На полях книги

На солнечной стороне жизни

Дина Рубина родилась, выросла и прожила изрядную часть жизни в Ташкенте, затем на некоторое время стала москвичкой, откуда в перестройку эмигрировала в Израиль. Там она пишет книги на русском языке, регулярно выходящие и здесь, в России. Тематика этих книг по большей части касается жизни советских евреев, перекочевавших на землю Обетованную (например, выразительные повествования о иерусалимских буднях «Во вратах твоих», «Вот идёт Мессия!», «Последний кабан из лесов Понтеведра»), в Европу, в Америку…

Впрочем, фигурирует у неё и немало персонажей, относящихся к самым разным, подчас экзотическим народам. Чем, кстати, сюжеты Рубиной иной раз вызывают в памяти Улицкую; иногда даже кажется, что авторство некоторых рассказов двух писательниц можно невзначай и перепутать. И тем не менее, в общем и целом манера Рубиной отличается: в ней больше яркости и экспрессии, больше здоровой брутальности, больше драйва. Больше солнца, я б сказала. Здесь практически отсутствует подспудная назидательность Улицкой.

Рубина вообще куда больше показывает, чем рассказывает, точнее — живописует словом, как маслом по холсту. Можно открыть книгу наугад — и почти наверняка наткнёшься на что-нибудь вроде: “Издалека душно благоухали прессованные кубы багряных и жёлтых сушёных дынь… Россыпью полудрагоценных каменьев сверкали ряды сухофруктов: чёрный, янтарный, красноватый изюм, тусклое золото урючин, антрацитовые слитки чернослива…” и далее в том же духе.

Последнее для неё естественно, как для знатока живописи, дочери художника и жены художника, человека, с детства и по сей день вращающегося в этой среде. Неудивительно, что художниками оказываются многие персонажи её произведений. Вот и героиня этого романа, «На солнечной стороне улицы» — не исключение.

Героини, впрочем, две. Параллельно с упомянутой художницей по имени Вера Щеглова существует её ровесница, ведущая повествование от первого лица, альтер эго автора. Сначала — тоже девочка-школьница, затем — девушка-студентка, затем — взрослая женщина. Они время от времени сталкиваются в родном городе, затем — в эмиграции. Та, которая ведёт повествование и кого смело можно назвать будущей Диной Рубиной, постоянно приглядывается к необычной сверстнице, следит за её картинами (где “какая-то сильная странная жизнь никому не подотчётной души”, в коей “и заключается основная ценность искусства”), пытается понять изнутри эту диковатую личность, для чего, в конце концов, принимается за роман о них обеих.

Девочка Дина — из милой интеллигентной еврейской семьи, музыкой занимается. Русская девочка Вера — сорная трава, безотцовщина, а уж матушкой Бог наградил!.. Нет, вообще-то та — “талантливая, только образования нет, и жизнь была тяжёлая — война, блокада… родные поумирали все… Если б её вовремя образовать, вышла бы птица большого полёта. Может, министр финансов, может, гениальная актриса…” Вышла, однако, уголовница: спекулянтка, крупная наркодилерша и даже убийца. И тем не менее её дочери повезло: “Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение моё сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг и ещё один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…”

Они-то и смогли разглядеть в ней художественный талант и общими наставническими усилиями помочь стать тем, кем она стала…

На мой взгляд, эти самые трое мужчин в романе могут вызвать у читателя странное чувство — словно бы некоего расщепления, растроения одной знаковой личности. Личности тонкой, мудрой, широко образованной, замечательно коммуникабельной, умеющей дружить, внимательной к мелочам и деталям жизни — словом, личности артистически одарённой. Ну и, разумеется, со сложной драматической судьбой. Первой её ипостасью становится тот самый отчим, в буквальном смысле подобранный девочкой в грязи, где валялся пьяный и побитый — ибо показался той удивительно похожим то ли на испанского аристократа, то ли на портрет Исаака Левитана со старинной открытки… Проспавшийся и отмытый “аристократ” оказывается неким Михаилом Лифшицем, прошедшим лагеря интеллектуалом. Девочка сама определяет его себе в отцы, а матери — в мужья. (На что та охотно согласится, но в конечном итоге сама его и погубит.) Второй окажется молодым художником-инвалидом (который станет снимать комнату матери, когда та сядет в тюрьму) и первой Вериной любовью. Третий — учёным, бескорыстным другом, почитателем таланта и — тайно влюблённым. Который унесёт эту безнадежную влюблённость в эмиграцию, сделает карьеру, разбогатеет, скупит себе все Верины картины через подставных лиц, чтобы однажды, через много лет, торжественно предъявить их ей, сделать наконец предложение руки и сердца — и отказа не получить.

То, что таких людей случилось аж трое (для жизни и судьбы встретить и одного из них было б чересчур замечательным!), и весь вышеизложенный хеппи-энд, и тот факт, что Вера, как выяснится, окажется ещё и дворянкой по матери, той самой матери, — у другого автора отдавало бы мелодрамой, если даже не сказать — дурновкусием… Но у Рубиной всё это выглядит скорее как щедрый перерасход краски: ещё усилим, ещё добавим, чего там мелочиться?!

Но всё же — что общего у таких разных героинь, как Вера и Дина? А прежде всего — родина, солнечный город Ташкент, накладывающий на них свой незабываемый отпечаток. Ташкент, собственно, — третий и едва ли не главный герой романа. О своём Ташкенте Рубина пишет, конечно же, не впервые (достаточно вспомнить, например, замечательную повесть «Камера наезжает»), однако нигде это не было сделано так исчерпывающе, как в этом романе, подпись в конце которого гласит “Ташкент — Москва — Иерусалим, 1980–2006”. Сначала — о золотой поре города, совпавшей с ранним детством героинь, резко перечёркнутой знаменитым землетрясением. “…Не такие уж тотальные были разрушения, чтобы с лица земли весь город снести, но, видно, где-то там, «наверху», решили сделать из землетрясения образцово-показательное мероприятие, апофеоз дружбы народов, не понимая, что настоящая дружба народов — это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег…”

И вот — на месте знаменитых базаров, старинных особнячков, фруктовых садов, платановых аллей выросли все эти нестерпимо-однообразные многоэтажные кварталы. А также — многочисленные бронзовые памятники, о которых народ вынес вердикт: “безовкусица” и обогатил городской фольклор эпиграммами вроде: “Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём — Гагарин”… (Следующее резкое изменение лица города произошло, как свидетельствует Рубина, уже в наше время, когда его заполнили какие-то мраморные мавзолеи и стандартные заведения для западных туристов. И когда его этнический состав заметно “обеднел” из-за прошедших волн эмиграции.)

Но несмотря на всё это, как и на феодальные замашки местной знати, и на наркоманию, и на молодёжные банды, — жизнь тогда протекала в общем-то мирно и на удивление гармонично, — при том, что помимо коренных узбеков, бывших едва ли не в меньшинстве, а также “колониальных белых” — русских и русских евреев, там проживали евреи восточные — бухарские, горские, крымские (“А вы какие евреи? Русские?” — “Да, а что?” — “А мы настоящие”), а также греки, армяне, казахи, корейцы и ещё бесконечное множество наций. Национальные черты Рубина схватывает бегло, походя, — и очень выразительно: “Молочница… была украинкой. К ней однажды приехала в гости дочь с маленьким ребёнком. Еврейка бы тут же заявила, что это лучшее дитя на свете. А украинка выразилась откровенно: «Ой, Лыду, яко же воно в тэбэ дурнэ!» Стоявшие рядом узбечки тут же закачали головами и сказали, что ребёнок выправится…” Или: “Евреи о политике при детях старались не говорить («Ша, здесь ребёнок!»). А греки-политэмигранты о политике могли говорить везде и всегда… Им было хуже: дети греков понимали всё, о чём говорят родители. А еврейские бабушки и мамы для конспирации переходили на идиш…”

Особое же отличие этого разноязыкого Вавилона от других вавилонов советской империи, от “таких же бакинцев-тбилисцев-ереванцев”, в следующем: “…Каким русским языком они говорят, а?.. А всё потому, что город буквально кишел странными пришельцами: какими-то нищими полуживыми дворянами, белогвардейскими китайцами, сиделыми по лагерям профессорами…”

Такими разномастными, разноплеменными персонажами той ушедшей цивилизации и их бесконечными историями — лагерными, военными, любовными, семейными, авантюрными, творческими — и переполнена книга. И все эти ташкентские обыватели, начальники, городские сумасшедшие, творческая интеллигенция, бомжи, проститутки, доморощенные диссиденты, к счастью, не сгинули в потоке неумолимого времени — они останутся на вымышленных полотнах вымышленной Веры Щегловой и — в реальном романе реальной Дины Рубиной, романе, написанном тем самым, ташкентским, настоящим без кавычек, русским языком.

Дарья Валикова