Интервью у классной доски

Карен Степанян: “Реальность в романах Достоевского — это видение Бога через Его создание: человека”

Карен Степанян — доктор филологических наук, вице-президент российского Общества Достоевского, автор книг «Достоевский и язычество (какие предупреждения Достоевского мы не услышали и почему)» (М.–Смоленск, 1992), «“Сознать и сказать”: “реализм в высшем смысле” как творческий метод Ф.М. Достоевского» (М., 2005), член редколлегии журнала «Знамя».

Видение Бога через его создание — человека, способного на величайшие прозрения и глубочайшие падения, на восстание против Бога, на забвение Его, но и в самые тёмные свои мгновения окружённого непрестающей Божественной любовью, — вот та реальность, которую воплотил в своих романах Достоевский...

— Карен Ашотович, в своей книге вы уделяете особое внимание изучению «Идиота» Достоевского. По своему опыту мне хорошо известно, что и читателю вхождение в мир Достоевского лучше всего начинать, обратившись к роману «Идиот». Чем Вас привлекает этот роман?

— Мне дороги все романы Достоевского, каждый по-своему. А роман «Идиот» интересен прежде всего потому, что Достоевский поставил здесь перед собой важнейшую задачу: выяснить, каковы границы человеческих возможностей, какова должны быть в идеале человеческая личность, возможно ли вообще реальное существование такого “идеального” человека, каким должно быть его поведение в миру и способен ли он изменить окружающую жизнь?

Будучи сам личностью чрезвычайной силы и веря в безграничные возможности человека, одушевлённого идеей добра, Достоевский взялся за эту задачу, которая является одной из главных (если не главной) проблем человечества, с надеждой на положительное её решение. Как всегда в его творчестве, это было для него не писательским только, но жизненным делом: понять, как ему и всем людям следует жить, понять место и значение человека в мироздании. Поэтому он наделил главного героя множеством автобиографических черт и ситуаций из собственной жизни. Он ориентировал своего героя на величайшую личность в истории человечества — Иисуса Христа (“князь Христос” — трижды записал он в подготовительных материалах); он, приведя Мышкина в возрасте 26 лет в Санкт-Петербург, создал для него уникальную предысторию: пребывая практически с детства в швейцарской клинике, князь сохранил невинность и свободу от большинства тех грехов, которые обычно уже тяжким грузом обременяют человека к этому возрасту. Но ещё на предварительной стадии или уже в процессе создания основного текста романа (потому что было создано множество версий, впоследствии отвергнутых автором) Достоевский убедился (и это было, думаю, достаточно шоковым открытием для него самого), что такой положительно прекрасный человек, обращающийся с любовью и смирением ко всем окружающим, искренне желающий всем добра, прощающий и оправдывающий всех, не только не способен изменить мир и помочь даже небольшому числу своих ближних, но приносит в мир только горе и трагедию. Окружающие возлагают на него все свои упования, надеются, что он спасёт их.

Но спасти всех способен только Бог, и спасти не всепрощением и одобрением, но указанием на путь очищения от собственных грехов и благодатной божественной помощью на этом пути. Мышкин же, полагаясь лишь на себя, порождает надежду в одном, но не может затем не броситься на призыв о помощи другого, а тот первый, которого он оставил, падает, ибо опёрся на него всем свои существом. Гибнут (физически) Настасья Филипповна и генерал Иволгин, духовно — Аглая, Рогожин, Ипполит (называю только тех, кто надеялся найти спасение у князя, вообще же по количеству происходящих и упомянутых смертей «Идиот» — “рекордный” среди всех романов Достоевского), фактически гибнет и сам Мышкин.

Таким образом, Достоевский ответил тем — очень и очень многим — людям, последователям популярных тогда философа Д.Ф. Штрауса и историка Э.Ренана, кто (и тогда, и сейчас) считал, что Христос был всего лишь великим человеком: в таком случае Он оказался бы погребён под грудой калек и грешников, желавших спасения. Неслучайно Мышкин как “положительно прекрасный” герой, образец для подражания, воспринимался главным образом в ХХ веке, когда в умах многих людей в России и в мире, утративших религиозное мироощущение, но помнивших об идеалах добра, царило убеждение, что простое следование нормам гуманизма способно спасти мир (или что крах этих норм в ужасах и войнах ХХ века знаменует трагический исход человеческой истории); именно среди людей “старшего” поколения (хотя и себя уже давно не отношу к молодым) так много противников этой, утверждающейся сейчас концепции романа «Идиот».

— В романах Достоевского с высочайшим накалом спорят разные мировоззрения, так же спорят и о самом Достоевском. О чём спор? Расскажите подробнее о современных спорах о До­сто­евском (а о нём — всегда спор и никогда “договор”!) — и в России, и вне её пределов. И ещё: при понимании Достоевского Бахтин всё ещё “властитель дум” или его “полифония” и “карнавализация” не способны уже ответить на наши “потребности понимания”?

— Споры о Достоевском сейчас идут по нескольким направлениям. Есть коллеги, которые считают, что литературовед в своём исследовании не должен касаться метафизических проблем, апелляция к основам религиозного миропонимания недопустима, мировоззрение писателя и самого исследователя должно оставаться за рамками анализа… Своих оппонентов они называют “религиозными филологами” — среди таковых, помимо вашего покорного слуги, числят многих: Татьяну Касаткину, Бориса Тихомирова, Анастасию Гачеву, Владимира Захарова. Мне не нравятся термины “религиозная филология” или “религиозное литературоведение” — по-моему, литературоведение может быть только хорошим или плохим. Не буду делать широких обобщений, но что касается Достоевского — если бы спросить его самого: хотел бы он, чтобы исследователи его творчества ограничивались лишь изучением художественных структур его романов или, на основании анализа всех уровней (от отдельного слова до основ мироздания) пытались уяснить суть его духовного послания читателям — ответ, думаю, был бы однозначен. Достоевский всегда подчёркивал, что подлинная наука (любая) идёт от объекта своего исследования к жизни, а ложная — от жизни, к замыканию в самой себе.

Бахтинская концепция творчества Достоевского в пору первого широкого узнавания его книги — в 60-е годы прошлого века, среди забывшего религиозное мировоззрение советского общества — воспринималась как противостоящее тоталитаризму отрицание диктата единой точки зрения, а полифония — как отражение противоречия в сознании самого Достоевского, не знавшего, что есть истина и что он, в конце концов, хочет сказать. Сейчас у такого понимания творчества Достоевского в России всё меньше сторонников. Сам Бахтин, я думаю, имел в виду совсем другое: мир Достоевского таков же, как весь окружающий нас мир — человек (и герой, и читатель) свободен в предельной реализации своего “я”, Демиург (автор в романе) не навязывает ему Себя, а только показывает: вот истина, принимаешь ли её? — но только свободно, иначе не надо; однако наличие истины несомненно. И знаменитая бахтинская “незавершённость” человека у Достоевского значит то же самое: до конца времён по отношению к любому из нас невозможно производить суд и оценку, дать окончательное определение — пока человек (герой) жив, у него каждую секунду есть возможность полностью измениться, его деяния могут быть совершенно иначе увидены в перспективе времени (в конце романа или читателями последующих поколений), нежели то могли сделать его современники, а судьба его души зависит и от молитв любящих его здесь, на земле (от воздействия на следующие поколения читателей).

— В чём специфика Достоевского как христианского писателя? Что нового он принёс верующим? А с другой стороны — ведь Достоевский принадлежит всем, ни у кого нет монополии на него. В таком случае — что говорит Достоевский неверующим? Что может сказать равнодушным? Или — людям постмодерна?

— В дискуссиях, о которых я упоминал выше в связи с “религиозной филологией”, часто приходится слышать: недопустимо редуцировать великого художника Достоевского до богослова. Я думаю, говорящие так не представляют, личностями какого масштаба, каких внутренних борений и откровений были великие богословы древности Григорий Нисский, Василий Великий, Григорий Палама (а только с таким уровнем можно сопоставлять Достоевского), какое общечеловеческое содержание заложено в их трудах — о какой редукции тут может идти речь? Конечно, писатель и богослов передают открывшуюся им истину людям разными способами — писатель через сердце к уму, а богослов наоборот, но если вспомнить слова одной из молитв после причащения: “просвети мои умные очи сердца”, то понятно, что подлинное содержание усваивается всем существом человека (в отличие от чтения, слушания, просмотра чего-то дешёвого — здесь достаточно одного какого-нибудь органа). Но Православие — живое, вечно творимое учение, и так же, как названные мною великие богословы развивали его, так и Достоевский, без сомнения, внёс немалый вклад в православное миропонимание именно благодаря тому, что вера его преодолела “горнило сомнений”, нашла возражения на “атеистические выражения такой силы, каких в Европе нет и не было” (как он сам писал о линии Ивана — Великого инквизитора в «Братьях Карамазовых»), и завершилась осанной, как свидетельствует упомянутая фраза из записных тетрадей последнего года его жизни: “Через большое горнило сомнений моя осанна прошла” (в своей недавней работе я доказываю, что роман «Братья Карамазовы» и был в целом такой осанной). Этого не хотели понимать такие мыслители, как К.Леонтьев, да и теперь есть люди, готовые считать Достоевского еретиком. Но так же, как время доказало его правоту в споре с Леонтьевым, истина, я убеждён, останется на стороне Достоевского и в спорах с его нынешними оппонентами.

Миропонимание Достоевского и его творчество основаны на величайшей вере в человека. Достоевский действительно шёл к вере в Бога очень тяжким путём, и лишь когда он понял, что образ Божий существует в каждом человеке, он убедился, что Бог есть. В этом его специфика, его необычность, до сих пор ещё понятная не для всех. Видение Бога через его создание — человека, способного на величайшие прозрения и глубочайшие падения, на восстание против Бога, на забвение Его, но и в самые тёмные свои мгновения окружённого непрестающей Божественной любовью — вот та реальность, которую воплотил в своих романах Достоевский, воплотил так, что всякий, сумевший прочитать его книги, оказывается приобщён к этой реальности. Реальности мира, созданного Словом (“В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог <…> Всё чрез Него начало быть”) и воссозданного словом Достоевского в его романах.

Часто возникает вопрос: если Достоевский — христианский, православный писатель, что же — он закрыт для людей иных мировоззрений и конфессий? В чём-то, увы, да — такие читатели, оставаясь в рамках своих убеждений, не смогут понять смысл его произведений до конца. Но я опять-таки убеждён, что чем глубже человек понимает Достоевского, проникает вглубь его мира, тем больше он становится православным — по духу, по мироощущению (основываюсь в том числе и на признаниях самых разных читателей Достоевского); следует ли за этим конфессиональное самоопределение — вопрос иной, включающий разные обстоятельства.

Тем постмодернистам (по мировоззрению, а таковыми являются многие современные люди, отнюдь не только философы и художники), которые воспринимают расколотость и хаос современного мира как трагедию (а не как радующую санкцию вседозволенности), Достоевский способен внушить надежду и помочь “стереть случайные черты” с лица окружающей действительности. Тех равнодушных, которые любят хотя бы себя, Достоевский может научить любить так же и ближних (ибо без этого и подлинная любовь к себе невозможна). Тех, кто не любит и себя, Достоевский может спасти, пробудив любовь к ним у других людей.

— Спасает всё-таки не Достоевский, а Бог. Я не очень уверен, что романы Достоевского — чуть ли не сакральные тексты, к которым нужно относиться с подобающей “торжественностью понимания”, если можно так выразиться. И вот почему: если у Достоевского содержится то, что содержится в христианской догматике, то это скучно, а если содержится что-то отличное от догматики, то это неистинно и вредно. А факт — что не скучно и не вредно. Как быть?

Куда указывают романы Достоевского за пределами романа и литературы? К Церкви? К “живой жизни”? Что она, согласно писателю, такое?

— К сожалению, человеку свойственно в благополучные периоды своей жизни не вспоминать, на чём держится его существование. Многие ведь (да и я сам долгие-долгие годы) и к Евангелию относятся как к одной из книг. И зачастую только когда подходишь к границе жизни и смерти, Евангелие становится той единственной Книгой, без которой невозможно просто продолжать дышать. Так, если помните, произошло и с Достоевским на каторге…

Вопрос: чем отличаются романы Достоевского от Евангелия — замечательно-сложный, ибо до сих пор мне приходилось заниматься выявлением именно того, в чём они схожи. Я бы ответил так: Евангелие первично; как Христос вернул человеку его божественное достоинство, так Евангелие вернуло слову его способность быть посредником между Богом и людьми и между самими людьми. Земная миссия Христа и повествующее об этом Евангелие уничтожили завесу между Небом и нашей жизнью, и всё христианское искусство последующих двадцати столетий есть осмысление и передача увиденного тем, кто по слабости зрения не способен увидеть сам. Владимир Соловьёв говорил, что Достоевский писал для тех, кто забыл катехизис. То есть оторвался от источника жизни, забыл, где он. Достоевский таким заблудившимся в пустыне, задыхающимся от жажды людям (а таковы ведь почти все мы, если честно взглянуть на себя) указывает путь к источнику воды живой — ибо сам ранее прошёл этот путь.

— О чём Достоевский нас спрашивает сегодня?

— А Достоевский спрашивает нас сегодня о том же, о чём спрашивал всегда: готовы ли вы жизнь полюбить прежде, чем смысл её? (Это из беседы Алёши Карамазова с Иваном.) “Смысл” — это все те рациональные построения, которыми мы стремимся защитить свою самость — данные науки, позитивистской философии (в частности, того же постмодернизма, призывающего нас согласиться, что абсолютной истины не существует, каждый живёт в своём особом мирке и должен лишь политкорректно уживаться с соседями), диктат собственного эгоизма, модных на сегодня мнений и установлений. “Жизнь” — это радостное приятие всего Божь­его мира в его беспредельности, вера в бессмертие и во всепобеждающую силу любви.

Беседу вёл болгарский славист Эмил ДИМИТРОВ.