Чехов и религия

Окончание. Начало и библиографические статьи Н.В. Капустина, а также первую статью Ю.АЮ Халфина см. в № 3.

Размышления о сущности веры, превосходное знание христианской культуры, Священного Писания отразились во многих художественных произведениях Чехова. По мнению П.М. Бицилли, от лучших чеховских вещей исходит “тёплый, ровный свет «бытового» русского православия”. Это особенно ощутимо в таких рассказах и повестях, как «Святою ночью», «Письмо», «На страстной неделе», «В овраге», «Архиерей», «На святках». Замечено, что Чехов-художник тяготел к свойственному Библии сочетанию бытового и высокого, частного и всемирного, что “вечная книга” оказала воздействие на строй этических рассуждений писателя, всегда опирающихся на конкретный эпизод, а церковная литература повлияла на ритмический строй его речи. В тех случаях, когда герои Чехова объединяются религиозным переживанием, свойственная им неспособность слышать и понимать друг друга преодолевается (таковы эпизоды рассказов «На страстной неделе», «Убийство», ­«Мужики», «Архиерей» и др.).

В светских формах жизни чеховских героев оживают христианские типы поведения (праведник, грешник, святой, блудница), однако существенно переосмысленные. К примеру, Дымов, герой рассказа «Попрыгунья» (1892), по свойствам характера и поведению сопоставимый с героями житийной литературы, в отличие от них показан живущим не в устремлённости к Богу, а целиком связанным с земной жизнью. Примечательно и то, что в рассказе ощутима невозможная в мире жития грустная ирония над Дымовым, доброта и любовь которого к жене доходят до бесхарактерности. Мисаил Полознев («Моя жизнь», 1896), в судьбе которого также угадываются черты праведника, с церковной точки зрения не всегда поступает так, как должно (нарушая, например, заповедь “чти отца своего”). Слово “святые”, непроизвольно произнесённое Липой, героиней повести «В овраге» (1900), обращено к сострадательным, тихим, но вполне обыкновенным людям, проявившим к ней доброту и участие. Церковное имя архиерея («Архиерей», 1902) — Пётр, а мирское — Павел, это имена первоверховных апостолов, и их символика выражает дорогую для Чехова мысль: апостольский свет падает не только на иерарха церкви, но и на обыкновенного Павла.

Высказывалось мнение, что одна из причин поездки Чехова на каторжный остров и появившаяся затем книга «Остров Сахалин» связаны с добровольно взятым на себя обетом, с потребностью покаяния (“виноваты все мы”), аскетическим самоограничением писателя, отдавшего предпочтение не вымыслу, а языку фактов. Как раздумье Чехова о христианской аскезе могут быть поняты рассказы «Без заглавия», «Пари», «В ссылке». Причём если в двух первых (1888) преобладает ироническое отношение к аскетизму, то после поездки на Сахалин, в рассказе «В ссылке» (1892), аскетическая позиция Семёна Толкового осмысляется как приспособление человека к жизни-страданию. Вместе с тем во всех трёх рассказах аскеза, как показывает А.С. Собенников, воссоздаётся в связи с циклами человеческой жизни: она — мудрость, но мудрость старческая.

Чехов нередко обращался к формам популярных во второй половине XIX века святочного/рождественского и пасхального рассказов, художественное время которых приурочено к церковному календарю. В их числе такие шедевры чеховской прозы, как «Ванька», «Бабье царство», «Святою ночью», «Студент», «Архиерей». Впрочем, и в этих случаях свойственные названным формам проблематика, стилистика, характер религиозной символики видоизменяются. В рождественских рассказах Чехова нет типичного для этого жанра мотива состоявшегося и обещавшего некую стабильность “рождественского чуда” («На пути», «Ванька», «Бабье царство»), в рассказе «Страх» (1892) переосмыслен типичный для святочной литературы мотив страха: реальная жизнь не менее непонятна (и потому страшна), чем “привидения” и “выходцы с того света”. Церковь как залог преодоления тяжелого душевного состояния (обычная ситуация в святочной и рождественской литературе) для героев рассказа “закрыта”, и автор не настаивает на приобщении к религиозной вере как решающему и возможному для всех пути выхода из кризиса. Свойственное рождественской литературе понятие веры в рассказе «На пути» приобретает более широкое, не замкнутое на христианском смысле значение. Земные желания неявно сопоставленной с Богородицей героини рассказа «Бабье царство» — пожалуй, наиболее наглядное выражение того, что владеет чеховским человеком. Драматическая разобщённость людей, тяготы их повседневного существования или же неспособность понимать и чувствовать радость “обывательской”, “домашней” жизни (присущая Лихареву из рассказа «На пути») — в центре рождественских и святочных историй Чехова. Это показатель кризисного мироощущения писателя, его “усталого” от несовершенства мира и человека гуманизма, не находящего, однако, ценностей вне человека и его земной жизни.

Своеобразны и художественные решения, свойственные лучшим пасхальным рассказам Чехова. В рассказе «Святою ночью» (1886) на первом плане монахи, наделённые даром поэтической восприимчивости. Преодолевая свои пессимистические мысли, Иван Великопольский («Студент», 1894) приходит к тому, что “правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле… ” (С., 8, 309). “Правда и красота” — это “правда и красота” Христова учения, жертвы Христа во имя людей. Но необычайный динамизм рассказа, постоянные изменения в природе, мыслях и чувствах людей выражают авторскую мысль о непредсказуемом движении жизни. Обращая внимание на возраст героя (“ему было только 22 года”), включая в его внутреннюю речь слово “по-видимому”, содержащее отголоски старых представлений и не исключающее новых сомнений и поисков, автор даёт понять, что возникшее у Ивана Великопольского убеждение не окончательно. Вера преосвященного епископа Петра («Архиерей») не даёт успокоения и не снимает мучающих вопросов: “Он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то недоставало, не хотелось умирать; и всё ещё казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чём смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей” (С., 10, 195). Герои традиционных пасхальных рассказов, в центре которых сюжет “преображения” человека под влиянием Светлого праздника, как правило, находят окончательную истину и узнают “самое важное”: оно определяется верой. Душевная и неосознаваемая духовная смута чеховского Петра по мере приближения к Пасхе не исчезает, а, наоборот, усиливается.

В произведениях Чехова многократно встречаются цитаты и другие заимствования из Биб­лии, которые являются одним из средств характеристики героя, способствуют переводу повествования в более широкий пространственно-временной план, а порой определяют проблематику произведений, являясь одной из составляющих авторской точки зрения. Особое значение для Чехова имела Книга Екклесиаста, что объясняется значительными соответствиями между художественно-философской концепцией писателя и взглядом на сущность бытия в этом ветхозаветном тексте. По мнению М.Курдюмова, печаль Чехова и его героев — печаль библейского Екклесиаста, “самой печальной книги в мире”.

Авторство Книги Екклесиаста долгое время приписывали жившему в X веке до н.э. древнееврейскому царю Соломону, хотя сегодня определённо можно сказать, что она написана другим человеком, жившим, вероятнее всего, в III веке до н.э. В соответствии с распространённым представлением Чехов также считал её автором легендарного мудреца, личность и философия которого привлекали его пристальное внимание. В письме к А.С. Суворину от 4 мая 1889 года он замечал: “Наконец-то Вы обратили внимание на Соломона. Когда я говорил Вам о нём, Вы всякий раз как-то равнодушно поддакивали. По моему мнению, «Экклезиаст» подал мысль Гёте написать «Фауста»” (П., 3, 204). Имя Соломона упоминается в письмах к М.В. Киселёвой от 14 января 1887 года, А.Н. Плещееву от 25 октября 1888 года, И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 29 августа 1889 года, встречается в записной книжке: “Соломон сделал большую ошибку, что попросил мудрости” (С., 17, 8). Относящаяся к 1891 году, эта запись соотносима с содержащимся в Книге Екклесиаста афоризмом: “…во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь” (Еккл. 1, 18). Она перекликается с содержанием монолога Соломона, сохранившегося в бумагах Чехова.

Вероятно, упомянутый монолог — отрывок из пьесы, замыслом которой Чехов неоднократно делился с А.С. Сувориным. В письме от 15 ноября 1888 года он, в частности, предлагал ему совместно написать историческую трагедию, один из возможных сюжетов которой был связан с именем царя Соломона. Замысел пьесы остался неосуществлённым, в связи с чем А.В. Амфитеатров, называвший Чехова русским Екклесиастом, с сожалением задавался вопросом: “Кто в европейской литературе мог бы лучше Чехова истолковать сложную и глубокую душу великого иудейского царя-пессимиста?”

Судя по переписке и художественным произведениям, 1887–1889 годы — период наибольшего интереса Чехова к Книге Екклесиаста, хотя екклесиастические представления заметны и в более раннем, и в более позднем творчестве Чехова.

Как отметил А.С. Собенников, “в ранних произведениях Екклесиаст цитируется в комических целях. Из книги мудрости извлекаются те положения, которые стали расхожими формулами, характеризующими обыденное сознание”. В «Темпераментах» (1881) комически обыгрывается главная тема Екклесиаста — “суета сует” (“Фраза «Vanitas vanitatum et omnia vanitas» (Чепуха чепух и всяческая чепуха) выдумана флегматиком”) (С., 1, 82), в «Разговоре человека с собакой» (1885) в смеховом плане предстаёт свойственный Екклесиасту мотив временности и тленности жизни. В ранних произведениях появляется и мотив “вечного возвращения”, бесконечной повторяемости и однообразия («Живой товар», «Perpetium mobile», «Из огня да в полымя» и др.) — один из наиболее характерных в последующем творчестве Чехова. Ср. с Книгой Екклесиаста: “Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои <…> Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем” (Еккл. 1, 6–7, 9). Слова “всегда”, “опять”, “по-прежнему” — ключевые в чеховском художественном мире. Чехову и его героям, как и автору Книги Екклесиаста, в высшей степени свойственны представления о всеобщей повторяемости явлений. В рассказах «Поцелуй» (1887) и «На подводе» (1897) их вызывает не только быт, но и природа. В «Студенте» сходные ощущения (правда, характеризующие лишь первоначальные умонастроения героя) распространяются на природные, исторические и социальные реалии русской жизни: “…студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнёта, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдёт ещё тысяча лет, жизнь не станет лучше” (С., 8, 306).

Соотнесённость с Книгой Екклесиаста заметна в «Рассказе госпожи NN» (1887). Комментарием к жизненной драме героев могут служить слова: “Всему своё время, и время всякой вещи под небом” (Еккл. 3, 1). Восходящая к Екклесиасту мысль о тщете жизненных благ перед лицом ожидающей человека смерти звучит в рассказах «Сапожник и нечистая сила» (1888) и «Пари». Как и ветхозаветный автор, “томление духа” в конце жизни испытывает герой «Скучной истории» (1889) Николай Степанович. Раздумья доктора Рагина из рассказа «Палата № 6» (1892) о бесполезности и бессмысленности деятельности по причине неотвратимости ожидающей человека участи также окрашены в екклесиастические тона.

Отношение Чехова к философии Екклесиаста сложнее позиции его героев. Так, итоговый вывод героя «Пари» о ничтожности и призрачности сущего корректируется тем, что его знания о мире и человеке носят книжный характер, но, с точки зрения автора, реальная жизнь и жизнь, познанная через книги, отнюдь не одно и то же. По-разному оценивают екклесиастическую философию герои повести «Огни» (1888), где она становится предметом спора. Чехов, конечно, не разделяет навеянного Екклесиастом мнения доктора Рагина («Палата № 6») о бессмысленности и бесполезности деятельности. Акцент сделан на том, чтобы объяснить, при каких условиях возникает это мнение, что оно вызвано жизнью, в которой, по словам героя, царят “шарлатанство, узость, пошлость” и потому в России “философствуют все, даже мелюзга” (С., 8, 122). Вспоминая изречение из Книги Екклесиаста “всё проходит”, Мисаил Полознев («Моя жизнь») делает противоположный вывод: для человека “ничто не проходит” бесследно. В финале рассказа «Студент» представление Ивана Великопольского о безнадёжно-“круговом” движении русской жизни преодолевается.

Если автору Книги Екклесиаста неведомо новозаветное откровение, то живущий в православной стране Чехов не мог пройти мимо того, что связано с именем Христа. Ему близки многие этические ценности христианства, эстетика обрядов, красота церковного слова, но вопрос о существовании Бога и Божьем промысле для Чехова остался открытым: “Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле…”