Листки календаря
Листки календаря
 |
МИДАС МЕТАФОР |
 |
Честное слово, не смог найти подходящего определения в начальное предложение.
“Выдающийся” — в буквальном значении этого слова — бесспорно, да: выдающийся, выпирающий, выламывающийся из привычного. Но применительно к сделанному Вознесенским в поэзии — слабовато.
“Великий” — соизмеримо, но несколько противоречит традиционному пониманию этого эпитета. Великих как-то естественным образом относят к классическому кругу, а Вознесенский, разумеется, не классик, а литературный революционер. Не большевистский, конечно, если сравнивать, сокрушитель, а какой-то латиноамериканский, что ли. Провести революцию, чтобы обновить, освежить порядок. “Литературная революция в рамках традиции” — так определил Осип Мандельштам суть творчества Блока. Но это и Вознесенскому подходит.
“Гениальный” — почему бы не примерить и гениального? Ведь то, что умеет творить Андрей Андреевич со словом, с его веществом, действительно впечатляет невероятно. А ведь гений в своём изначальном, древнеримском значении — олицетворение жизненной силы, мужской силы… Женщинам покровительствовала Юнона; так почему бы не вспомнить: Юнона и Авось, действительно, где же ещё мужская жизненная сила, как не в слове, в литературе во всяком случае это так. Но после того как гениальными были у нас не так давно и Сталин, и Мао, и Ким Ир Сен, и Туркменбаши (называю соответствующих поэтов только из недавнего прошлого), причислять сюда умеренного нонконформиста Вознесенского (хотя он некогда и призывал: уберите Ленина с денег!), думаю, не по чину…
Может быть, лучшее определение самому себе, как
водится, дал сам поэт в маленьком стихотворении
1962 года.
Я — семья
во мне как в спектре живут семь “я”
невыносимых, как семь зверей
а самый синий
свистит в свирель!
А весной
Мне снится
что я —
восьмой.
Очень рано Вознесенский обрёл славу, без которой поэт не вполне поэт. Во всяком случае в России. Известно суждение Пушкина, ответившего на упрёки в экстравагантном поведении: “Без шума никто не выходил из толпы”. Скандал с Вознесенским (правда, не только с ним) случился на так называемой встрече творческой интеллигенции с Хрущёвым в 1963 году. Впрочем, этот сюжет многократно и разносторонне описан и здесь интереснее напомнить, что вскоре Андрей Андреевич оказался персонажем (или, во всяком случае, его прототипом) шедевра охранительной послесталинской литературы — романа «Во имя отца и сына» (1970) монументального Ивана Шевцова.
“Поэт Артур Воздвиженский, очень молоденький, почти мальчик. У него девичье лицо и голубые мечтательные глазки с беспокойным блеском. Тёмные волосы у поэта коротко пострижены, зачёсаны чёлкой на лоб. Он много говорит и машет руками, как и все молодые поэты” — так изображает Шевцов одного из главных персонажей своего незабываемого сочинения, разумеется, персонажа отрицательного. Воздвиженский действует на пару с также отнюдь не положительной поэтессой Новеллой Капарулиной (“высокая сутулая девушка с растрёпанными тёмными волосами и большими глазами, пожалуй, слишком большими для её бледного мелкого лица” — каков слог!). Из каких прототипов синтезировалось это существо в буйной голове Ивана Михайловича, догадайтесь сами.
Приводит Шевцов и стихи Воздвиженского, начинающиеся намекающими на первоисточники словами: “Биссектрисы ракет и параболы спутников…”, однако в целом они совсем не смешны, пустопорожни. Так, слив по биссектриске, если немного поправить известную строчку Вознесенского. Творение шевцовского Воздвиженского напоминает не о Вознесенском — о его эпигоне Сергее Бобкове, ныне забытом, а в 1970-е годы прямо-таки внесённом на руках в советскую поэзию сыне генерала, возглавлявшего 5-е управление КГБ — оно следило за чистотой помыслов граждан СССР и при всяком удобном случае заботливо их профилактировало. Во имя исторической правды отметим, что и Андрей Вознесенский печатно поддержал С.Ф. Бобкова при его чудесном литературном взлёте… Но, наверное, такова причуда гения — Вознесенский не раз публично высказывал добрые слова по поводу творений своих эпигонов. Помню, в «Литературной газете» появилась его огромная хвалебная рецензия на сборник Петра Вегина «Лёт лебединый». Но мне показалось, что от таких похвал хвалимому было не очень уютно: рецензент с медицинской педантичностью цитировал и лил елей именно на те строки Вегина, которые были явственно с вознесенским перезвуком. Благоволит Вознесенский и Константину Кедрову, упорно продолжающему искать свою поэтическую славу… Впрочем, доброе слово не одной кошке приятно, и упоённые похвалы куда безобиднее хулы по принципиальным соображениям.
Эпигоны не могут взять в толк, что подражать Вознесенскому невозможно. Масштаб не позволяет, материала хватит только на игрушки: похоже, а так, безделушка!
Хотя уроки, как учиться литературе, у Вознесенского брать было можно — и нужно. Выпускник Московского архитектурного института, он очевидно увлекался творчеством и Маяковского, и Хлебникова, и Кручёных, но всё решила счастливая встреча, встречи с Борисом Пастернаком. “Поддержка его мне была в самой его жизни, которая светилась рядом” — так написал Вознесенский в своей прозе о Пастернаке «Мне четырнадцать лет». (Проза Вознесенского — особый шедевр его творчества.) Очень точно! Действительно, как не подражать Пастернаку?! Но не получится! А если Пастернаку не получится, то зачем же подражать Маяковскому, тем более ещё кому-то?!
Эпигоны Вознесенского не понимают, что как когда-то для него светилась жизнь Пастернака, так он сам уже давно светится для русской поэзии.
Художественная мощь Вознесенского создала проблемы и для пародистов. Естественно, он рано привлёк их внимание, но… Я прилежно перелистал немало сборников наших ведущих “мастеров умного смеха”, как они названы в «Книге о пародии» знатока предмета Владимира Новикова. И что? Недалеко и эти мастера ушли от угрюмого Шевцова. Поверхностные и вместе с тем затянутые пародии «Андрей–70» (лирика) и «О–О–О!» (проза) особенно в них мизантропичного Александра Иванова, заинтеллектуализированные «Заячье отступление из поэмы “Треугольные уши”» и «Плач охотника по двум неубитым зайцам» талантливейшего в собственной лирике Юрия Левитанского, образно размытое «Необъяснимо!» из цикла «Курица или яйцо?» основательного Феликса Ефимова, эпиграмматичное и слишком камерное, для своего брата-литератора «Синее и красное (Послесловие к Собранию сочинений)» умелого Алексея Пьянова… Владимиру Новикову видится удачной пародия на Вознесенского из цикла «Таганка–75» Леонида Филатова; прицельно остроумна касающаяся не только поэзии, но и самого поэта пародия «Отступление для магнитофона из поэмы “Четырёхзначная фига”» из славного сборника 1966 года «Липовые аллеи» Л.Лазарева, Ст. Рассадина, Б.Сарнова (книголюбы, он только что переиздан!)… Но всё же, признаем, успехи здесь скромны. Почему? Вопрос не для газетной заметки.
Может, отчасти разгадка в том, что порой сам Вознесенский с его потоком, каскадом, ливнем, ураганом метафор волей-неволей оказывается самопародиен — и так, как никакому пересмешнику не выдумать.
Он изобрёл новую литературную форму — видеому, где изображение слито с буквами и — при произнесении — со звуком.
Воспроизведу знаменитейшую.
РОССIЯ — POESIA
Снежинки веки засорили,
а может зрение прорезали?
Я в начертании “Россiя”
прочёл латинское “Poesia”.
Видеомы выросли у Вознесенского из изопов — “опытов изобразительной поэзии”, впервые появившихся у него ещё в книге «Тень звука» (1970) с предисловием Валентина Катаева.
Это была ещё одна маленькая революция Вознесенского, там появилось и атеистическое бесшабашно-безбашенное изображение: чайка плавки бога, и этот вернисаж странных, а порой попросту безвкусных творений протянулся уже и в третье тысячелетие: например, в полухулиганской и, как всегда, талантливой поэме «Девочка с пирсингом», едва ли приличной литературному аксакалу, можно встретить строку: ПУЛЯ — ЭТО ПИРСИНГ ВИСКА; или того пуще: ГВОЗДИ — ЭТО ПИРСИНГ ХРИСТА.
Порой думаешь, вспоминая Гоголя (не из опять же скандального стихотворения Вознесенского, а автора «Мёртвых душ») и перефразируя его: не всё прошибёшь метафорой… Да и не надо прошибать.
В заключение — пояснение к заголовку, скорее всего, излишнее. Среди ярких легенд о фригийском царе Мидасе самая знаменитая — о даре, полученном им от Диониса: своим прикосновением Мидас стал всё превращать в золото. Наверное, любая метафора Вознесенского — золотая… Но вспомним, чем обернулось для Мидаса его чародейство — едва не умер от голода…
Вознесенский что написал, то написал. Однажды он сказал композитору Микаэлу Таривердиеву, автору многих шедевров на его стихи: “Ты плохой отец своим детям. Написав музыку, ты должен её устроить, заставить её исполнить, издать. Я для этого на всё что угодно пойду, я пойду в ЦК, я готов унизиться, лишь бы мои стихи увидели свет. А ты хочешь остаться невинным в борделе” (в оригинале выражение было покрепче).
Да, и можно и нужно продать рукопись, но всё же почему-то поэтические киксы Вознесенского с досадой помнятся, в то время как его политическая конъюнктурщина, например на ленинскую тему, забыта легко и приятно. Кому много дано…
А ему дано невероятно много. Я ничего не сказал о его проникновеннейшей любовной лирике, о блистательных вольных переводах, например, из Хемингуэя и Уильяма Джея Смита, почти ничего — о его великой прозе, очень плохо пока что прочитанной, не вспомнил о его замечательных скульптурно-архитектурных проектах, о московском памятнике русско-грузинской дружбе на Тишинке, мгновенно получившем в народе кинжально острое имя: Шашлык (тоже в духе Вознесенского); он, словно хороший хавбек, дал точную передачу форварду… Подмастерье — народу-мастеру.
И что же ещё?!
Как там у юбиляра? Айда в кино?!
Айда читать Вознесенского!