Собеседники

В один и тот же день, 13 (2) февраля, с разницей в пятнадцать лет родились два поэта, с которыми связывают становление русской национальной поэзии, — Иван Андреевич КРЫЛОВ (1769) и Николай Иванович ГНЕДИЧ (1784), великий баснописец и создатель русской «Илиады». Судьба сведёт их, сделает друзьями, коллегами по службе в Императорской публичной библиотеке — и вечными соседями. Они поселятся в одном доме: точь-в-точь одна под другой будет расположена их, как бы сказали сейчас, служебная жилплощадь. “Вечные казённые квартиры” на кладбище в Александро-Невской лавре тоже окажутся рядом. Вряд ли знал об этом Крылов, когда шёл за гробом своего младшего товарища, умершего на следующий день после своего 49-ле­тия. Как не мог знать и того, что в 1862 году оба они будут запечатлены на одном и том же памятнике «Тысячелетие России» в новгородском Кремле. Тоже рядом.

П.А. Вяземский в «Старой записной книжке» дал колоритную зарисовку Крылова и Гнедича, соединённых “общим сожительством в доме императорской библиотеки”. Они были “приятели и друзья”, но “во всём быту, как и свойстве дарования их”, бросалась в глаза разница. “Крылов был неряха, хомяк. Он мало заботился о внешности своей... Гнедич, испаханный, изрытый оспою, не слепой, как поэт, которого избрал он подлинником себе, а кривой, был усердным данником моды: он всегда одевался по последней картинке. Волоса были завиты, шея повязана платком, которого стало бы на три шеи”. Когда Крылов читал свои басни, они “без малейшего напряжения... выливались из уст его, как должны были выливаться из пера его, спроста, сами собою”. Гнедич был “несколько чопорен, величав; речь его звучала несколько декламаторски. Он как-то говорил гекзаметрами. Впрочем, это не мешало ему быть иногда забавным рассказчиком и метким на острое слово”.

Два ярких собеседника, два переводчика иностранной словесности на русский, они и по сей день остаются непревзойдёнными в выбранных ими жанрах. Только жанр одного — маленькая басня, а другого — огромная эпопея.

скульптурная группа "Писатели и художники" на памятнике "Тысячелетие России" в Великом Новгороде. Н.И. Гнедич(справа), И.А. Крылов (сидит)

Произведения одного на протяжении почти двухсот лет читаются и легко заучиваются наизусть всеми российскими детьми, для которых он давно уже стал “дедушкой Крыловым”. В соседстве с его героями, которым поставлены в нашей стране несколько памятников, так привольно располагаться детским площадкам с их качелями-каруселями. Да и в лицо “дедушку” знает и стар, и млад. На книжках его басен указывают автора — И.А. Крылов (а не Лафонтен или Эзоп).

Фамилию Гнедича на обложке искать бесполезно. Автор «Илиады» — Гомер, переводчику положен шрифт помельче, где-то внизу титульного листа. Портрета Гнедича вы тоже не встретите в книге, поэтому и на новгородском памятнике внимательный зритель с удивлением обнаруживает в компании Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя и того же Крылова совсем неизвестного человека. “Кто таков?” — “Гнедич” — “А это кто?” Как не возникнуть такому вопросу, если произведения Гнедича известны разве только специалистам, а самое главное — «Илиада», на которую потрачено более двух десятков лет, к массовой литературе никак не относится?

Такая вот судьба. И всё же они двести лет вместе. И будут вместе дальше, потому что никому ещё не удалось сделать то, что сделали они, лучше. Потому что лучше — невозможно.

В известном смысле Гнедич и Крылов шли в своей деятельности противоположными путями. Переводя басни с французского, а затем и выдумывая собственные сюжеты, Крылов приспосабливал иноземный жанр для наших нужд. Под его руками басня переодевалась в русские одежды, теряя все связи с источником. Гнедичу же важно было дать почувствовать читающим «Илиаду» по-русски дыхание именно Древней Греции, услышать “божественный звук умолкнувшей эллинской речи”. До Гнедича «Илиаду» пытались переводить прозой и александрийским стихом, совсем не похожими на оригинал. Поначалу и Гнедич выбрал александрийский стих и даже перевёл несколько песен «Илиады», но затем решительно взялся за гекзаметр, уничтожив всё переведённое ранее — труд целых шести лет!

“Пленённый образом повествования Гомерова, — пишет Гнедич, — которого прелесть нераздельна с формою стиха, я начал испытывать, нет ли возможности произвесть русским гекзаметром впечатления, какое получил я, читая греческий. Люди образованные одобрили мой опыт, и вот что дало мне смелость отвязать от позорного столпа стих Гомера и Виргилия, прикованный к нему Тредиаковским”. Дело в том, что гекзаметр во времена Гнедича ассоциировался исключительно с Тредиаковским и его грандиозной и тяжеловесной «Тилемахидой», стихи которой Екатерина II заставляла в качестве наказания учить наизусть провинившихся придворных. Гнедич поставил себе трудную задачу — создать гекзаметр, который покажется читателю “тем, чем он признан от всех народов просвещённых: высшим соображением гармонии поэтической”.

Специалисты, изучавшие стих Гнедича, отмечают, что поэту удалось избежать тех недостатков гекзаметра, которые мешали ему войти в русскую поэзию. Одним из таких недостатков являлось однообразие: шесть дактилических стоп звучат монотонно. Гнедич пошёл по такому пути: он начал чередовать с дактилями хореи (вспомните, например, первую же строку «Илиады»: “Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына” — первая стопа в ней хореическая). Подсчитано, что во всей «Илиаде» на 15 690 стихов приходится 2549 стихов с хореическими стопами. Много это или мало? Сравним с «Одиссеей» Жуковского: в ней на 11 983 стиха приходится только 123 подобных стиха с хореем. За счёт применения хореических стоп Гнедичу удалось создать целых шестнадцать вариаций одного и того же гекзаметра (нечто похожее видим и в «Евгении Онегине» с его интонационным разнообразием четырёхстопного ямба — Пушкин добивался его за счёт пиррихиев).

Впрочем, критика к русскому гекзаметру отнеслась неоднозначно. Ещё больше досталось языку перевода. Сам Гнедич определил язык Гомера как “язык страстей человечества юного, кипящего всею полнотою силы и духа”, отличающийся “торжественной важностью” и “величественной простотой”. Как было передать эти качества по-русски? Гнедич смело соединил архаические славянские обороты, перифразы с лексикой простонародной. Работая в библиотеке, занимаясь разбором древних рукописей, Гнедич имел возможность основательно познакомиться с древнерусской литературой. Интересовался он и фольклором (ещё с детства, когда на родной Украине слышал исполнение местных кобзарей). Знание древней книжной культуры и народного творчества дало ему возможность создать особый поэтический язык, который, по его замыслу, для русского уха должен был звучать так же, как язык Гомера, составленный на основе разных диалектов, для уха греческого. Вот как об этом языке сказал Белинский: “Невежды смеются над славянскими словами и оборотами в переводе Гнедича, но это именно и составляет одно из его существеннейших достоинств. Всякий коренной самобытный язык в период младенчества народа, в содержании которого жизнь ещё не распалась на поэзию и прозу, но и самая проза жизни опоэтизирована, — такой язык, в своём начале, бывает полон слов и оборотов, дышащих какою-то младенческою простотою и высокою поэзиею; со временем эти слова и обороты заменяются другими, более прозаическими, а старые остаются богатым сокровищем для разумного употребления и, наоборот, если их некстати употребляют... в переводе «Илиады» наши слова (то есть очи, уста, перси и т.д.) под пером вдохновенного переводчика, исполненного поэтического такта, — истинное и бесценное сокровище! Замените выражения: «ему покорилась лилейнораменная Гера-богиня» выражением «его послушалась жена...», тогда из высокой поэзии выйдет пошлая проза”.

Современному читателю «Илиада» Гнедича может показаться трудной. Это с непривычки — слишком несходен с мерным дыханием гекзаметра нынешний нервный и мелкий ритм жизни. Приступая к чтению, нужно настроить дыхание, умерить пульс — и тогда в легкие польётся благовонный воздух Эллады. Тогда и станут понятны слова, высеченные на могиле поэта: “Речи из уст его вещих сладчайшие мёда лилися”.

Русский перевод «Илиады», сделанный Гнедичем, вышел в самом начале 1829 года. И вот уже сто восемьдесят лет — из почти трёх тысячелетий своей всечеловеческой жизни — Гомер живёт в России.

Почти два века читаем мы басни Крылова. За это время они переведены на пятьдесят с лишним языков мира и стали фактом литературы других стран. Нам радостно сознавать, что слово преодолевает время и пространство, что в культуре “и смерти нет, и свет в окне”. Два вечных соседа — Крылов и Гнедич — продолжают свой неспешный диалог с нами. Поздравим себя с такими собеседниками.