Есть идея!
Задание со звёздочкой
ВОПРОС.
Прочитайте два стихотворения поэтов ХХ века, “странно сближенные” нами. Можно ли найти точки пересечения между ними? Помогает ли столкновение текстов понять каждый из них глубже?
К.Севастьянов
Инвентаризация
Шпиль Петропавловский — 1 штука.
Сад Летний — один.
Дворец Зимний, со всеми принадлежностями — один.
Мост Троицкий, разводной — 1 штука.
Небо серое, дождливое над ним — одно.
Река, не старая, но бывшая в употреблении — одна.
Дом на Карповке, где прожил лет двадцать,
а может, и двадцать два,
и соседний с гигантским брандмауэром, в два крошечных окна,
и вечер туманный на задворках Апраксина,
имеющий значение только для меня —
всего по одному
и хоть чего-то было б два!
Разграбили город, сволочи!
Д.Самойлов
В этот час гений садится писать стихи.
В этот час сто талантов садятся писать стихи.
В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи.
В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи.
В этот час десять миллионов влюблённых юнцов садятся писать стихи.
В результате этого грандиозного мероприятия
Рождается одно стихотворение.
Или гений, зачеркнув написанное,
Отправляется в гости.
ОТВЕТ.
Оба этих стихотворения “цепляют” читателя: они кажутся любопытными и странными. При чтении возникает интересный психологический эффект: хочется узнать, что будет дальше, чем всё закончится. Думается, что в этом “виновата” композиция стихотворений. Они оба построены по принципу “нанизывания” (кумуляции) и завершаются неожиданной концовкой. Предугадать её ни в том, ни в другом случае практически невозможно (поэтому интересно поэкспериментировать с этими стихами на уроке так: убрать из них последние строки и попросить учеников дописать их, а потом сравнить написанное с авторским вариантом).
Особую роль в этих стихотворениях играет слово “один”. В первом вокруг него строится всё нанизывание. Причём интересно здесь именно то, что возникающие в перечислении “предметы” обычному человеку не приходит в голову считать: Петропавловский шпиль действительно один — но разве мы задумывались о самой возможности иметь их два или больше и ощущали единственность как недостачу? То же и с Летним садом или Зимним дворцом. Финал стихотворения только подкрепит это странное ощущение. “Разграбили город, сволочи!” звучит одновременно и иронически, и яростно, и растерянно — и при этом как бы допускает, что раньше “всего” было как минимум “по два”. Печаль прорывается сквозь строки этого стихотворения; возможно, сама мысль ощутить единственность и одиночество за предмет, вряд ли что-либо ощущающий (нечто похожее есть у Анненского), вызвана собственным одиночеством автора (не отсюда ли и нарастающая при перечислении длина строк, как бы захлёбывающаяся интонация?). Канцелярские слова и выражения советско-бюрократической эпохи, проникшие в текст и даже его название, подчёркивают общую неприютность и казарменную казённость мира, обступившего героя стихотворения.
Во втором тексте слово “один” возникнет в финале — и станет той точкой, к которой нанизывание устремится. “Один” здесь выступает не как знак ущербности и отсутствия, а скорее наоборот — как знак полноты и подлинности. На весах поэзии одно стихотворение гения перевешивает всю “многомиллионную” продукцию прочих производящих стихи людей. При этом вся работа этой армии, по-своему прорывающейся к поэтическому смыслу бытия, вовсе не объявляется ненужной — шутливая интонация, с которой произносятся всё удлиняющиеся строки перечисления, скорее звучит понимающе-мягко. К тому же мир этого стихотворения, в отличие от мира стихотворения предшествующего, оказывается густо населён — и при этом устремлён к одной цели, занят одним делом. Понятие “один” выявляет здесь другие свои грани — общий, объединяющий.
И даже если гений не напишет “в этот час” своего стихотворения (и “один” превратится в “ноль”), мир не осиротеет — и все прочие, не убирая ладоней со лба, останутся над своими письменными столами, и поэту есть куда пойти в гости, да и “этот час” с завидной регулярностью наступит снова.