На полях книги

Освобождаясь от пыли лжи

Чем больше узнаёшь век ХХ, тем страшнее он кажется. Век, целенаправленно уничтожавший лучших…

Вот ещё одно документальное исследование, показывающее его кровожадный звериный оскал, — книга В.М. Головко «Через Летейски воды…», посвящённая последним дням жизни Марины Цветаевой и последовавшему спустя десятилетия открытию её творчества, которому настал наконец “свой черёд”.

Название книге дала строчка из стихотворения «Тебе — через сто лет» (1919).

Друг! Не ищи меня! Другая мода!
Меня не помнят даже старики.
Ртом не достать!
Через Летейски воды
Протягиваю две руки.

Как оказалось, в этом пророчестве Цветаева ошиблась. Напротив, чем дальше, тем более значительным представляется её творчество. И, конечно, возникает необходимость тщательно изучить обстоятельства гибели поэта.

Почти двадцать лет после её смерти не знали в Елабуге, кто такая в действительности “безродная” эвакуированная, на месте погребения которой на Петропавловском кладбище не осталось даже колышка. Впоследствии, когда в город, оказавшийся последним горьким приютом Марины Цветаевой, началось паломничество, стали появляться противоречивые, не всегда достоверные сведения об обстоятельствах её смерти, которые кочевали из издания в издание.

Одним из особенно скрупулёзных исследователей оказался Вячеслав Михайлович Головко, приехавший в 1968 году работать в Елабужском педагогическом институте и в течение почти четырёх лет собиравший и сопоставлявший сведения очевидцев и документальные источники. Его частный архив и стал основой книги, большая часть материалов в которой публикуется впервые.

Книга прекрасно издана: большой формат, мелованные страницы, высочайшая культура оформления, научная точность (комментарии, примечания, ссылки, указатель имён и др.). Радует и то, что её изданию способствовали многие лица и организации. Но тираж мал — всего 1000 экземпляров. Жаль — в книге собраны уникальные материалы.

В первую очередь обращаешь внимание на обилие иллюстраций (список их приводится на страницах 276–277). Здесь не только фотографии и рисунки, но и, что особенно интересно и ценно, автографы писем, стихов, копии официальных документов, газетных и журнальных статей, и др.

Вот, например, страницы «Домовой книги» М.И. и А.И. Бродельщиковых — хозяев дома, постояльцами которого стали Цветаева с сыном: запись, посвящённая самой Цветаевой, по какой-то причине перечёркнута работником паспортного стола. Следующая запись — о прописке дочери хозяев — относится уже к 4 сентября, хотя, как узнаём далее, в разговорах с В.М. Головко они предпочитали скрывать факт появления дочери в доме, и это настораживает исследователя, становится предметом для размышлений.

Вот фрагменты письма Ариадны Эфрон, адресованного учёному; конверт, подписанный её рукой, с почтовым штемпелем, на котором видна дата отправления письма — на следующий день после написания. Всё это так трогает за живое: и потёртости бумаги, и особенности почерка, и подчёркивания (которые в напечатанном тексте выделены курсивом), и слово, вписанное сверху, и строчки на полях…

Или пожелтевшие от времени страницы районных газет с первыми посмертными публикациями о Цветаевой, когда в центральных изданиях писать об этом и не помышляли. Вот номер елабужской газеты «Новая Кама» от 1 сентября 1971 года (с. 56–57): страничка «День памяти М.И. Цветаевой», подготовленная Головко.

А на первой странице этого же номера — «Вовремя вспахать зябь», «Будни агитатора»… Не удержусь, полностью процитирую две маленькие заметки.

“Подведены итоги социалистического соревнования колхозов и совхозов на уборке урожая и хлебозаготовках на 30 августа. Решением бюро горкома КПСС, исполкома райсовета и райкома профсоюза работников сельского хозяйства и заготовок победителем признан совхоз «Звезда», где на 30 августа обмолот зерновых и зернобобовых культур проведён на площади 93,3 процента к скошенному, в том числе гороха — на 100 процентов. План продажи хлеба государству выполнен на 77,7 процента” («В честь совхоза “Звезда”»).

“В районе создалось тревожное положение с обмолотом хлебов. Всё ещё на больших площадях лежит в валках горох, много неубранной ржи, затягивается уборка ячменя, пшеницы и других культур. Особенно это относится к колхозам имени Ленина, имени Калинина, имени Тукая, где на 30 августа обмолот проведён лишь на площади 19–52 процента к скошенному” («Положение тревожное»).

Казалось бы, процитированная информация не имеет отношения к нашей теме. Ан нет. Разве это не звенья одной цепи? Не части одной общей трагедии? Изучая книгу Головко, ещё раз утверждаешься в справедливости этого горького вывода.

Ведь в те же 1960–1970-е годы можно было многое сделать: вовремя сохранить то, что ещё можно было сохранить; выяснить то, что ещё можно было выяснить. Но, увы, власти были равнодушны к подлинной истории страны.

По-своему равнодушны оказались и хозяева дома, которые, устав от посетителей, в 1970 году продали дом — и не сохранили вещи, связанные со знаменитыми постояльцами, несмотря на просьбы исследователя: “Кровать, на которой спала Марина Ивановна, около месяца стояла во дворе. Через несколько дней Бродельщиковы, не предупредив меня, сдали, по их словам, кровать на металлолом. Кому продавались остальные вещи, Бродельщиковы не говорили” (с. 150). Между тем с 1941 года до этого момента в доме сохранялась одна и та же обстановка.

Зато вот на цветаевской страничке в названной выше газете можно прочитать признание одного несведущего посетителя их дома: “Большое русское спасибо вам за память о великой женщине России Марине Ивановне Цветаевой…” Да и мог ли этот посетитель знать больше? Но и его отклик, и заметки о положении на полях, оказавшиеся запечатлёнными в книге попутно, помогают воссоздать панорамный образ эпохи.

Значительное количество иллюстративных материалов (84 из 117 иллюстраций по списку) представлено в первой части — «Fac simile» (автографы, документы, артефакты). Остальные помещены в других разделах, для названий которых очень точно подобраны строки из стихов или писем Цветаевой: «По ту сторону дней…» (Подзаголовок «Воспоминания»); «О, скромный мой кров!..» (Интерьер дома Бродельщиковых); «…Письма всегда хотят быть написанными!» (Эпистолярий); «Мне и тогда на земле не было места!» (Статьи о М.И. Цветаевой 1969–1970 годов, не допущенные к публикации); «Меж нами — струистая лестница Леты…» (Поэтический венок Марине Цветаевой).

Остановлюсь на некоторых из этих разделов.

Во втором («Воспоминания») рассказывается о встречах и беседах автора книги с сестрой и дочерью М.И. Цветаевой, а также о последних днях жизни и гибели поэта по воспоминаниям А.И. Бродельщиковой.

Записи воспоминаний Бродельщиковой и подробнейшие, развёрнутые комментарии к ним публикуются в книге впервые. Поражает, с какой тщательностью исследователь сопоставляет разные сведения, полученные от Бродельщиковых на протяжении почти четырёхлетнего общения с ними, в то время как многие авторы, писавшие о гибели поэта, опирались только на какой-то один разговор или вовсе на опосредованные источники информации. Например, в книге приводятся расшифровки двух магнитофонных записей рассказа Бродельщиковой, сделанных в один и тот же день, однако весьма различающихся по многим признакам.

Вот вывод В.М. Головко. Бродельщиковы, “находясь под контролем КГБ, выработали стандартный текст «воспоминаний», а когда отступали от него и слово правды слетало с их уст, то нередко противоречили сами себе. Для нас сегодня эти противоречия тоже значимы, они фиксируют проблемные ситуации, приковывают внимание к тому, что эти очевидцы трагедии поэта пытались скрыть, искажая порою правду, умалчивая об одних фактах, или, напротив, с излишней настойчивостью акцентируя внимание на других. В доверительных беседах А.И. Бродельщикова говорила иногда то, что, возможно, сама старалась забыть, но просила: «Не записывайте, не сообщайте никому, нам не разрешают рассказывать об этом»” (с. 109).

Безусловный интерес вызывает четвёртый раздел, в котором приводятся эпистолярные тексты с опять-таки подробнейшими комментариями. Здесь представлены письма автору от сестры и дочери Цветаевой, от многих других корреспондентов. Впервые, например, печатается письмо А.И. Цветаевой Бродельщиковым — единственное из сохранившихся писем первой половины 1960-х годов. Анастасия Ивановна обращалась к своим адресатам с просьбой сходить на кладбище и сосчитать количество безвестных могил вокруг того места, где в 1960 году она поставила голубой железный крест с надписью “В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…”. Как следует из комментария, Бродельщиковы просьбу не выполнили, но это ею “никогда не осуждалось, как и факт неучастия хозяев дома в похоронах М.И. Цветаевой” (с. 158).

Из процитированных выше фрагментов книги складывается пока достаточно нелицеприятный образ Бродельщиковых. Но автор не судит, он только отмечает подробности. Например, автограф письма, о котором идёт речь, был передан хозяевами дома в дар В.М. Головко вместе с некоторыми другими реликвиями.

В пятом разделе представлены две небольшие статьи Головко о М.И. Цветаевой, предназначавшиеся для публикации в газете «Новая Кама» в 1969 и 1970 годах, но отклонённые рецензентами по идеологическим причинам. По словам автора, “в настоящее время они представляют интерес с точки зрения того, как воспринималось и оценивалось творчество Марины Цветаевой местными представителями официальных структур” (с. 214). Рука цензора перечеркнула, например, эпиграф к одной из статей — слова Бориса Пастернака: “Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидают Цветаеву”. К счастью, прав оказался поэт, а не советский идеолог…

Частный архив стал теперь общим достоянием. Я бы сказала, что книга читается на одном дыхании, “запоем”, но это будет не совсем точно. Её невозможно читать только в одном направлении — от начала к концу. Порой приходится изучать параллельно разные страницы, заглядывать то туда, то сюда. Но делаешь это с удовольствием. Несмотря на горечь чувств от осознания того, что всё это было, хоть и кажется абсолютным абсурдом.

Подобное ощущение вызывает у меня, пожалуй, альбом Евфросинии Керсновской «Наскальная живопись» (Москва, 1991). Они, конечно, разные, эти книги. Но и в той, и в другой — пронзительное желание сохранить правду о прошлом, о таком непростом ХХ веке. Керсновская пишет в предисловии: “Нас, современников той эпохи, тех событий, о которых здесь пойдёт речь, становится всё меньше; инстинкт самосохранения (вернее, то, что называется «житейской мудростью») заставляет их сперва — молчать, затем — поддакивать, а в конце концов — поверить всей той лжи, которая, как пыль, тонким слоем садится на картину прошлого. И когда уже невозможно ничего разглядеть — её подменяют тем, что выгодно выдавать за правду”.

В.М. Головко, проделав колоссальную работу, не смог тем не менее выяснить всей правды: так и не раскрыл тайны последних дней жизни Цветаевой и её гибели, хотя ему удалось уточнить многие детали, связанные с этим коротким периодом. Однако в результате его изысканий стало очевидно: “Любую из версий елабужской трагедии сегодня невозможно ни доказать, ни опровергнуть <…> Многочисленные беллетризованные и полунаучные биографии, созданные как отечественными, так и зарубежными авторами (впрочем, даже знаменитые «Воспоминания» Анастасии Цветаевой), не могут претендовать на истину в освещении событий конца августа 1941 года” (с. 108). И это очень важный результат на пути к правде. Это уже и есть сама правда.

Такие книги, убирая “пыль лжи” с картины прошлого, укрепляют веру в человека и в человечество, подорванную ХХ веком. Может, хотя бы XXI век окажется к нам более благосклонным?

Валентина ШЕНКМАН