Я иду на урок
Я иду на урок: 7-й класс
Евгений Василенко
Евгений Васильевич ВАСИЛЕНКО — учитель русского языка и литературы средней общеобразовательной школы при Посольстве РФ в КНДР (г. Пхеньян).
Двое из стана
Андрий Бульба и Кирибеевич как заложники запретной любви
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.
Николай Некрасов
На уроках, посвящённых гоголевской повести «Тарас Бульба» и лермонтовской «Песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», Андрию Бульбе и Кирибеевичу отведена незавидная роль: один из них — предатель, другой — “преступный оскорбитель”1. Обоим в повести и в поэме противопоставлены благородные натуры: Остап Бульба, с терпением исполина принимающий мученическую смерть на глазах чужих людей, и Степан Парамонович Калашников, вышедший “на страшный бой” “за святую правду-матушку”. Убитый Андрий вопреки просьбе брата не предан земле, имя Кирибеевича, хотя он один из главных героев поэмы, не упомянуто в её названии.
Однако… Стоит обратиться к эпизоду гибели козака и опричника — и мы ощутим не скрываемое авторами сочувственное отношение к своим героям.
“Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни одного слова” — эти красноречивые сравнения Гоголя, которому, как и подъехавшему Остапу, жаль погибшего Андрия, усиливаются финальным портретом младшего Бульбы: “Он был и мёртвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жён очарования, всё ещё выражало чудную красоту; чёрные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты”.
В описании погибающего Кирибеевича, сбитого с ног смертельным ударом Калашникова, даже не искушённому в поэзии читателю услышится перекличка с последним мгновением Андрия Бульбы:
И опричник молодой застонал слегка,
Закачался, упал замертво;
Повалился он на холодный снег,
На холодный снег, будто сосенка,
Будто сосенка, во сыром бору,
Под смолистый под корень подрубленная.
“Колос, подрезанный серпом”, “рифмуется” с сосенкой, подрубленной под корень (две метафоры в одночасье оборванных жизней); уподобление же Андрия “молодому барашку”, а Кирибеевича — сосенке со смолистым корнем напоминает о возрасте героев: оба они не успели состариться. Повторы в эпизоде гибели опричника способствуют созданию “жалобной мелодии”, которую, по мнению Белинского, вслед за автором поэмы “с невыразимою тоскою” повторит и читатель. “Таково обаяние великих натур: как бы ни было велико их преступление, но, наказанные, они привлекают всё удивление и всю любовь нашу…”2 Это чувство, соединённое с жалостью к героям, предстающим в эпизоде гибели беззащитными, словно отодвигает, затуманивает “объятого пылом и жаром борьбы” Андрия, который незадолго до смерти “чистил перед собою дорогу, разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево”, и посмеивающегося перед боем над “плохими бойцами” Кирибеевича.
Ярость “бешеного порыва” Андрия пропадает в то мгновение, когда он видит перед собою страшного отца: “Оглянулся Андрий: перед ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…” Бледен и безответен: ни слова больше до самой смерти Андрий не обронит. Так же мгновенно слетает беспечно-боевой задор с куражащегося фаворита Ивана Грозного, когда он после слов Калашникова понимает, кто будет противостоять ему в поединке.
И услышав то, Кирибеевич
Побледнел в лице, как осенний снег;
Бойки очи его затуманились,
Между сильных плеч пробежал мороз,
На раскрытых устах слово замерло…
Слово, заметим, тоже замерло навсегда. Что заставляет обоих героев, принадлежащих к числу бойцов неробкого десятка, бледнеть и умолкать? Не боязнь смерти — “ужасное торжество совести в глубокой натуре, которая никогда не отрешится от совести”, ибо “всегда над нею грозная длань нравственного закона, грозный голос суда Божия…”3
Судьбы Андрия Бульбы и Кирибеевича дают возможность убедиться в справедливости категоричного утверждения К.Тюнькина: “Есть нечто, что сильнее человеческой личности и свободного духа, то, перед чем все люди равны, — любовь к женщине и смерть”4. Оба героя — заложники запретной любви, которая ведёт их к смерти. “…Знаю, и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя любить меня”, — тихо и твёрдо говорит возлюбленная полячка Андрию. И поясняет: “Тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе”. Так же “нельзя любить” и опричнику Кирибеевичу красавицу Алёну Дмитриевну, ибо она “В церкви Божией перевенчана, // Перевенчана с молодым купцом // По закону нашему христианскому…” Запретная любовь, а не слёзы матери при расставании с сынами, мысли о полячке, а не о покинутом доме заставляют Андрия ехать в Сечь, “повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего”. Запретная любовь погружает и Кирибеевича в такую глубокую кручину, что он на весёлом пиру не замечает направленного на него зоркого взора нахмурившегося царя, не слышит удара царского жезла, пробившего дубовый пол на полчетверти, только гневное слово грозного царя выводит его из забытья. Следующий за серией суровых вопросов и упрёков царя любимому опричнику монолог Кирибеевича об Алёне Дмитриевне даёт понять силу и глубину его чувства.
На святой Руси, нашей матушке,
Не найти, не сыскать такой красавицы:
Ходит плавно — будто лебёдушка;
Смотрит сладко — как голубушка;
Молвит слово — соловей поёт;
Горят щёки её румяные,
Как заря на небе Божием;
Косы русые, золотистые,
В ленты яркие заплетённые,
По плечам бегут, извиваются,
С грудью белою цалуются.
Исповедь Кирибеевича не оставляет сомнений в полноте и искренности его чувства. Так можно говорить только о той, которую любишь. А равнодушие опричника к красным девушкам, которые, глядя на него, перешёптываются, безразличие к собственной жизни, удали, богатству, готовность сложить “буйную головушку” в приволжских степях “на копьё бусурманское” заставляют читателя воспринять Кирибеевича как фигуру трагическую. “Её страсть, — по утверждению Белинского, — лава, её горесть тяжела и трудна; это удалое, разгульное отчаяние, которое в молодечестве, в подвиге крови и смерти ищет своего утоления! <…> Вы видите, что любовь Кирибеевича — не шуточное дело, не простое волокитство, но страсть натуры сильной, души могучей. Вы понимаете, что для этого человека нет середины: или получить, или погибнуть!”5 Этим максимализмом “злой опричник” близок автору поэмы — Лермонтову, утверждавшему: “Я рождён, чтоб целый мир был зритель // Торжества иль гибели моей”, — и потому ещё обречён на безотчётное читательское сочувствие.
Нет середины и для полюбившего Андрия. Он тоже готов к жёсткой альтернативе судьбы (“или получить, или погибнуть!”), точнее — готов за любовь заплатить жизнью: “Если же <…> нельзя будет отклонить горькой судьбы, то мы умрём вместе; и прежде я умру, умру перед тобой <…> и разве уже мёртвого меня разлучат с тобою”. Чуть раньше он пророчески признаётся панночке: “Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, — я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко…” Когда же прекрасная полячка, воспринимающая речи Андрия, “летевшие прямо с сердечного дна”, как юношескую экзальтацию, как “слова, слова, слова…”, пытается его образумить (“знаю я, какой долг и завет твой”), он сделает окончательный выбор, сожжёт мосты к отступлению: “Кто сказал, что моя отчизна — Украйна? <…> Отчизна моя — ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моём, понесу её, пока станет моего веку <…> И всё, что ни есть, отдам, погублю за такую отчизну!” И ведь отдаст и погубит. Суровым реквиемом по отрёкшемуся от “христианского войска” Андрию звучат заключительные строки шестой главы повести (от них и сейчас, как тогда, в школьном детстве, мороз по коже): “И погиб козак! Пропал для всего козацкого рыцарства! Не видать ему больше ни Запорожья, ни отцовских хуторов своих, ни церкви Божией! Украйне не видать тоже храбрейшего из своих детей, взявшихся защищать её. Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянёт и день и час, в который породил на позор себе такого сына”.
В контексте этого трагического для героя выбора вызывает недоумение безапелляционное резюме исследовательницы Н.Филипповой: “Любовь Андрия к польской панночке — само по себе прекрасное и возвышенное чувство — приходит в столкновение с патриотическим долгом. Андрий с его пылким, увлекающимся характером не выдерживает этого испытания”6. В том-то и дело, что выдерживает. Совершив жертвоприношение на алтаре любви (“А что мне отец, товарищи и отчизна! Так если ж так, так вот что: нет у меня никого!”), он и в последнее мгновение жизни, под дулом отцовского ружья не отрекается ни от выбора, ни от принесённой жертвы: “Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чьё-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев — это было имя прекрасной полячки”. На вопрос, почему Андрий перед смертью не крикнул Тарасу: “Прости меня, батьку!” один из семиклассников (с места, не вставая) выпалил: “Дак ведь он же Бульба!” Действительно, получив в юности не свойственную козакам “потребность в любви”, презрев отцовское “Не доведут тебя бабы к добру!”, Андрий всё-таки, как и Тарас, “упрям страшно”. Как и все Бульбы, за сознательно сделанный выбор он платит жизнью. Не каясь и не отрекаясь. Так же твёрдо, превозмогая боль в перебитых костях, примет смерть на польском эшафоте атаман Остап Бульба. Так же мужественно завершит свой земной путь их многострадальный отец, заживо сгорающий на костре с мыслями о своих живых ещё товарищах.
“Душа человека чует шелест шагов незримо следующей по пятам его судьбы, которая обрекла его в свои жертвы”. Эта мысль Белинского7 более всего применима к Кирибеевичу. Трагическая тень предопределения лежит на нём и в упоминавшейся уже сцене пира, и в эпизоде единственной встречи с возлюбленной, когда сжигаемый вожделением опричник обрушивает на “бедную головушку” Алёны Дмитриевны свои тяжёлые ласки (“И ласкал он меня, цаловал он меня; // На щеках моих и теперь горят, // Живым пламенем разливаются // Поцалуи его окаянные…”), когда, желая заслужить её любовь, готов угадать и исполнить любой её каприз (“Хочешь золота али жемчугу? // Хочешь ярких камней аль цветной парчи? // Как царицу я наряжу тебя, // Станут все тебе завидовать…”), не ведая того, что “драгоценной” Алёне Дмитриевне хочется только одного — поскорее избавиться от сильных объятий постылого обольстителя. “Он вышел из-под опеки естественной нравственности своего общества, а другой, более высшей, более человеческой, не приобрёл: такой разврат, такая безнравственность в человеке с сильною натурою и дикими страстями страшны и опасны”8. Страшны и опасны не только для той, на кого они направлены (не случайно у Алёны Дмитриевны от ужаса “ноженьки подкосилися”), не только для того, кто вступится за осрамлённую честь непорочной жены, — страшны и опасны они и для самого Кирибеевича. Мотив надвигающейся (и не только на одного опричника) трагедии звучит в последних словах Кирибеевича, обращённых к Алёне Дмитриевне, которыми он сопровождает свои ласки и “поцалуи”:
“Лишь не дай мне умереть смертью грешною:
Полюби меня, обними меня
Хоть единый раз на прощание!”
Эта последняя просьба, даже мольба Кирибеевича зловеще перекликается с последними словами убившего его Калашникова, обращёнными к братьям перед казнью:
“Уж вы, братцы мои, други кровные.
Поцалуемтесь да обнимемтесь
На последнее расставание”.
“Шелест шагов” судьбы, обрекающей героя в свои жертвы, наиболее отчётлив — и для читателя, и для Кирибеевича — после монолога Степана Парамоновича перед поединком, который купец определит как “страшный бой”, “последний бой”. Он и действительно станет последним — для обоих. Вот ещё почему любимец царя, первый кулачный боец “побледнел в лице как осенний снег”. И чем несокрушимее он выглядит в бою (от его первого удара “затрещала грудь” противника), тем неотвратимее надвигается на него смерть. Так и Андрий, несущийся впереди гусарского полка поляков “всех бойчее, всех красивее”, уверенно “чистил перед собою дорогу”, сам того не ведая, что дорога эта — к гибели.
Мощный удар Кирибеевича (не зря, видно, Калашников назвал его “бусурманским сыном”) вминает висевший на груди купца медный крест “со святыми мощами из Киева”. Удары упоённого любовью Андрия сыплются на головы православных козаков. (“Как?.. Своих?.. Своих, чёртов сын, своих бьёшь?..” — гневно воскликнет потрясённый Тарас.) Отчего же тогда не хочется повторять горькие слова Тараса, итожащие жизнь его младшего сына: “Пропал, пропал бесславно, как подлая собака!”? Почему нет отрадного чувства после падения на снег позорившего чужую жену Кирибеевича? Дело ведь не только в волшбе лермонтовского и гоголевского слова, когда авторская жалость словно перетекает в душу доверяющегося им читателя. И не в том феномене русской ментальности, о котором упоминает Белинский и рассуждает в «Печальном детективе» Астафьев, — сочувствии преступнику, когда он наказан.
“Он был и мёртвый прекрасен…” — говорит Гоголь об Андрии. А Тарас, словно продолжая мысль автора, добавляет: “…и станом высокий, и чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою!” “И выходит удалой Кирибеевич, // Царю в пояс молча кланяется, // Скидает с могучих плеч шубу бархатную” — таким предстаёт “лучший боец” царя за несколько мгновений до гибели. Оба героя молоды, сильны, красивы (“по-мужски красивы”, — уточнит один семиклассник), оба способны полностью, без остатка отдаться овладевшему ими роковому чувству, оба они из того стана, про который у Некрасова в «Рыцаре на час» сказано: “Уведи меня в стан погибающих // За великое дело любви”. Такими они и остаются в памяти читателей. Один из них, профессиональный читатель — “неистовый Виссарион”, поэтически-торжественно подведёт черту9 под странной читательской приязнью к “преступным бойцам”: “…мы видим в них жертвы неотразимой судьбы и братским поцелуем прощания и прощения в холодные, посинелые уста их запечатлеваем торжество восстановленной их смертью гармонии общего, которую нарушили было они своей виною…”
Примечания
1 Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., , 1954. Т. 4. С. 513.
2 Там же.
3 Там же.
4 Тюнькин К.И. Базаров глазами Достоевского // Русская литература XIX века: 10 кл.: Практикум: Учеб. пособие для учащихся общеобразоват. учреждений / Под ред. Ю.И. Лыссого. М., 1997. С. 209.
5 Белинский В.Г. Указ. соч. С. 507, 508.
6 Гоголь Н.В. Миргород. М., 1969. С. 10.
7 Белинский В.Г. Указ. соч. С. 509.
8 Там же. С. 508.
9 Там же. С. 513.