Ритмы истины

Постижение реальности
есть со-ритмическое биение духа,
откликающееся на ритм познаваемого.
П.А.Флоренский

Сто лет назад, осенью 1908 года, в Троице-Сергиевой Лавре произошло по внешности малоприметное, можно сказать, частное событие. Молодой выпускник Московской Духовной академии (академия располагается именно здесь) Павел Флоренский (ему было всего 26 лет) утверждается исполняющим должность доцента по кафедре истории философии.

А сегодня эта веха— важнейшая как в жизненной и научной стезе великого русского учёного— богослова и философа, так и в отечественной истории миропознания.

Философия в России формировалась особым образом: все её высшие достижения так или иначе связаны с религиозными началами нашего земного бытия. Даже так называемая марксистско-ленинская философия большевистского разлива в фарсовой, абсурдной форме эти качества пытается сохранить: перед нами, с позволения сказать, философское обоснование псевдорелигии. Если же не обращать внимания на профанации, хотя они со всех сторон так и лезут в глаза, мы увидим несомненные достижения русской религиозной философии, свод идей, развивающийся вместе со временем.

Среди них важнейшее место занимают идеи о.Павла Флоренского, сумевшего соединить в своих трудах новейшие естественно-научные знания, многовековой опыт богословия и, что особенно примечательно, богатство слововыражения мысли, достигнутое как церковной риторикой, так и светской словесностью. В трудах Флоренского мы обретаем не только неисчерпаемый источник интеллектуального обогащения и саморазвития. Они— пример неустанного поиска истины, поиска-подвига.

До Московской Духовной академии Павел Александрович в 1904 году окончил физико-математический факультет Императорского Московского университета, но от пути математика отказался. Он решил уйти в монашество, однако, не получив благословения своего духовного отца, поступил в академию. В годы “второго студенчества” складывается замысел его труда «Столп и утверждение истины» — книги, которую сам автор называл “перевалом”, отражением его жизненных исканий, которые вместе с тем, как мы видим сегодня, и зеркало мира современного человека, во всяком случае человека российского, если не принадлежащего по вере к христианству, к православию, то во всяком случае живущего в реальностях цивилизации, сформированной идеями христианства.

Труд о. Павла Флоренского «Столп и утверждение истины: Опыт православной теодиции в двенадцати письмах» впервые был издан в 1914 году. Это обширное сочинение уже в позднесоветское время имело достаточно широкое — разумеется, полулегальное— хождение в интеллектуальных кругах нашей страны, причём не только гуманитарных, но и научно-технических.

В последние десятилетия имя, деятельность и наследие о.Павла Флоренского стало известным и в школьном образовании. Идя от подробностей его мытарств в послеоктябрьское время и трагической гибели в большевистских застенках в 1937 году, мы постепенно постигаем интеллектуальный феномен Флоренского— соединение в его деятельности фундаментального богословия и непосредственной практики, в том числе народнохозяйственной… Ведь после октябрьского переворота Флоренский продолжал служение родной стране, оказавшейся под управлением диаволовых сил большевизма. Он был профессором печатно-графического факультета ВХУТЕМАСа по кафедре «Анализ пространственности в художественных произведениях». Он работал на московском заводе «Карболит» и в Главэлектро по известному плану ГОЭЛРО, заведовал лабораторией испытания материалов Государственного экспериментального электротехнического завода. Он стал одним из редакторов «Технической энциклопедии», также написав для неё полторы сотни статей.

Оказавшись в нижегородской ссылке (1928), работал там в радиолаборатории. В забайкальской ссылке (1933–1934) занимался исследованиями на мерзлотоведческой станции. И даже в погибельном заточении в Соловецком лагере он проводил опыты по добыванию йода и агар-агара из водорослей…

Нравственный опыт о. Павла, в том числе и в сфере воспитательной, учительной, педагогической, необъятен, было бы стремление узнать о нём. Мы же, опять входя в рамки требований рубрики, укажем ещё на одну дату, тоже интеллектуально знаменательную. Ровно 90 лет назад, 9 (22) октября 1918 года, Флоренский написал небольшое эссе «Философская антропология», из которого до́лжно было развиться части труда «У водоразделов мысли». К сожалению, замысел не был осуществлён, но и несколько страниц эссе Флоренского— мощнейший стимул для самостоятельных размышлений его читателей.

Целью философской антропологии мыслитель ставил (в другом своём наброске того же времени) “раскрыть сознание человека как целое, то есть показать связность его органов, проявлений и определений. В этом смысле можно сказать, что задача её — дедуцировать человека из основных определений его существа, из его идеи”.

Для этого надо найти место каждого из органов чувств человека. “Каково место каждого из ощущений в жизнедеятельности человека? Каков смысл каждого из них? Почему каждое из них необходимо?” То есть “что даёт каждое из ощущений, что нового, сравнительно с прочими”.

Вспомнив философские искания Гёте, Флоренский связывает с ними и собственную философскую задачу: “понимание цели, ради которой существует всё в человеке, и будет антропологией, ибо цель всего в человеке есть человек”.

Антропология, по Флоренскому, “не есть самодовлеемость уединённого сознания, но есть сгущённое, представительное бытие, отражающее собою бытие расширенно-целокупное: микрокосм есть малый образ макрокосма, а не просто что-то само в себе”.

И далее в «Философской антропологии» он пишет:

“…Среди чувств— врата наиболее далёкие друг от друга— это зрение и слух. То, что даётся зрением, объективно по преимуществу. С наибольшею самодовлеемой чёткостью стоят пред духом образы зримые. То, что созерцается глазом, оценивается как данное ему, как откровение, как открываемое. <…>

Напротив, воспринимаемое слухом— по преимуществу субъективно. Звуки, слышимые наиболее, внедрены в ткань нашей души и потому наименее чётки, но зато наиболее глубоко захватывают наш внутренний мир. В звуках воспринимается данность, расплавленная в нашу субъективность. Звуком течёт в ухо внутренний отклик на даваемое извне,— звуком откликается на явления мира внутреннее существо бытия, и, приходя к нам, в нас втекая, этот звук, этот отклик течёт именно как внутренний. Слыша звук, мы не по поводу его, не об нём думаем, но именно его, им думаем: этот внутренний отголосок бытия и в нашей внутренности есть внутренний. Звук — непосредственно (диффундирует) просачивается в нашу сокровенность, непосредственно ею всасывается, и, не имея нужды в проработке, сам всегда воспринимается и осознаётся, как душа вещей. Из души прямо в душу глаголют нам вещи и существа.

Напротив, зримое всегда воспринимается как внешнее, как предстоящее нам, как нам данное, а потому нуждающееся в переработке во внутреннее: этою переработкою оно и превращается, переплавляется в звук, в наш на зримое отголосок. <…>

Посему восприятие света в основе всегда пассивно, хотя бы мы сами давали сигнал зримый, знак <…>. Но восприятие звука в основе всегда активно, хотя бы не мы, но нам говорилось. В восприятии звука мы активны чрез соучастие в активности звучащего, непо­средственно нами разделяемой. И потому, слушая— мы тем самым говорим, своею внутреннею активностью не отвечая на речь, но прежде всего её в себе воспроизводя, всем существом своим отзываясь вместе с говорящим на зримые впечатления, ему данные, ему открывшиеся. Воистину, cum tacent— clamant («когда молчат, громко кричат», то есть молчание красноречиво. Выражение Цицерона.— Ред.). <…> ...и быть иначе не может,— коль скоро мы при сём слушаем. Мы слушаем не ухом, а ртом.

<…> Известно, что в портрете части труднейшие— глаза и рот. Труднейшие— ибо ответственнейшие, ответственнейшие же— ибо в них именно, ими именно даётся художником идея изображаемого лица. Между глазом и ртом располагается весь диапазон его жизни, наибольшая его восприимчивость мира и наибольшая же отзывчивость на мир. Глаз спрашивает, рот отвечает. Глаз впивается в действительность, рот претворяет её во внутренний отголосок.

И так как не то сквернит человека, что входит в него, но то, что из него выходит, то зримое всегда чисто, поскольку оно именно зримое, поскольку оно чистая данность, поскольку в нём не участвует наша самость,— и посему самый глаз чист, как приёмник чистого, объективного света, им же всё являемое является нам, рот же, изводящий из себя нашу самость, легко рискует быть нечистым, легко может оказаться осквернителем мира. <…>

Понятно, что объективность зрительных впечатлений и субъективность слуховых соответственно учитывается религиозными складами и настроями души. Там, где наиболее возвышенным считается внеш­нее, где предметом религиозных переживаний признаётся данность мира, пред нашим духом расстилающаяся, основным в религиозной жизни провозглашается зрение. Там же, где, наоборот, наиболее оцениваются волнения человеческого духа, и они именно почитаются наиболее внятными свидетелями о Безусловном,— там верховенство утверждается за слухом,— слухом и речью, ибо слух и речь— это одно, а не два,— по сказанному. <…>

Может быть, основное различие в устремлениях к католицизму и к протестантизму сводится к различию психологических типов— зрительного и слухового. «Католики», то есть католичествующие,— люди зрительного типа, а «протестанты», то есть протестантствующие,— слухового. Православие же есть гармония, гармоническое равновесие того и другого, зрительного и слухового типа. И потому в православии пение столь же совершенно онтологично, как и искусство изобразительное— иконопись”.

(Все выделения шрифтом принадлежат Флоренскому. Печатается по изданию: Флоренский П.А. [Сочинения]. М., 1990. Т. 2: У водоразделов мысли. С. 34–38.)