С авангардом — в детство!

Однако далеко не все ведают, что Генрих Сапгир писал стихи не только и даже не столько для детей. Правда, в то время как его считалки и загадки учили на­изусть во всех детских садах Советского Союза, “взрослые” стихи поэта были фактически под запретом. Только ценители современной русской поэзии знали и это имя, и подписываемые им парадоксальные, ироничные, отточенные по форме стихи: за рубежом их включали в антологии, про них писали статьи… С начала 1990-х Сапгира начали печатать и в России. Каждую неделю проходили презентации новых книг, встречи с читателями; “невыездной” преж­де поэт начал путешествовать по миру…

Увы, в октябре 1999 года его не стало: Сапгир умер от разрыва сердца, направляясь на литературный вечер в один из московских поэтических салонов. Там его долго ждали, вечер всё не начинался...
Смерть “на полном скаку”.

Но выходят одна за другой книги Сапгира: два тома собрания сочинений, томик в «Библиотеке поэта», разнообразные избранные. Только что появился солидный (под тысячу страниц) том его стихотворений — здесь собрано почти всё, что осталось. А осталось немало — даже в русской поэзии второй половины ХХ века, столь богатой разнообразными новациями и экспериментами, Генрих Сапгир поражает неустанным поиском новых приёмов работы со словом, своим диалогом с поэзией прошлого. Он обращается как к художественным открытиям литературных радикалов: футуристов, сюрреалистов, обериутов, так и к русской и мировой поэтической классике — в частности, он обновил старинную форму сонета.

Вместе с тем для поэзии Сапгира характерно демонстративное стремление к “одомашниванию” поэтического мира, чему служит прежде всего избрание в качестве главного объекта изображения собственной жизни и жизни своих близких (называемых обычно по реальным именам), разумеется, отнюдь не фотографически.

Отчётливее всего это стремление сказалось в ранних книгах поэта, в его программном стихотворении «Московские мифы», начинающемся строфой:

Мамлеев с Машей в Вене или в Риме
Сиамский кот повсюду ездит с ними
Мелькают километры города —
И у Мамлеева усы и борода
Мамлеева избрали кардиналом
И кардинальша Маша ходит в алом
Но мрачный точно тысяча волков
Их ждёт в Нью-Йорке Генрих
Худяков…

А следом идёт рассказ о других скитальцах — художнике Бахчиняне, Иосифе Бродском, Эдуарде Лимонове и его жене... И завершение:

А мы в Москве стареем и скучаем
Пьём водку и беседуем за чаем
И мысли за столом у нас простые
И стулья за столом у нас пустые
Ау! Друзья-знакомые! Ау!
Не забывайте матушку-Москву

Разумеется, стремление противопоставить свою частную жизнь и её ценности общественным, тем более “официозным”, нетрудно найти и в державинской «Жизни званской», и в поэзии русского сентиментализма, и в посланиях пушкинской поры; в литературе Серебряного века интерес к этой проблематике ещё более активизировался в связи с концепцией жизнетворчества, признающей абсолютную ценность жизни художника во всех случайных частностях её проявления. Наконец, без постоянного обращения к со­беседникам-современникам, по большой части — поэтам, а не к гражданам и гражданкам, трудно представить себе опыт большинства наших сегодняшних актуальных поэтов. И тем не менее Сапгир с его “домашним” пафосом безусловно занимает в этом ряду одно из первых мест — уже в силу постоянства этого пафоса.

Второе важнейшее новшество, внесённое Сапгиром в русскую поэзию второй половины века, — активное обращение к фантастике. Тут наиболее показательными кажутся тоже ранние вещи Сапгира — знаменитые «Паук» и «Обезьян»:

Вышла замуж.
Муж как муж.
Ночью баба
Разглядела его, по совести
сказать, слабо.
Утром смотрит: весь в шерсти.
Муж-то, Господи прости,
Настоящий обезьян.
А прикинулся брюнетом, чтобы
значит,
Скрыть изъян.
Обезьян кричит и скачет,
Кривоног и волосат.
Молодая чуть не плачет.
Обратилась в суд.
Говорят: нет повода...
Случай атавизма...
Лучше примиритесь...
Не дают развода!

Дивные дела! —
Двух мартышек родила.
Отец монтажник-верхолаз
На колокольню Ивана Великого
от радости залез
И там на высоте,
На золотом кресте
Трое суток продержался, вися
на своём хвосте.
Дали ему премию —
Приз:
Чайный сервиз.
Жена чего ни пожелает,
выполняется любой её каприз!

Что ж, был бы муж как муж хорош,
И с обезьяной проживёшь.

Но и в дальнейшем поэт нередко обращается к иронической и сказочной фантастике практически во всех жанрах своего разностороннего творчества: в прозе, малой и большой, в описательной поэзии, в драматическом цикле «Монологи» и, само собой разумеется, в стихах и сказках для детей.

Но вот в 1960-х он — признанный авангардист и ироник — неожиданно (вслед за русскими поэтами XVIII века) начинает работать над переложениями псалмов, затем пишет «Черновики Пушкина», в которых демонстрирует не только блестящее знание русской поэтической классики, но и умение писать (точнее, дописывать) стихи “точно как Пушкин”.
А потом появляются трагикомиче­ские «Терцихи Генриха Буфарева», якобы написанные его безвестным уральским тёзкой: стихи о том, как нам жилось в конце застоя, когда без юмора и гротеска хоть удавиться.

В холодильнике — праздник —
выходной — никого
Не несутся несушки в НИИ ни в КОО
Скрипнул зубом: поеду! пусть
оно далеко

Вспоминали как древле в лесу
я догнал и загрыз колбасу
А теперь все — в Моксу да в Моксу
(«Волк в универсаме»)

Использование неологизмов — приём достаточно распростра­нённый в русской поэзии. Однако и здесь Сапгиру удаётся сказать своё слово, введя в оборот большое количество слов-“кентавров”, состав­­лен­ных из фрагментов двух и более “обыкновенных” слов (например, слав­­ная пельсисочная, составленная из всенародно любимых в не­давние ещё годы пельменной и сосисочной).

Опыт же работы с восстановлением недописанного Пушкиным привёл Сапгира к созданию особого типа саморазвёртывающегося текста, в котором единственная фраза в каждой строфе подвергается грамматическим и смысловым деформациям, прин­ципиально изменяющим её значение. Чаще всего деформации подвергается субъектная организация фразы, то есть в качестве подлежащего по очереди выступают различные компоненты “модельного” предложения; соответственно преобразуются и другие слова фразы. Этот приём положен в основу стихотворений из цикла «Лубок» и других.

Сержант

сержант схватил автомат Калашникова упёр в синий живот и с наслаждением стал стрелять в толпу
толпа упёрла автомат схватила Калашникова-сержанта и стала стрелять с наслаждением в синий живот
Калашников-автомат с наслаждением стал стрелять в толпу... в сержанта... в живот... в синие...
в Калашникове толпа с наслаждением стала стрелять в синий автомат что стоял на углу
синее схватило толпу и стало стрелять как автомат
наслаждение стало стрелять

Ещё один, теперь уже сугубо индивидуальный приём работы со словом, изобретённый и успешно применённый Сапгиром, — использование вместо целых слов их фрагментов, включающихся в ритмические и рифменные отношения внутри строки и строфы. Этот приём опирается на известную всем избыточность русской речи, позволяющую (вспомним пример с “Глокой куздрой”) с достаточной степенью точности восстановить даже очень сильно повреждённый текст. С фрагментами слов Сапгир особенно интенсивно работает в своей книге «Дети в саду».

нарисованы в альбо
ты да я да мы с тобо
а переверни
страни
а переверну
страну —
ну? —
заранее волну

ну и нет никого —
лько солн блака и во

Сапгир не отказывается от какого-то определённого разряда слов, а просто пытается отжать речь до предела, оставив в стихах только самые главные слова. Появляющаяся в результате этой операции бессвязность — безусловно мнимая: любой носитель русского языка без труда может не только восстановить пропуски, но и “достроить” массу дополнительных смыслов.

В одной из последних книг поэта есть такое стихотворение, совсем, на первый взгляд, не похожее на его экспериментальную лирику.

Золотые шары

Осы Летят На варенье
Заглянули Шары На веранду
Бледно-жёлтые Грустно Примета
Полнота И конец лета

Чёрный кокер Хозяйке верен
Ждёт её У калитки У двери
И моя Придёт Но едва ли
Будем рады Картина «Не ждали»

Отмахнулся В стихи влетела
Увязает в размере Застыла
В солнце — осы На блюдце —
крыжовник
Почитаю Сапгира Из древних

Перечитаем его стихи и мы: не будем ждать, пока этот классик нашего авангарда превратится в уважаемого “древнего”.