Стихотворение В.В.Маяковского «Послушайте!» в религиозном контексте

В обывательском сознании поэзия В.В. Маяковского и Библия — “две вещи несовместные”. Десятки лет существовало предубеждение, что “лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи” мог обращаться к Священному Писанию только для того, чтобы “противопоставить своё жизнеутверждающее мироощущение мёртвым религиозным догмам”, ибо “там, где силён человек, нет места Богу” (10; 128, 90). Снимая с Маяковского “хрестоматийный глянец” официозного, “революционного” поэта, пришло время увидеть в нём глубоко противоречивую личность, бунтующую против Творца, “всей сердечной мерою” устремлённую к некогда утраченной божественной гармонии.

С точки зрения современных исследователей, неотступная “мысль о Боге” (В.Баевский) и “отождествление Господа с одушевлённым Космосом” (Т.Скрипка) “сообщают поэзии Маяков­ского значительную глубину” (3, 229). Апеллируя к “живому Богу, поэт посылает ему горькие проклятия за несовершенство мира, порочность людей и их страдания” (3, 229). Художественный мир Маяковского проникнут чувствами абсурдности существования и вселенской гармонии, богооставленности и богосыновства, жестокости Творца и всеблагости Спасителя. Лирический герой поэта нередко выступает как новый “блудный сын”, стремящийся возвратиться в лоно Абсолюта, — вечный богоборец и одновременно “может быть, самый красивый из всех... сыновей” Богородицы.

Cреди стихотворений Маяковского, в которых “подспудно разрабатывается христианская, «жертвенная» тема” (8, 64), исследователи, как правило, называют широко известное «Послушайте!» (1914). Стихотворение открывается таинственной картиной зарождающейся звёздной ночи:

Просьба-восклицание, вынесенная в заглавие («Послушайте!»), и три идущие подряд вопросительные конструкции, выделенные анафорой, говорят о напряжённости “внутреннего”, скрытого диалога лирического “я” (которое заменено предельно обобщённым “кто-то”) со Всевышним. Искреннее восхищение героя “звёздным ковром” как величественным творением Господа сродни библейскому переживанию универсума: “Когда взираю я на небеса Твои — дело Твоих перстов, на луну и звёзды, которые Ты поставил, то, что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? <...> Господи, Боже наш! Как величественно имя Твоё по всей земле!”; “Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света”, — восклицает псалмопевец (Пс. 8, 4–5, 10; 148, 3).

Душевно чёрствые обыватели, “любящие баб да блюда”, “проживающие за оргией оргию” и уже давно погрязшие “в метелях полуденной пыли”, не способны разглядеть в звёздном небе ничего, кроме невзрачных “плевочков”. И лишь поэт (тот самый “кто-то”) прозревает в нём чудесные “жемчужины”. Звезда как универсальный символ издавна использовалась в мифологии, Библии и литературе. В поэзии Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Тютчева и русских символистов “торжественная” красота звёздного неба — это ожившее воплощение божественной благодати, смысла человеческого существования, знамение всесакральности и “гармонии сфер”. В Ветхом Завете “звезда от Иакова” — воплощение Мессии (Числ. 24, 17), в Откровении Иоанна Богослова Искупитель именует себя “звездой светлой и утренней” (Откр. 22, 16). Вифлеемская звезда возвестила миру о Рождестве Иисуса Христа.

Во многих мифопоэтических системах звёзды считаются небесными окнами или входом на небеса (12, 107–108); свечами, которые зажигает сам Вседержитель; душами райских обитателей — младенцев и праведников, взирающих с небес на своих близких. В христианской мистике, которая усвоила гностическое наследие, заветная “жемчужина” отождествляется с евангельской звездой и наделяется дополнительными значениями: это Слово Христово, Царствие Небесное в человеческой душе, непреложная Истина, духовное “сокровище на ниве, сокрытое в смерти” (Я.Бёме). В контексте Маяковского нерукотворная звезда-“жемчужина”, из века в век вспыхивающая “над крышами”, воплощает “несгорающий костёр” “немыслимой любви”, “высокую мечту”, благодатный “взгляд Бога на человека” (8, 64), ибо непостижимая “звёздность” ночного неба, далёкого от человеческой «беззвёздной муки»... необходима, как творческий процесс — источник человеческой радости” (9, 411).

Издавна библейская перворождённая Премудрость трактовалась в связи с так называемыми “теологическим” и “космологическим” доказатель­ствами бытия Божия. С точки зрения Книги Прит­чей Соломоновых, разумная соразмерность и “предумышленность” всех элементов мироздания, счаст­ливое согласие человека с природой, безмятежное упоение ею свидетельствуют о премудрости Устроителя и божественном Провидении: “Я, премудрость, обитаю с разумом и ищу рассудительного знания. <...> У меня совет и правда; я — разум, у меня сила. <...> От века я помазана, от начала, прежде бытия земли. <...> Когда Он уготовлял небеса, я была там” (Притч. 8, 12–27). Лелея в своей душе страстную мечту о небывалом “вочеловечении” всех “уродов и недочеловеков” (М.Пьяных), которые в отдалённом будущем должны стать “Бога Самого милосердней и лучше”, лирический герой поэта “там, внутри” (Е.Эткинд) остро переживает ситуацию трагической раздвоенности. С одной стороны, он обретает свойства “нового Демона”, “тринадцатого апостола”, “апостола-разрушителя” (А.Михайлов), отвергающего веру в целесообразность, гармоничность и необходимость “мира-космоса”, созданного Всевышним. С другой стороны — в своём “до края полном” сердце, “надрываясь”, он жаждет открыть Бога,

...боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянётся —
не перенесёт эту беззвёздную муку!