«Преступление и наказание» в восприятии сегодняшних учеников

На съёмках «Преступления и наказания». Фото с сайта fotki.yandex.ru/users/vnb165

Вместо вступления

У меня всегда был особый интерес к Достоевскому. Я даже самовольно ввёл «Преступление и наказание» в программу года за три до официального разрешения, а в последнее время подумывал над тем, не заменить ли его «Идиотом». В спецшколе бурно, чуть не до драки, спорили о Свидригайлове, а в школе рабочей молодёжи и обычной массовой его как бы вообще не замечали. Бывали у учеников и личные драмы. Моя близкая родственница, споткнувшись на “сне о лошадке”, категорически отказалась дочитывать роман; сын моих знакомых, пытаясь вчитаться в него поглубже, получил психическое расстройство; у подверженных эпилептическим припадкам во время его изучения случались приступы… А с другой стороны, “теория” Раскольникова все годы вызывала неизменный интерес у моих подопечных, который распространялся и на театральные и киноинтерпретации произведения. И вот (лучше поздно, чем никогда) в этом году, после пятидесяти лет преподавательской деятельности, мне вдруг захотелось подвергнуть ревизии собственные представления о «Преступлении и наказании» — и я насвежо перечитал не только его, но и всё, что оказалось под рукой из литературоведения. Пришли новые идеи, которые я смогу реализовать лишь на будущий год, захотелось отказаться от многого привычного. И я решил написать не только о том, что обрёл в процессе многих лет работы над романом, но и о том, что пришло в голову совсем недавно, когда уже “поезд ушёл”…

Пять–один в пользу Достоевского

На будущий год я непременно “огорошу” своих новых учеников разноголосицей в оценке Достоевского и подходе к нему. Мне уже доводилось цитировать высказывание А.М. Горького, скомбинированное мною же для работы (когда — сорок лет назад — роман после тридцатилетнего примерно перерыва вернули в программу) из его статей-писем «О карамазовщине» и «Ещё раз о карамазовщине»: “Неоспоримо и несомненно: Достоевский — гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил... болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой и обидной жизнью... существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства однако рисуясь им перед всеми и перед самим собою. Это… душа… одновременно трусливая и дерзкая, а прежде всего — болезненно злая… очень искажённая душа… Достоевский — сам великий мучитель и человек больной совести — любил писать именно эту тёмную, спутанную, противную душу. Деятельность Достоевского-художника является гениальным обобщением отрицательных признаков и свойств национального русского характера”.

Прошло не менее тридцати лет, прежде чем я сумел представить своим ученикам прямо противоположное суждение о Достоевском, высказанное более чем сто лет тому назад, но ставшее доступным не ранее 1995 года: “Достоевский… в некоторые минуты ближе нам, чем те, с кем мы живём и кого любим, — ближе, чем родные и друзья. Он — товарищ в болезни, сообщник не только в добре, но и во зле, а ничто так не сближает, как общие недостатки. Он знает самые сокровенные наши мысли, самые преступные желания нашего сердца. Нередко, когда читаешь его, чувствуешь страх от его всезнания, от этого глубокого проникновения в чужую совесть. У него встречаются тайные мысли, которых не решился бы высказать не только другу, но и самому себе… Книг Достоевского нельзя читать: их надо пережить, выстрадать, чтобы понять. И потом они уже не забываются… В обыкновенных мелочах жизни открываются такие глубины, такие тайны, которых мы никогда не подозревали” (Мережковский Д. Л.Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М.: Республика, 1995. С. 453, 455).

Кто прав: Горький или Мережковский? Думается, нам не стоит выступать арбитрами в этом споре — имея свою определённую точку зрения, мы должны помочь ученикам в этом сложнейшем вопросе обрести разномыслие или даже инакомыслие, благополучно минуя литературоведческие рифы с помощью компаса-текста. И здесь они вольны идти за тем, кто, по их мнению, точнее трактует произведение, его идеи и образы. Подкинем им материала ещё — вот пять трактовок, противоположных горьковской:

• “…он был самый дорогой, близкий, нужный мне человек” (Л.Н. Толстой).
• “Если вы спросите, кто вызывает сейчас во мне наибольший интерес, то я отвечу: Достоевский!.. Достоевский даёт мне больше, чем любой научный мыслитель…” (А.Эйнштейн).
• “Достоевский, как гениальный шахматист, видит интуитивно на 24 хода вперёд… однако затем начинается изумительное художественное мышление Достоевского, когда он тщательно обдумывает, рассчитывает с полной ответственностью каждый из этих 24 ходов” (Л.М. Леонов).
• “Достоевский — отгадчик будущего…” (Ю.В. Три­фонов).
• “Главное его открытие — человек. Его романы — экологическое предупреждение человечеству: «Внимание, на тебя идёт человек подполья!» В сырости подполья человека грызёт лихорадка болезненной мечты. Исчезает самоирония, и ничто не мешает человеку подполья считать себя Наполеоном, которого заела среда. Количество унижений переходит в чудовищное качество самолюбия. Дай ему только вырваться, и он так отомстит за все свои унижения, как ещё никто не мстил. Энергия самоутверждения распадающейся души, цепная реакция скандалов, предвестье атомной энергии. На этой энергии и держатся романы Достоевского” (Ф.А. Искандер).

Для чего изучать Достоевского?

“Что… мы находим в «Преступлении и наказании»?.. Ни одного проблеска, будто всё происходит в грязной луже. Хотела бы знать, какую пользу данное произведение принесёт нам. Ну что мы, убивать кого-нибудь, грабить собираемся?! Зачем нам до тонкостей знать всё, что происходит в голове у Раскольникова?” — спрашивала в своём письме в «Комсомольскую правду» в 1974 году девятиклассница Таня из Темир-Тау.

Тридцать лет спустя, в год трагедии Беслана, в журнале «Континент» (№ 122 за 2004 год) появилась статья Л.С. Айзермана «“Преступление и наказание” после преступления», в которой были поразившие меня строки: “И русские народники, и эсеры, и большевики эпохи красного террора, и баскские сепаратисты, и ольстерские ультра, и немецкие террористы, и террористы палестинские, и террористы чеченские всегда выступали и выступают под знамёнами высоких и святых идей — за национальную независимость, за свободу народа, за его счастье, за справедливость…” и вместе с тем “очень много среди них и тех, для кого кровавое дело — способ раскрыть и утвердить собственное «я»” (с. 154).

Нет, меня поразило не только то, что Айзерман свёл воедино существовавшее в моём сознании “на разных полочках”. Просто нечто подобное я уже читал в сочинении своего ученика, написанном ещё не только до Беслана, но и до «Норд-оста»: “…Сон Раскольникова, казавшийся в XIX веке абсурдом, в настоящее время стал явью: казавшиеся фантастикой слова об армии, в которой воины, не дойдя до цели, убивают друг друга, можно прочитать в любой нынешней газете. Только теперь солдаты воюют друг с другом. Не выходя из казармы. Слова про объединения целых народов во имя одной сумасшедшей идеи нынче также актуальны. В любом учебнике истории можно прочитать про то, как целые страны подчиняются сумасшедшим, нечеловеческим идеям, ради которых уничтожались целые слои общества и даже нации: так, Гитлер пытался уничтожить всех евреев, а чтобы осуществить идею коммунизма, истребили многих умнейших людей России… мнимые «право имеющие» не дают прохода истинным гениям, превращая их в «тварей дрожащих»… Теория Раскольникова противостоит христианству. И, по мнению Достоевского, именно христианство спасает мир. Кротость и скромность, по его мнению, победит агрессию… Христианство противостоит агрессии не активными действиями, а просто своим существованием. В то время как все активные действия христиан прошлого, такие, как крестовые походы, показывают, что это не шаги к христианскому идеалу, а политические действия, прикрытые невинной идеей. Во всех подобных «акциях» перед нами очередное воплощение теории Раскольникова… современное оружие и методы ведения войны исключают возможность чьего бы то ни было спасения”.

А вот что пишут о «Преступлении и наказании» мои ученики сегодня.

• “Достоевский…«свернул в один клубок» всё зло, которое вперемешку с добром было сплетено в жизни общества, людей. Может, поэтому и Достоевский «даётся» нам с таким «трудом»? Человеческий разум не способен воспринимать зло в таких количествах!.. Хотя прошёл век, в нашем мире ничего не изменилось: так же убивают бабушек, берегущих свои деньги на похороны, «Раскольниковы», наивно изучают этот мир «князи Мышкины»... и в нашем мире всё держится на деньгах”.
• “…То, что мучит его, приходит в голову любому мыслящему человеку в его юности, когда он ещё молод и неопытен. Так не хочется признать, что ты появился на свет не для великой цели, что ты просто песчинка в этом длинном ряду людей и исчезнешь бесследно. Ведь ты-то знаешь, что ты исключительный! Проявить себя в чём-то замечательном — трудно, это требует в прямом смысле труда, огромных усилий. Легче выделиться из толпы себе подобных отрицанием того, что ценит общество: грубостью, жестокостью. Разве мы не наблюдаем это и сейчас повсюду?..”
• “Меня… в романе заинтересовала… теория Раскольникова… Я считаю, что эта теория если и не совсем верна, то очень близка к тому, чтобы быть верной… уже с ранних лет человека приучают «разделять» остальных людей… без присутствия обывателей в нашей жизни достоинства других людей просто поблёкли бы… И чем бледнее то, с чем мы сравниваем, тем ярче наши собственные достоинства. Так, например, талантливый и развитой ребёнок выглядит не иначе как «маленьким гением» на фоне других детей, не отличающихся какими-либо способностями. А в кругу таких же «маленьких гениев» он может считаться обычным, и это будет нормой… не каждый человек для начала сможет определить… способен ли он «переступить» или нет. Затем, скажем, решив утвердительно, он будет озадачен вопросом: «А позволено ли мне это? Кем и когда позволено?..» Этим вопросом будет озадачено большинство тех, кто придерживается хотя бы половины «стандартных» норм морали. И, в конечном итоге, скажем, опять ответив себе утвердительно и обоснованно, человек задаётся вопросом: «А смогу ли я нести этот грех?..» — не каждый признается вслух, что он способен «переступить». И, наконец, величина этого «преступления» напрямую зависит от человека. От того, до какого предела он способен сдвинуть границы своей морали. И, сдвинув их до предела, сможет ли он и через него переступить, а переступив, хватит ли у него нервной силы не раскаяться и не пойти с покаянием… Поразмыслив над теорией Раскольникова и сопоставив её со своей жизнью, я считаю, что дозволено «переступать», но дойдя только до определённого предела”.

Споры о Свидригайлове

Множество споров у моих учеников вызывает Свидригайлов. Исследователи Достоевского писали о нём самые разные вещи. “Лицо самое художественное и глубокое изо всех, не исключая и Раскольникова, — это Свидригайлов” (Д.С. Мережковский), “крайняя степень человеческого зла”, “негодяй, эгоист, сладострастник и циник” (А.А. Белкин), “способный равнодушно творить и зло, и добрые дела” (Л.И. Соболев), “кровавый злодей” (по одному из прежних учебников).

Большинство из процитированных выше авторов объективности ради пытаются найти хоть что-то светлое в Свидригайлове, но лишь немногим удаётся приблизиться в тому, что, как мне кажется, и хотел сказать создатель романа: “Почти каждым своим персонажем Достоевский как бы говорит нам: не торопитесь судить о человеке, не приклеивайте ему сразу же ярлык доброго или злого” (А.А. Белкин). “Свидригайлов нигде не однолинеен, он не так уж однотонно чёрен, как это кажется на первый взгляд… Злодей, развратник и циник, Свидригайлов на протяжении всего романа совершает массу добрых дел, больше, чем все другие персонажи, вместе взятые” (В.Я. Кирпотин). “Достоевский… видел божью искру в самом падшем и извращённом человеке, он следил за малейшей вспышкой этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением. За проблески этой красоты, открываемые им под безобразною или отвратительною внешностью, он прощал людей и любил их” (Н.Н. Страхов).

Но как быть с явными передержками: “самоубийством Достоевский наказывает героев безнадёжных — Свидригайлова…” (Л.И. Соболев); “Свидригайлов совершает свои преступления, не чувствуя никакой трагедии в своей душе… Марфа Петровна выкупила Свидригайлова… а он её предал (покушался на её жизнь)” (С.В. Белов); “после смерти Марфы Петровны, им убитой… его двойник… Лужин” (К.И. Тюнькин); “…Он любит грязный разврат, но совесть его спокойна… И ему скучно… Страсть к Дуне на время занимает его. Он стреляется со скуки… на его совести страшные преступления: убийство жены, самоубийство слуги Филиппа и четырнадцатилетней оскорблённой им девочки… Он поставлен рядом с Раскольниковым как его тёмный двойник” (К.Мочульский). Достаточно внимательно прочитать (ученикам) или перечитать (учителям) роман, чтобы удостовериться в том, что Свидригайлов жену не убивал и не покушался на это (в чём уверен даже его злейший враг и соперник Лужин), крепостного слугу физически не истязал (по свидетельству Дуни), да и девочку скорее всего не насиловал (в чём его внятно не в состоянии обвинить даже Лужин) — словом, что он, в отличие от Лужина, отнюдь не “безнадёжен”. Жена его совсем не ангел — и тем не менее он прожил с ней семь лет более или менее мирно.

Что же до “двойничества” с Лужиным, думается, настаивающие на этом Ю.Ф. Карякин и К.И. Тюнькин несправедливы. Лужин хладнокровно и расчётливо покупает юную невесту, клевещет на Раскольникова и Соню. Свидригайлов же по собственной инициативе устраивает судьбу сирот Мармеладовых и Сони с Раскольниковым и не просто любит Дуню, но стремится заслужить её любовь доб­рыми делами, потому что без неё он, как ни хочет, но не может возродиться к иной, добродетельной жизни. Он даже готов к гибели от её руки, вроде бы заманив её в ловушку: зверь в нём пасует перед любящим (а не просто испытывающим страсть к женщине) человеком. А в чём они “двойники” с Раскольниковым, опять-таки убедительнее всего сказано у Мережковского: “Оба они — преступники, у обоих громадная сила воли, мужество и сознание, что они рождены для чего-то лучшего, а не для преступления, оба одиноки в толпе, оба мечтатели, оба выброшены из обычных условий жизни — один безумною страстью, другой — безумною идеей… В развратном, погибшем человеке — в Свидригайлове — открывается возможность добра и подвига (как, собственно, и в Раскольникове; отличие от последнего — Дуня не хочет и даже не обещает стать для Свидригайлова Соней, потому — и совершенно не от скуки — он и застреливается: от полной безысходности. — Ф.Н.)… Его характер создан из поразительных контрастов, из самых резких противоречий, и несмотря на это, а может быть, благодаря этому, он до такой степени живой, что нельзя отделаться от странного впечатления, что Свидригайлов больше, чем лицо романа, что когда-то знал его, видел, слышал звук его голоса”.

Моя позиция ясна, но я вовсе не собираюсь обращать учащихся в свою веру. Пусть читают и думают сами. Пусть спорят. А вот аргументированно спорить, вырабатывать в процессе чтения и спора разномыслие и даже инакомыслие — я им обязан помочь.