Детское чтение

Марина АРОМШТАМ

---

Когда отдыхают ангелы

Как мы и обещали, печатаем в рубрике «Детское чтение» фрагмент из романа Марины Аромштам «Когда отдыхают ангелы». Рукопись романа получила Большую премию на конкурсе «Заветная мечта», причём мнения взрослого и детского жюри совпали. Это неудивительно: книга, посвящённая школе, написана так, что читается на одном дыхании и школьниками, и учителями.

Собственно всё повествование строится на стыке двух линий: одна — это рассказ девочки Алины о своей жизни в школе и семье, вторая — дневник Марсём, Маргариты Семёновны, учительницы Алины. Она пытается понять в нём причины своих побед и поражений — и делает это так интересно, что роман вполне можно рекомендовать и как практическое психолого-педагогическое пособие для учителя.

Предлагаем фрагмент из дневника Марсём, в котором она вспоминает о поездке в одну из школ в Швеции и о важной встрече, повлиявшей на её жизнь. Он идёт в тексте романа после истории о том, как мальчишки в классе Марсём свинтили все магнитики со школьных шкафчиков. Проводя с ними “воспитательную работу”, Марсём рассказывает историю об ангелах, которую услышала в Швеции. Она произвела на детей неожиданное впечатление…

Тайное знание? Возможно, для Йона это не было тайной. Ведь мне он об этом рассказал? Но, может быть, это был особый дар. Дар неслучившейся любви.

Мы познакомились в Швеции, в той школе, куда после конкурса послал меня умный и хитрый Зубов.

Собственно, никакой Швеции оттуда не было видно. Видны были лес и камни. Такие огромные валуны с сединами мха. Они обнаруживаются в самых неожиданных местах между соснами, будто напоминают, что люди — молокососы, хоть и воображают о себе не весть что.

Среди этих сосен и валунов стоит школьный посёлок: деревянные бараки на фоне средневековых развалин. То ли остатки деревни после нашествия вражеских рыцарей, то ли свергнувшее власть феодала поселение свободных мастеров. В общем, ничего современного. Дровяное отопление, свечное освещение. Средневековые развалины — не настоящие. То есть настоящие, но не средневековые. В какой-то момент в посёлке решили построить замок — для театральных занятий. И почти построили, но в процессе строительства он взял и сгорел. Кто-то не сумел преодолеть привычки к свечному освещению и что-то не так включил или выключил. Поэтому случилось замыкание и возник пожар. Я это рассказываю, чтобы дальше всё было понятно.

Первый раз я увидела Йона на дорожке, которая отделяла школьные домики от леса. <…>

Неожиданно совсем близко раздалось странное цоканье, и из-за поворота вышел человек. Такой огромный, в соломенной шляпе, с заступом на плече и в деревянных башмаках. В деревянных башмаках!

Я просто остолбенела при виде этой шляпы и этих башмаков. Я забыла про все свои проблемы: когда на тебя живьём надвигается фрагмент картины Ван Гога, c человеком случается культурный шок. И оттого, что этот фрагмент слегка замедляет шаг, приветливо машет ручищей и говорит: “Hello!”, легче не становится.

Фрагмент с картины Ван Гога процокал дальше и скрылся за бараками. Чтобы получить доказательства подлинности происходящего, мне пришлось себя ущипнуть. И потом, в течение всего дня, я мучилась только одним вопросом: “Как бы узнать, кто это?”

Мучилась, как оказалось, напрасно. Стоило мне между делом поинтересоваться: “Кто это — в башмаках и шляпе?”, я сразу же получила исчерпывающий ответ: это Йон. Садовник. Он следит за школьным огородом.

Мне хватило выдержки не броситься разыскивать огород в ту же минуту. Наоборот. Я внимательно наблюдала за дискуссией во время урока литературы (хотя она велась по-шведски), нарисовала восковыми мелками корову как символ погружённого в себя животного и походила спиной вперёд на занятиях по искусству движения. И только после этого — после дискуссии, коровы и ходьбы спиной вперёд — отправилась в направлении, где должен был находиться огород.

В огороде действительно работал Йон — в той самой шляпе и в тех самых деревянных башмаках. То есть не то чтобы работал. Он чистил лопату. Вообще-то в этом нет ничего особенного — в том, чтобы чистить лопату. Каждый нормальный человек после работы счищает со штыка налипшую землю. Но Йон не просто счищал землю, и даже не просто протирал лопату тряпочкой. Он надраивал её так, будто хотел превратить в зеркало. И время от времени, чтобы убедиться в исполнении своего намерения, поглядывал на блестящую поверхность.

— Любуешься собственным отражением? Как сидит шляпа?

Это я сказала вместо приветствия, кивнув в сторону лопаты. Чтобы быть ехидной и отвести от себя подозрения — если таковые почему-то возникнут.

То есть я сказала не прямо так. Я сказала то, что позволял мне мой английский:

— Тебе нравится то, что ты видишь? Твоя шляпа? Твоё лицо?

— Я чищу лопату, — строго ответил Йон. Видимо, шутка не показалась ему безобидной.

— Но она уже чистая.

— Она должна блестеть!

— Она уже блестит.

— Она должна блестеть, как зеркало.

Йон отвернулся, чтобы я ему не мешала. И мне пришлось уйти. А потом, через пару дней, я опять шла куда-то через огород. В этот раз Йон начищал тяпку. Уж блестевшая лопата была отставлена в сторону, и в неё заглядывалось раскрасневшееся к вечеру солнце.

— И это тоже должно блестеть?

Йон кивнул.

— Как зеркало?

Йон продолжал натирать тяпку.

— Все инструменты должны блестеть?

— Да, все.

— Ты ждёшь красивых девушек? Чтобы они на себя смотрели?

Конечно же, я хотела сказать не так. Я хотела сказать: “Собираешь по вечерам красавиц, побивших зеркала?” Но у меня так не получилось.

Неожиданно Йон предложил:

— Хочешь посмотреть?

Я не поняла, шутит он или говорит серьёзно. Поэтому продолжала стоять на месте и молчать. В общем-то, как дура. Йон поощрительно улыбнулся и поманил меня рукой. Я стала приближаться — такими малюсенькими шажками, чувствуя себя пойманной в ловушку. Он смерил взглядом мой рост, достал лопату с коротким черенком и поставил передо мной:

— Красиво?

Слова относились не к лопате. Слова относились ко мне, и я смутилась. Пожала плечами.

— Не знаю, что сказать.

— Красиво! — утвердительно заметил Йон и улыбнулся.

— А где же остальные? — я имела в виду красавиц. Нельзя же было оставить за ним последнее слово.

— Остальным это неинтересно.

— Что — неинтересно? Почему ты чистишь лопаты?

— Пойдём, скоро ужин.

Йон запер инструменты в сарайчик, и мы пошли в сторону кухни. Это было так странно: я — и рядом он, такой огромный, в своих деревянных башмаках.

На следующий день я попросилась на практику в огород. Мне разрешили. Возможно, мне пойдёт на пользу, если со мной поработает Йон. Он хорошо знает своё дело. А в школе любое занятие связано с воспитанием.

Я думала, я мечтала: после работы мне доверят натирать лопаты. К моему удивлению, Йон сразу и безоговорочно отклонил это предложение.

— Ты просто сиди и смотри. Мне от этого хорошо, — сказал он и стал начищать металл ловкими, правильно рассчитанными движениями. Каждый раз, заканчивая, он призывал меня взглянуть на своё отражение — то в лопате, то в тяпке, то в узком лезвии ручной бороны. Сначала я рассматривала себя внимательно, потом начала корчить рожи и кривляться. Йон улыбался, будто чистка лопат приобрела дополнительный смысл.

На самом деле он почти не пользовался ни лопатой, ни тяпкой. Он чистил их, что называется, из любви к искусству. А работал в основном руками, стоя на коленях, перетирая землю, шевеля её своими огромными ручищами, которые казались странно ловкими, умелыми и — такими ласковыми.

Я поймала себя на мысли, что движения его рук кажутся мне почти эротичными. Я подумала: как жалко, что это — не мне! И испугалась. Йон перехватил мой взгляд. И, наверное, тоже что-то почувствовал. Он вдруг заторопился. Сказал, нужно сегодня закончить пораньше. Раньше, чем всегда.

— Почему?

— У меня дела. В лесу.

— В лесу?

— Я там немного чищу. Лесу тоже уход нужен. Я наметил себе участок. Это, это…

Он искал слово. По-английски он говорил лучше, чем я, но всё-таки не совсем свободно.

— Служба?

Я хотела сказать, служение. Но он понял и кивнул:

— Да, служба.

— Ты следишь за деревьями, как они себя чувствуют?

— Я очищаю кору. От того, что на ней нарастает, — он показал мне большой нож — с таким же блестящим лезвием, как металлические части всех его инструментов. — И ещё мечу сухие стволы.
А потом вырубаю и жгу.

— Ты ходишь в лес жечь костёр?

Йон кивнул.

— Я тоже люблю костёр.

— Я не люблю. Я чищу.

— Я тоже хочу чистить.

— Это непросто. Это такое большое искусство — правильно жечь костёр.

— Правильно? Что значит — правильно?

— Не должно оставаться углей. Только зола. Одна зола. Иначе лесу будет плохо.

— Одна зола?

— Да, зола. Уголь — это вредно. Он лежит на земле или в земле — сто лет, двести — и с ним ничего не происходит. Для леса это плохо, грязь. Родимые пятна.

— А зола?

— Зола — это другое. Это пища. Пища для деревьев. Поэтому жечь надо до золы. И это непросто.

— Научи меня! Научи, пожалуйста.

— Да, да, конечно. Но не сегодня. Потом. Как-нибудь потом.

Я поняла: он не хочет идти со мной в лес. Он боится.

И разгневалась. Рассердилась. Такой большой — и такой трус!

Но Йон всё-таки позвал меня жечь костёр. За три дня до нашего отъезда. Весь день мы провели за чисткой деревьев. Иногда он подсаживал меня, чтобы я могла забраться повыше: садился на корточки и сплетал пальцы рук. Получалась такая живая ступенька. Сначала я опасалась сделать ему больно. И было как-то неловко. Но потом поняла: это работа. Йон считает, что это работа. Поэтому — всё в порядке. И наступала на подставленные руки уже смелее, а затем устраивалась в основании какой-нибудь толстой ветки, как в гнезде.

Вечером Йон развёл костёр. Мы сидели, ели хлеб с сыром и смотрели на огонь, как он скачет по поленьям. Время от времени Йон поднимался и шевелил дрова — чтобы они смогли прогореть до золы. Огонь, сначала большой и сильный, плясал и радовался пище. А я думала, мне мало на него смотреть. Мне этого мало. Я хочу, чтобы Йон, который сейчас сидит рядом в своих неотменимых башмаках, обнял меня и прижал к себе. Я хочу почувствовать его близко-близко, каждой клеточкой своего существа. И я знала: он тоже этого хочет. Очень-очень хочет.

— Мне нужно тебе что-то сказать.

Сердце внутри дёрнулось и выпустило в сосуды свежую, тёплую кровь. Но кто-то внутри противно ухмыльнулся: “Ну, прямо классика жанра. Как в кино!”

— Я должен объяснить про лопаты — сказал Йон. — Когда я был маленьким, у меня не было отца. Для мальчика это, знаешь, плохо. Очень плохо — когда без отца. И я был нехорошим ребёнком. Я делал много плохого. Так что моя мать часто плакала. Потом я подрос, и меня увидел один человек — как я делаю плохое. Он сказал: у каждого из нас есть ангел. И у тебя тоже. Ангелы должны делать добрые дела. Но твой ангел — не делает. Не может. Ты привязал его к себе своими дурными делами. Спутал его крылья. И знаешь, что хуже всего? Ты не умеешь держать слово.

Этот человек стал мне как отец. Я потом многому у него научился — ухаживать за деревьями и за землёй. Так, чтобы она не обижалась. Чтобы ей было приятно. И я дал слово — каждый день чистить инструмент. До блеска. Как бы я ни уставал, как бы ни хотелось мне всё поскорее закончить, я должен начистить инструмент, чтобы он блестел, как зеркало. В это время мой ангел за меня спокоен. Он от меня отдыхает, от тревог обо мне. Он может лететь, куда ему надо. Делать что-нибудь хорошее. Что-нибудь такое, где без него нельзя обойтись.

И Йон меня не обнял. Не прижал к себе. И не поцеловал. Потому что не мог не думать об ангеле. О том, что у ангела много забот. Вдруг из-за этого он не сможет лететь по своим добрым делам?

А я думала о том, что в Москве у меня муж и дети. Которых я люблю. И по которым уже соскучилась. Сильно соскучилась. Я так давно живу без них в этой Швеции. Я живу здесь уже целый месяц. Будто меня забросило на другую планету, в другую жизнь. И она течёт своим чередом. Не имея отношения к моей московской жизни. Но это не так. Совсем не так.

Последний раз мы с Йоном увиделись на пристани, откуда уходил наш теплоход. Он вручил мне пакет. Сказал, пока не смотри. Откроешь, когда отплывёте. И ещё — не надо писать письма. Не надо тратить на это время. У тебя в Москве будет много дел — муж и дети. Ты будешь ходить в свою школу. Тебе нужно сосредоточиться. На том, что ждёт дома.

Я с ним согласилась. С ним и с его ангелом. Я кивнула и пошла через таможню, на палубу. Йона оттуда уже не было видно. Потом теплоход дал прощальный гудок, тяжело вздохнул и двинулся с места.

Воды между берегом и кораблём становилось всё больше и больше. Швеция стала таять, а потом превратилась в воспоминание. В призрачный остров. В небывалую землю, которая случайно привиделась во сне. Мало ли, что там привидится!

В каюте я открыла пакет. Там лежали деревянные башмаки. Они пришлись мне точно впору. Как он узнал мой размер?