Штудии

Игорь КЛЕХ

---

Игорь Юрьевич КЛЕХ — прозаик, эссеист; лауреат литературных премий, в том числе имени Юрия Казакова.

Маленький “железный Редьярд”

Вы слыхали, что сталось с доброй старой бедной Англией?

Она лопнула, подобно надувному шарику или басенной жабе, когда остров попытались натянуть на земной шар. Всё было ОК, пока Британия являлась “владычицей морей”, после Испании с Голландией, а как дело дошло до управления сушей, обнаружилась неспособность островитян совладать с континентальной метафизикой (отсюда её историческое соперничество с Францией и стойкое неприятие любой сухопутной мощи — будь то Германия с Россией или Китай с Индией). Попытка британцев править миром обернулась культивированием раздоров, в конце концов и погубивших Империю, над которой никогда не заходило солнце.

На пороге своего заката Британская империя породила двух выдающихся деятелей — своего запоздалого идеолога Редьярда Киплинга (1865–1936) и своего последнего лоцмана — Уинстона Черчилля (1874–1965), пережившего её крушение. Ирония судьбы состоит в том, что оба стали лауреатами Нобелевской премии по литературе — первый ещё до Первой мировой войны, в 1907 году, второй — после окончания Второй мировой, в 1953 году. И это справедливо: империи приходят и уходят, оставляя по себе только долгий след в памяти — литературу. Черчилль привлечён здесь для понимания масштаба эпохи и калибра людей, явившихся отпеть её и проводить в последний путь.

Но обратимся к Киплингу — и начнём с его биографии. Попытаемся рассмотреть скрытый за фактами рисунок судьбы и понять, отчего Редьярд Киплинг стал тем, кем стал. Его отец Джон Локвуд Киплинг был художником-декоратором, скульптором и рисовальщиком, испытавшим влияние прерафаэлитов. Эти английские предтечи искусства “модерна”, стилей “артнуво”, “югендстиль”, “сецессия” и наших “мирискусников” отвергали европейскую живопись, с Рафаэля начиная. В их творчестве доминировали линия и плавные очертания, а не цвет, освещение и перспектива, и упор делался на экзотический сюжет и изысканное ремесло. Грубо говоря, это был Большой стиль декоративного искусства, адресованный имущему классу.

Любопытно, что отец и сын Киплинги станут соавторами совместного труда — роскошного литературно-художественного издания «Человек и зверь в Индии». Но сначала Джон Локвуд должен решиться уехать из Англии и открыть художественно-ремесленную школу в Бомбее — чтобы из бедного художника сделаться преуспевающим и почувствовать свою принадлежность к касте господ. Для жителя метрополии это был самый простой и надёжный вид карьеры.

Редьярд родился в Бомбее в семье английских колонизаторов, всего через шесть лет после подавления восстания сипаев, когда повстанцев казнили, привязывая их к жерлам пушек. Тем не менее первые шесть лет собственной жизни навсегда отложились в памяти и сознании Киплинга как пребывание в раю: вечное лето в большом доме, где родители, индийские слуги и домашние животные — все любили и обожали своего маленького повелителя, сумевшего овладеть местными диалектами не хуже, чем родным английским. Отражение этой идиллической стороны детства, утраченного рая, встречается не в одном произведении Киплинга для детей и взрослых (кто не помнит сказки «Рикки-Тикки-Тави»?). Но “карма” маленького Редьярда была такова, что следом его ожидали шесть лет ада и пять лет чистилища, — и Индия здесь совершенно ни при чём. Был принят обычай в империях — точнее, изобретён изуверский метод: отлучать детей от родителей, чтобы в стенах закрытых учебных заведений воспитать из них верных слуг — жестоких, волевых и при этом послушных. Ничего особенного или нового: точно так же индийцы с незапамятных времён ломают волю неокрепших слонят, превращая их в рабочих слонов, покорных своему господину (у Киплинга есть об этом замечательный рассказ «Моти-Гадж, мятежник»).

Руководствуясь обычаем, родители сами отправили малолетнего Редьярда с младшей сестрёнкой в Англию к дальней родственнице, согласившейся принять чужих детей на воспитание. А та оказалась ханжой с садистскими наклонностями, что совсем не было редкостью в протестантских, да и католических странах (достаточно вспомнить образы мучителей детей, всевозможных святош, в автобиографически окрашенных фильмах великих европейских режиссёров — Бергмана, Феллини, Бунюэля). Этот период жизни в “Доме Отчаяния” нашёл отражение, не считая автобиографии, лишь в одном рассказе Киплинга с говорящим названием «Мэ-э, паршивая овца...». Видимо, чересчур травматическим был жизненный опыт, где физические страдания от наказаний выглядели сущим лепетом на фоне психических пыток и изощрённых издевательств. Что мог подумать мальчишка? Только — что его предали родные, отказались от него, наказали неизвестно за что, и это уже непоправимо в ненавистном мире, не знающем милосердия.

Родственница довела одиннадцатилетнего Редьярда до психического расстройства, когда заставила ходить в школу с табличкой “лгун” на груди. Он тяжело заболел, почти ослеп, да, пожалуй, и умер бы, если бы в его матери не проснулся вдруг материнский инстинкт. Она приехала в Англию, забрала его с сестрёнкой от родственницы на реабилитацию, сняла на три месяца жильё в сельской местности.

А когда дети успели поверить, что “теперь мы опять мамины”, отдала Редьярда в мужскую школу — с железной дисциплиной, телесными наказаниями, дедовщиной и прочими традиционными пороками закрытых учебных заведений (так, у Джеймса Джойса, например, в романе «Портрет художника в юности» описано, как этого самого будущего художника в иезуитском колледже товарищи макают головой в унитаз). Маленькому, тщедушному и близорукому книгочею Киплингу пребывание в стенах мужской школы далось немногим легче, чем на воспитании у родственницы. Но, как ни странно, отсюда он вышел вполне созревшим государственником, признавшим разумность корпоративного духа, безликого социального устройства и организованного насилия, надёжно защищающего членов корпорации от самодеятельного террора всяких дальних родственниц. Ещё юношей Киплинг вступил в одну из масонских лож, а прославление имперского духа и процветание Британской империи сделал своей религией.

Поскольку средств на продолжение образования в метрополии у семьи не нашлось, Редьярду пришлось вернуться на малую родину — уже не в Бомбей, а в Лахор на севере страны, где его отец теперь заведовал местной художественной школой и музеем индийского искусства. Способный, образованный и амбициозный юноша стал корреспондентом и постоянным автором лахорской «Военно-гражданской газеты» и аллахабадского «Пионера». После шести лет рая, шести лет ада и пяти лет, проведённых в чистилище, теперь Редьярда ждали семь тучных лет интенсивного журналистского и литературного труда. К концу этого срока его читала вся англоязычная Индия, у него выходили здесь сборники рассказов и стихов, которые продавались на всех железных дорогах страны. Его репортажами, историями, стихотворениями зачитывались в Симле, летней резиденции вице-короля, откуда тот большую часть года правил Индией. Авторитет и компетенция молодого Киплинга оценивались британцами так высоко, что по некоторым трудным вопросам с ним советовался главнокомандующий граф Робертс Кандагарский.

Встреча с забытой родиной освободила Киплинга от затяжного кошмара школьных лет и разбудила дремавшие в нём силы. Окунувшись с головой в омут индийской жизни, он превратился из книжного червя в азартного журналиста, плодовитого литератора, а затем и принца англоязычной индийской литературы. Киплинг переживает беспрецедентный творческий всплеск (только в 1888 году у него выходит пять больших и малых сборников рассказов!) и матереет на глазах. А всё потому, что, будучи насильственно выдернутым из своей среды в возрасте впечатлений и возвращённым в неё в возрасте действий, он сумел увидеть родину “назамыленным” взглядом — изнутри и извне одновременно. Этот жизненный кульбит и фокус восприятия и позволили Киплингу сделаться идеальным “инструментом” для описания Индии. Со страниц его произведений хлынули на читателя персонажи повседневности, обретшие благодаря Киплингу плоть, кровь и голос: врачи, сыщики, инженеры, британские офицеры и солдатня (в его знаменитых «Казарменных балладах» и походных маршах, таких как «Пыль», в рассказах), спивающиеся в чуждом климате колонизаторы и их дети, внешне безропотные индийские любовницы и слуги, даже зверьё — реальное (как в рассказе об орангутанге-убийце «Бими») и сказочное (как в двух «Книгах джунглей», ставших золотой классикой мировой детской литературы, — шутка ли, человек в одиночку, из головы, создал целую мифологию, звериный эпос!).

Журналистика приучила Киплинга выражаться коротко и ясно, не выпячивая своего “я”. А Индия научила тому, что разумом её не понять — не то чтоб так уж сложна была, а просто устроена на других основаниях (и Киплинг определил это цивилизационное противостояние энергичнее, чем кто бы то ни было, в бессмертных строчках “Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут”, но тут же предложил силовое и оттого неверное решение задачи: “Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, // Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт?” — в очень похожей на блатной романс «Балладе о Востоке и Западе», в русском переводе Е.Полонской).

Из этого ощущения неоднозначности жизни в самых элементарных её проявлениях и нацеленности на пограничный опыт выросли лучшие рассказы Киплинга, оказавшие колоссальное влияние на мастеров короткого рассказа во всём мире. В них нет перебора с восточной экзотикой и публицистикой (как в ранних рассказах и очерках Киплинга), нет патетики (свойственной даже лучшим его стихам), зато много грубой, в меру жестокой правды повседневности, жизнестойкости и специфической горечи, заставляющей заподозрить автора в наличии мудрости, не передаваемой словами.

При всей разнице темпераментов и обстоятельств жизни Киплинг в своей новеллистике оказывается чем-то близок... нашему Чехову. Нацеленности на жизненный факт, краткости и благородной простоте обоих приучила газетная работа. Оба ввели в художественную литературу уйму характеров, типов, сословий, ранее не допущенных в неё, безгласных, — что производило ошеломляющее впечатление на читателей-современников. И в лучших рассказах обоих нечто самое главное оставалось за словами — в подтексте, как назовут это в ХХ веке.

Занятно, что Киплинг с Чеховым, можно сказать, пересеклись на встречных курсах. Речь, конечно, идёт не о личной встрече (да и что они смогли бы сказать друг другу?!), а о фигурах судьбы. С разницей в год оба предприняли полукругосветное путешествие в противоположных направлениях.

Тридцатилетний Чехов подверг себя испытанию пограничным опытом в путешествии через Сибирь на каторжный Сахалин — и пресытился экзотическими впечатлениями и незабываемыми переживаниями при возвращении на родину через три океана. Не найдя практически никакого отражения в его художественном творчестве (потому что страсть к экзотике, эксплуатация экстремальных ситуаций и пафос свойственны, как правило, провинциалам, маргиналам и инфантилам), это знакомство накоротке с огромным, бесчеловечным, опасным и прекрасным миром позволило таланту Чехова достичь полной зрелости. И примечательно, что спустя столетие не Редьярд Киплинг, а Антон Павлович Чехов — самый любимый после Шекспира писатель англичан, давно распрощавшихся с собственной Империей, в чем-то измельчавших, отчасти повзрослевших.

К двадцати четырём годам Киплинг почувствовал, что в колониальной Индии ему тесно, а его честолюбие не утолено. Ему захотелось столь же громкой славы в метрополии, и он отправился её покорять. В отличие от Чехова он был уже достаточно состоятельным журналистом и литератором (поскольку в XIX веке у британцев были самые высокие в мире литературные гонорары — империя побогаче и образованных читателей немерено). Тем не менее Киплинг договорился с аллахабадским «Пионером» о публикации на его страницах отчёта о своём путешествии — из Индии через Бирму, Сингапур, Китай, Гонконг, Японию и США в Англию. Из этих корреспонденций сложилась книга путевой прозы «От моря до моря», великолепный образец жанра, так любимого в западном мире. Главы о японской чайной церемонии, о посещении знаменитых чикагских боен — просто маленькие литературные шедевры.

Из Индии Киплинг уехал навсегда и больше в неё не вернулся — в жизни, но не в творчестве. Индия была для него родным домом, неумирающей любовью, синонимом жизни и смерти, — и он махом отсёк её! — тогда как весь остальной мир был для Киплинга чужбиной, даже старая добрая Англия (а может, именно она). Метрополия вскоре дала ему всё, чего он так страстно желал: всемирную славу, богатство и власть над людьми (эту жалкую замену любви).

Герберт Уэллс, сам сделавшийся кумиром читающей публики в первой трети ХХ века, вспоминал: “Пожалуй, никто ещё не был столь исступлённо вознесён поначалу, а затем, с собственной помощью, так неумолимо низвергнут. Но в середине 1890-х годов этот небольшого роста человек в очках, с усами и массивным подбородком, энергично жестикулирующий, с мальчишеским энтузиазмом что-то выкрикивающий и призывающий действовать силой, лирически упивающийся цветами, красками и ароматами Империи, совершивший удивительное открытие в литературе различных механизмов, всевозможных отбросов, нижних чинов, инженерии и жаргона в качестве поэтического языка, сделался почти общенациональным символом. Он поразительно подчинил нас себе, он вбил нам в головы звенящие и неотступные строки, заставил многих — и меня самого в их числе, хотя и безуспешно, — подражать себе, он дал особую окраску нашему повседневному языку”.

Это признание позволяет представить себе силу чар и размер славы Киплинга после переселения в метрополию. Хотя коренные британцы всегда относились к нему как к чужаку и выскочке, и даже хуже — как к англоиндусу (бытовало тогда такое словечко), то есть, отчасти, варвару. Занявший место “главного национального поэта” после смерти Альфреда Теннисона (сочинившего девиз наших комсомольцев: “Бороться и искать, найти и не сдаваться!”), Киплинг поначалу и сам желал бы славу в метрополии стяжать, но поселиться в каком-то другом месте. Спонтанная попытка осесть в Северной Америке, где он даже успел жениться, не удалась. Вермонтцы дичились чудаковатого соседа, катающегося, будто мальчишка, на велосипеде, но всегда переодевающегося к обеду. С женой он расстался, дочка умерла, родственники жены замучили исками. В Южной Африке тоже не получилось — купленный там дом Киплинг оставил за собой в качестве летней резиденции. В самом центре Лондона у него была квартира, но не было жизни, поэтому он купил себе загородный дом в южной Англии и превратил его, в полном соответствии с английской традицией, в мрачную крепость, в которой остановилось время. В среде благонамеренных и верноподданных британцев его авторитет оставался непререкаемым.

Офицерство стремилось подражать доблестным и брутальным героям его солдатских и моряцких рассказов и песен, дети обожали его сказки, но культурная элита очень скоро охладела к нему, после англо-бурской войны и таких стихотворений как «Бремя белых» отвернулась, а с началом Первой мировой войны принялась топтать. И имела на то полное право. На фронте погиб сын Киплинга (тоже карма), что ничуть не умерило патриотический пыл и не приглушило воинственные кличи “железного Редьярда”. Можно себе представить, как возненавидели в окопах его имперскую “мужественную” браваду те, кому суждено было послужить “пушечным мясом” или, в лучшем случае, стать “потерянным поколением”. Писатель этого поколения Ричард Олдингтон так подытожил отрезвление от наваждения преданных читателей Киплинга: “На деле это означало, что нужно служить безропотной задницей, когда тебя пинками гонят в пекло”.

Сколько сдержанной ярости по отношению к воинственному коротышке в этих словах фронтовика! Характерно, что похожее отрезвление произошло и с переводчиком Киплинга в Советской России Константином Симоновым в начале Великой Отечественной войны: “В первый же день на фронте в 1941 году я вдруг раз и навсегда разлюбил некоторые стихи Киплинга. Киплинговская военная романтика, всё то, что, минуя существо стихов, подкупало меня в нём в юности, вдруг перестало иметь отношение к этой войне, которую я видел, и ко всему, что я испытал. Всё это в 41-м году вдруг показалось далёким, маленьким и нарочно-напряжённым, похожим на ломающийся мальчишеский бас”.

Восприятие Киплинга в России, приливы и отливы интереса к его творчеству — крайне любопытная тема. Ещё в 1916 году вышло двадцатитомное собрание его сочинений в русских переводах. Им зачитывались, ему подражали, у него учились Гумилёв, Бабель, Багрицкий, Тихонов, тот же Симонов, Паустовский, Гайдар, Житков — всех не перечесть.

В тридцатые предвоенные годы этого “барда империализма” у нас издавали и переиздавали, как никого. Снизу имелся интерес, и сверху было спущено распоряжение: жестокое и деятельное время желало сделать героизм нормой жизни, чтобы смерти не бояться и было чем дыры латать. А между тем у нас существовала собственная традиция отношения к пограничному опыту и экзотике, начисто лишённая колониальной романтики, — трезвая, по-настоящему мужественная и по-настоящему поэтичная. С лермонтовским «Героем нашего времени», с толстовскими военными и кавказскими рассказами и повестями (Киплинг был большим почитателем Толстого), с армейскими повестями Куприна, с «Господином из Сан-Франциско» и другими рассказами Бунина только с большой натяжкой можно поставить рядом десяток новелл Киплинга, от силы. Впрочем, и это уже немало.

Фактически Киплинг давно превратился в писателя для детей и подростков — эти будут читать его всегда. В стадии созревания для нас очень важно иметь дело с чёрно-белой картиной мира, постоянно меряться силами, заражаться командным духом и мечтать о приключениях. Но часть творческого наследия Киплинга сохраняет непреходящее значение и для взрослого человека. Какая-то очень неприятная, архаичная и жестокая правда о жизни и об устройстве нашего мира заключена в его лучших произведениях.

Даже с колонизаторским пафосом дело обстоит не так просто. Мы как-то слишком легкомысленно стремимся забыть или даже не знать вообще о чудовищных обычаях не такого уж давнего прошлого.

О массовых человеческих жертвоприношениях у майя и ацтеков (вплоть до завоевания их царств испанцами жрецы продолжали вскрывать обсидиановыми ножами грудные клетки и вырывать рукой живое сердце у десятков тысяч пленников, целыми днями они трудились не покладая рук, жертвенники были в наростах запёкшейся крови и вонь стояла, как на бойне, — жестоким конкистадорам дурно делалось от открывшегося им зрелища), о повальном каннибализме в Южной Америке и на островах Океании (кого боялся Робинзон, и кто съел Кука?!). Немецкие сказки, в которых детей оставляли в дремучем лесу, или русский фольклор, где стариков в конце долгой зимы спускали на лубяных санках в снежный овраг, это никакое не “устное народное творчество”, а отголоски жутких бытовых воспоминаний. Примерно то же являлось нормой в сельской Японии ещё в середине XIX века. Совсем незадолго до рождения Киплинга англичанам в Индии удалось если не искоренить, то хотя бы запретить церемонию самосожжения вдов…

Продолжать перечень или возражать и спорить можно до бесконечности, но критикам пороков западной цивилизации неплохо бы обо всём этом не забывать. Киплинг лицемером не был — насилие называл насилием, жестокость жестокостью, — что уже импонирует серьёзному читателю. Вдобавок, к реальному колониализму, к недалёким и заскорузлым колонизаторам он относился крайне критически. Киплинг пропагандировал “умный” империализм, уповал на появление новой, “здоровой” молодёжи (она и появилась... в Германии и Советском Союзе) — но позволял это себе только в публицистике, стихотворных манифестах и героических балладах. В художественной же прозе декларации неуместны — поэтому даже шпионский роман Киплинга «Ким» считается самими индусами по сей день одной из лучших книг, написанных об Индии. К счастью, в искусстве, в художественной литературе только это и принимается в расчёт по прошествии лет: можно ли и нужно “это” читать? Читатель “взрослого” Киплинга сам может убедиться, что его ожидает захватывающее и серьёзное чтение, что не так уж часто случается.

А в жизни — что в жизни? Киплинга, надолго пережившего свою славу, хоронил в 1936 году британский “истеблишмент” — премьер-министр, епископ, адмирал с генералом, — да ещё несколько старинных друзей. Коллег, читателей, публики не было совсем. И только когда писатель перестал надоедать всем своими проповедями, а его прах упокоился рядом с прахом Диккенса в Уголке поэтов на кладбище Вестминстерского аббатства, окружающие очнулись и спохватились. Уже более полувека в Британии ведётся дискуссия: как отделить “хорошего” Киплинга от “плохого”? И в чём загадка живучести его искусства? И откуда в нём такая сила чар?

Можно не сомневаться, что и сам Киплинг не смог бы ответить на эти вопросы.