, и “счастье я могу постигнуть на земле”, “и в небесах я вижу Бога”.

И Гоголь, который заканчивал свою жизнь с ужасом продиктованной молитвой.

Испуг — это была гоголевская судьба. Он один за всех навсегда испугался, глядя на эту жизнь, осаждённую бесами. И он хохотал, потому что смех — это доказательство душевных сил человека.

Вот Пушкина современники как-то просмотрели. <…> И Гоголя проглядели. Совсем проглядели! Белинский говорит: “Что вы делаете! Посмотрите, вы стоите над бездной!” Щепкин кричит: “Я не отдам вам Держиморду!” Ну и пожалуйста, оставайтесь с Держимордой.

И Гоголь сжёг второй том поэмы.

Но я иногда думаю, что этого второго тома, может быть, и не было никогда. Есть, конечно, какие-то главы... Неудачные... Гоголь написал ответное письмо Белинскому, но порвал и выбросил.

Гоголь видел, что его не приняли ни Белинский, ни Аксаков. Отец Матвей, духовник Гоголя, требовал, чтобы он отрёкся от Пушкина. Пушкин-де язычник, и от него нужно отречься. Но Гоголь не мог отречься от Пушкина.

Знаете, есть рассказ о Валааме. Как Валаам ехал на ослице, и первосвященники ему сказали: “Встань, Валаам, и прокляни вот отсюда”. А он благословил. “Валаам, иди сюда, встань, вот отсюда прокляни!” А он опять благословил. Что такое? Оказывается, перед ослицей прошёл ангел, и ослица это поняла. Та самая валаамова ослица. Она поняла, что не надо проклинать, а надо благословить. А говорят: отсюда благослови, он проклял. Лев Николаевич Толстой говорил, что это и есть талант. Талант заключается именно в этом, когда человек сам не может объяснить ничего. А это его ослица ангела увидала!

Гоголь не отрёкся от Пушкина. Но он отрёкся от себя. И перестал писать. А когда такой человек, как Гоголь, перестаёт думать, писать — это смерть. И он умер. <…>