Сегодня и всегда

Много лет читаю для учителей Пермского края лекции о художественной литературе, посвящённой Великой Отечественной войне, и непременно слышу вопрос: что нового, заслуживающего внимания появилось в современной военной прозе? Лет двадцать-тридцать назад ответ никаких затруднений не вызывал: я перечислял наиболее значительные, на мой взгляд, произведения, опубликованные за последнее время, и комментировал их.

Сегодня такой простой ответ невозможен. Само понятие “современная” применительно к литературе о Великой Отечественной войне усложнилось. Его привычный хронологический смысл неожиданно расширился, потребовалось его дополнение идейно-познавательной мотивировкой. Объясняется этот феномен… впрочем, обо всём по порядку.

Напомню, что первый после Победы успех к прозе о войне пришёл в 1946 году. Естественный и необходимый во время войны патриотически-пропагандистский пафос уступает место достоверному изображению того, “как это было”. В русле исследования проблемы “человек и война” написаны художественно совершенные произведения, ставшие со временем классикой военной прозы: повести «В окопах Сталинграда» В.Некрасова, «Звезда» и «Двое в степи» Э.Казакевича, «Спутники» В.Пановой, рассказ «Возвращение» А.Платонова. Их авторы первыми откликнулись на общественные ожидания правды о только что отгремевшей войне. На первый план в этих произведениях вышли безупречная точность в изображении фронтовой реальности и её нравственно-гуманистическое осмысление.

Суть этой литературной традиции позже сформулирует К.Симонов, сказав, что книги о войне читаются с интересом тогда, когда в них есть какие-то человеческие, нравственные, психологические проблемы, которые относятся не только к войне, а просто обнажаются во время войны с особенной силой1. Литература о войне начинает пристально вглядываться в нравственные мотивы поведения, которые сопровождают жизнь людей всегда, но обостряются положением воюющего человека между жизнью и смертью. Долг и эгоизм, жестокость и сострадание, душевное оскудение и совестливость, доверие и недоверие к человеку, самопожертвование и шкурничество, боевое мужество и гражданская трусость, ответственность перед людьми и бездумность… Об этом и многом другом говорит военная проза, показывая ярко ту или иную грань проблемы.

В повести Э.Казакевича это сознание незаменимости отдельного человека среди множества воюющих и боль от того, что людей продолжают убивать. В рассказе А.Платонова это обретение способности к состраданию и прощению человеком, воспринимавшим прежде “другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса”. В повести В.Некрасова это, по словам Василя Быкова, утверждение правоты и значения на войне интеллигента как носителя духовных ценностей в условиях, так мало способствующих какой-либо духовности. Автор «В окопах Сталинграда» обратился, разумеется, в пределах своего исторического кругозора и цензурной планки, к острым проблемам, которые будут затем постоянно питать военную прозу: предвоенная жизнь в сознании фронтовика, внутренняя свобода и совесть воюющего человека перед лишённой нравственных вожжей властью командира, нерастворимость личности в солдатской массе и её след в общей победе.

В изображении воюющих людей под углом зрения вечных начал бытия выразилась гуманизация литературы, её сопротивление колоссальному обесцениванию жизни в обстоятельствах фронтовой повседневности. При этом гуманистические идеи вырастают из развёрнутых в конкретном времени и пространстве достоверных картин окопного и тылового быта, боевых ситуаций, армейских отношений. На страницах «Звезды» поражает профессиональная точность в описании “технологии” разведки. В хронике сталинградских боёв В.Некрасов “воскресил в нашей памяти бесчисленное множество виденных всеми, но либо забытых, либо попросту впопыхах не замеченных деталей и черт, без которых, тем не менее, общая картина войны не может быть ни полной, ни правдивой”2.

Три года назад в истории литературы о Великой Отечественной войне произошло событие неожиданное и редкостное, обогатившее наше представление о прозе тех послевоенных дней. Была опубликована написанная фронтовиком Всеволодом Петровым в том самом сорок шестом году и пролежавшая в столе шестьдесят лет повесть «Турдейская Манон Леско (история одной любви)» (Новый мир. 2006. № 11). Словно из глубины прошлого выплыли врезавшиеся в зрительную и эмоциональную память автора картины прифронтовой полосы сорок третьего года. Бесконечные линии воинских эшелонов на запасных путях с прогуливающимися в коридорах солдатами. Привокзальные домишки, где можно достать водку. Танцульки в уцелевших станционных зданиях. Движущийся к новому месту назначения госпитальный эшелон, скученная вагонная жизнь на нарах и под нарами. Далёкие разрывы бомб, вспышки пожарищ, печальный вид сожжённых деревушек, редкие налёты немецких самолётов, поливающих поезд пулемётными очередями… И в этой безупречно достоверной изобразительной раме — история счастливой и печальной любви офицера-интеллигента к простенькой сандружиннице. Высокая психологическая проза о вечной загадке женщины, её верности и неверности в любви.

Повесть Вс. Петрова явилась из небытия словно для того, чтобы подтвердить закономерность прозы сорок шестого года: в ней соединяются детализированные картины фронтовой реальности и нравственно-психологическое осмысление этой реальности как части общечеловеческого бытия. С предельным лаконизмом о подобном замечательном сплаве отозвался главный редактор журнала «Знамя» Вс. Вишневский в письме Э.Казакевичу от 11 декабря 1946 года, прочитав рукопись его повести: “«Звезда» — это настоящая вещь: точная, умная, насквозь военно-грамотная, полная размышлений и души”3.

Новый и более длительный подъём прозы о войне принесла послесталинская оттепель пятидесятых — конца шестидесятых годов. Он начался, как известно, с повестей В.Богомолова «Иван», Ю.Бондарева «Последние залпы», Г.Бакланова «Пядь земли», романов К.Симонова «Живые и мёртвые» и В.Гроссмана «Жизнь и судьба», а завершился повестями В.Астафьева «Пастух и пастушка», В.Быкова «Круглянский мост» и «Сотников». Как выразился в те дни В.Астафьев (“Нет, алмазы на дороге не валяются”), у пишущих о минувшей войне нарастала “внутренняя потребность не просто рассказать о виденном и пережитом, но и осмыслить его… с общечеловеческих позиций…”4 С появлением эпических романов К.Симонова и В.Гроссмана произошло мощное жанровое расширение прозы о войне, ничего равного им уже не будет написано вплоть до следующей эпохи, до астафьевского романа «Прокляты и убиты».

На время завершения этого романа, последнее десятилетие ХХ века, приходится третий и, очевидно, уже последний расцвет прозы о Великой Отечественной войне, стимулированный как окончательным освобождением от генштабовского и цековского диктата, от догматики соцреализма, так и полувековым юбилеем Победы.

Бесспорно, что все значительные произведения военной прозы этого времени (за единственным исключением — замечательного романа Г.Владимова «Генерал и его армия» — Знамя. 1994. № 4, 5), созданы авторами, опирающимися на собственное, из первых рук, знание подлинных обстоятельств фронтовой жизни, видимых и скрытых, и одновременно на современное осмысление острейших проблем жизни людей на войне. Таковы последние повести В.Быкова «Стужа» (Знамя. 1993. № 11) и «Полюби меня, солдатик» (Дружба народов. 1996. № 6), “односуточная” повесть А.Солженицына «Адлиг Швенкиттен» (Новый мир. 1999. № 3), маленький роман В.Бута «Орёл-решка» (Дружба народов. 1995. № 4), роман «Прокляты и убиты» В.Астафьева и его повесть «Весёлый солдат» (Новый мир. 1998. № 5, 6).

В повести А.Солженицына приоткрывается завеса над тем, почему и как в победном 45-м гибли лучшие, умелые солдаты. Праздничный январский рейд армии по нетронутой боями Восточной Пруссии; ночной прорыв отсечённой немецкой группировки; вбитый в наших командиров ещё с лета 42-го, с приказа “Ни шагу назад” страх за самовольную, пусть и необходимую для дела, смену позиций; трагическая гибель дивизиона тяжёлых пушек, оставленного штабом артбригады без связи и пехотного прикрытия, увёртливость и безнаказанность штабных чинов, обвинивших в случившемся погубленных ими людей...

Роман В.Бута, говоря словами написавшего предисловие В.Быкова, ещё одна новая и честная страница о прошлой войне. Автор — свидетель и участник описываемых событий, с документальной достоверностью привязанных к судьбе трагического десанта в Крым осенью 1943 года. Десант этот закончился разгромом; очевидно, тому находится немало причин. Но легче ли от этого было тем, кто тонул среди артиллерийских разрывов в штормовом проливе, кто истекал кровью на крошечном плацдарме крымской земли, кто потом был брошен на произвол судьбы и сам искал спасения? Автор пишет о смершевцах и заград-отрядниках, что не часто случается в нашей литературе.

В двух книгах романа «Прокляты и убиты» и повести «Весёлый солдат», выросшей из набросков к третьей, так и не написанной книге романа, соединились автобиографическая достоверность Астафьева-солдата и осмысление Астафьевым-писателем узловых отрезков Отечественной войны. Бессмысленная муштра сбитых в безликое скопище новобранцев в учебно-каторжных лагерях. Адские муки кровавых боёв за Днепр. Обездоленность демобилизованных солдат, подкошенных войной и равнодушием спасённого ими государства.

В каждой из этих книг — мотив античеловечности и антинародности всякой войны, кем бы она ни велась; народный мир в переплетении его нравственного здоровья и нравственной порчи; глубокий разрыв между народом и большевистской властью. «Прокляты и убиты» стали первым подлинно солдатским эпическим романом о Великой Отечественной войне, о том, как святое дело защиты родины объединило разобщённых людей в народ, о глубоком надломе сил народа-победителя и его самосохранении вопреки безбожному и бесчеловечному сталинскому режиму.

И вот перед нами две книги, последние по времени появления и, к сожалению, единственные за всё первое десятилетие нового века, в которых современное осмысление Отечественной войны опирается на точное знание авторами её реалий.

Первая — это повесть Д.Гранина «По ту сторону» (Дружба народов. 2003. № 1), в двойном времени и двойном пространстве которой открываются неожиданные грани прошедшей войны и метаморфозы памяти о ней. Осень сорок первого года, немецкое наступление под Ленинградом, неразбериха, отход почти безоружных ополченцев. Батальон лейтенанта Шагина с трудом удерживает старый парк и дворец, куда завтра придут немцы. А потом Шагин обстреляет, вопреки запрету, этот сияющий огнями дворец, в котором немцы празднуют Рождество. Во втором, сегодняшнем времени — банкет в очередной юбилей Победы с участием гостей — ветеранов вермахта, среди которых и солдат, раненный осколком при том самом обстреле. А потом — ответный визит отставного полковника Шагина в нынешнюю Германию, долгие споры о войне с бывшими врагами.

По ту сторону — это о времени, меняющем людей. На одном конце его — молодой лейтенант Шагин в горячке войны, крепкий, освобождающий Европу, и маршал Конев хлопает его по плечу… На другом — сегодняшний Шагин с раздумьями об изнанке войны, которые прятал от себя прежде под набором общепринятых застывших фраз. Мысли о том, что “священная война стала грязной”, что “ради званий и наград мы своих не жалели”…

По ту сторону — это о смене ненависти к врагам нынешним странным чувством солдатской породнённости с ними. Да, приказы и лозунги были разные, но в окопном низу у всех было одно и то же: снег, перемешанный с землёй и кровью, вонь тротила, горящие танки, талая вода, которую черпали из окопа солдатской каской, привязанной к винтовке… Именно это застряло в памяти, которая тянет русского и немецкого солдата друг к другу сильнее, чем к не знавшим войны соотечественникам.

Вторая — повесть И.Николаева «Лейтенанты» (Звезда. 2009. № 9). Полнокровная художественная проза о войне, маскирующаяся под “записки офицера” точно так же, как когда-то повесть В.Некрасова «В окопах Сталинграда». Война с лета сорок третьего до победного мая сорок пятого, от Левобережной Украины до окрестностей немецкой столицы, пройденная ногами и увиденная глазами двадцатилетнего лейтенанта, командира взвода батальонных миномётов, затем полковых (разница громадная).

С повестью В.Некрасова «В окопах Сталинграда» более всего «Лейтенантов» роднит повествование от первого лица — наблюдательного и мыслящего, честного и мужественного офицера с незашоренным, трезвым взглядом на окружающее. Образно-смысловая плотность той и другой повести создаётся тем, что безупречно достоверные картины боёв окрашены гуманистическим мировосприятием повествователя. Именно на фоне книги В.Некрасова о сталинградских боях, давно ставших классикой военной литературы, особенно заметно, что «Лейтенанты» написаны уже из нынешнего века, фронтовиком с сегодняшними представлениями о минувшей войне. Поэтому жёсткое писательское зрение И.Николаева свободно охватывает фронтовые реалии и ситуации, которые в прежние годы были обойдены вниманием авторов военной прозы или отсечены редакторскими табу. На каждой странице «Лейтенантов» — ещё один шаг к правде о неизвестной войне на передовой и в ближнем тылу, в боевых порядках пехоты, на марше, на огневой позиции, на переформировке, на речной переправе, в промёрзлых окопах и бюргерских особняках, в азарте прорыва и в панике драпа…

В последние годы ощутимо постепенное угасание интереса к художественному осмыслению войны в литературе. Это сказывается прежде всего в предпочтении авторами-фронтовиками автобиографического, хроникально-документального ракурса как единственно возможного, по их мнению, пути к правде о войне. Такой путь избрал М.Алексеев в книге «Мой Сталинград» (Роман-газета. 1993. № 1; 1998. № 7). Популярный советский прозаик, в 1942 году — политрук миномётной роты, принципиально решил писать свою главную вещь о войне не как художник, а как мемуарист, “…рассказывать лишь о том, что видел и пережил сам… только о том, чему был сам свидетель…” в дни ужасающего отступления в междуречье Дона и Волги, в истекающем солдатской кровью Сталинграде и в дни капитуляции поверженного врага.

Разумеется, писательская выучка не позволила М.Алексееву выдержать повествование в строгом документально-автобиографическом ключе. Текст книги оказался на границе художественной и нехудожественной словесности. От первой — литературная обработанность слова, сочинённость диалогов, портретирование действующих лиц. От второй — множество подлинных подробностей пережитого автором на сталинградской земле. Чёрные шинели морской пехоты в жёлтой степи, словно специально надетые в качестве мишеней для немецких пулемётов и устилающие землю после боя. Молодой красноармеец-казах, сошедший с ума при виде ещё тёплых кусков тел своих однополчан, разорванных взрывом бомбы. Пряничное кино на простыне в овраге близ переднего края для лучших бойцов: выдумки про дураков-немцев и богатырей-русских посреди настоящей войны.

Цепь таких свидетельств составляет самодостаточное и исчерпывающее содержание «Моего Сталинграда». Достоверно рисуя известные ему эпизоды сталинградской хроники и лица однополчан, М.Алексеев намеренно уходит от их проблемного освещения, от нравственно-психологического обобщения типов времени. При мощной информационно-фактографической базе «Моего Сталинграда» авторская мысль — редкая гостья в этом мемуарном повествовании.

Среди новых произведений военной прозы с распавшимся союзом факта и мысли, явным перевесом самодовлеющих документальных свидетельств над их авторским обобщением и роман В.Богомолова «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..». Книга эта вызывает особый интерес. И именем автора, воевавшего во фронтовой контрразведке и прославившегося вполне заслуженно в семидесятые годы сверхпопулярным романом «Момент истины» («В августе сорок четвёртого»). И длительной публикацией – с 2005 по 2008 год – на страницах журнала «Наш современник». И открытыми В.Богомоловым поразительными подробностями предпобедных и послепобедных дней сорок пятого года в оккупированной Германии.

Огромный массив собранных В.Богомоловым подлинных и стилизованных под подлинные документов, относящихся к победной весне, составляет главную ценность романа. Приказы командующих советской и германской армий разного ранга, разведсообщения и политдонесения, шифротелеграммы, директивы Военных советов и политуправлений, докладные и объяснительные записки, выдержки из писем и дневников заполняют десятки страниц и впервые открывают дотоле неведомый читателю “гигантский механизм военно-государственной машины”.

Что же касается заявленного автором намерения двигаться от документальности к общечеловеческим проблемам, то оно, увы, тонет в фактографически перенасыщенном растворе текста. “Диалог” между документальной мозаикой и сюжетным повествованием минимален (а ведь именно благодаря ему достигалась плотность текста в «Моменте истины»). Единичны ситуации, в которых найденные автором исторические факты перерастают в социально-нравственные обобщения и становятся проблемными вехами книги. Один пример. Командир полковой разведки Василий Федотов, заслуживший право быть участником парада Победы в Москве, вычеркнут комиссией из списка. Причина — боевой шрам на щеке, резолюция: “это победный парад, а не парад ран и увечий”. Начальственное указание и парадность торжествуют над солдатской справедливостью. “Когда кровью истекали, но из боя не выходили, внешность соответствовала. А теперь — нет”.

Не менее драматическую роль в угасании высокой прозы о Великой Отечественной войне, чем поворот к документально-мемуарному дискурсу, играет противоположный фактор: неуклонное сужение круга писателей, обладающих опытом фронтовой жизни. Только в минувшем десятилетии литература потеряла, если называть наиболее известных художников, В.Астафьева, А.Солженицына, В.Быкова, В.Богомолова, М.Алексеева, а совсем недавно пришла горькая весть о кончине Г.Бакланова. В то же время, как справедливо и с сожалением отмечала ещё десять лет назад редакция журнала «Знамя» в предисловии к анкете «Литература и война» (2000. № 5), сейчас нет писателя моложе шестидесяти лет, который писал бы о той войне. Этот очевидный факт у меня всё же вызывает не огорчение, а скорее уважение к сегодняшнему писательскому сообществу. Дело не в безразличии к великому событию, а в честности авторов, не позволяющей имитировать обстоятельства и атмосферу войны, которую они никогда не испытывали. Изобразительный батальный пласт, в отличие от многих других тематических рядов, не поддаётся искусственному конструированию. Именно подлинное знание и переживание фронтовой действительности — фундамент правды в книгах о войне независимо от степени одарённости автора, и это не компенсируется заёмными сведениями из чужих рук или вольным полётом писательского воображения.

В размышлениях литераторов, близких теме Великой Отечественной войны, упоминается немало препятствий на пути её движения из сегодняшнего дня в завтрашний. Это смещение общественных литературных интересов в сторону от социально-нравственной проблематики, выветривание из сегодняшней культуры понятий доблести, героизма, чести, самопожертвования, без чего невозможно писать о минувшей войне. Это перемещение войны в сознании нового поколения из обжигающего память недавнего прошлого в историю, столь же далёкую, как Первая мировая или Гражданская. И, как следствие, снижение актуальности нравственного опыта военных лет для современного молодого человека, а для пожилого — нежелание вновь погружаться в их мучительную реальность. По горькому признанию В.Астафьева, после завершения повести «Весёлый солдат» он решил не возвращаться более к военной теме, “потому что это и тяжело, и без толку. Молодые уже не понимают, мало кто понимает, а старшие не хотят, чтобы им напоминали, а если и писали войну, то ту, которая выдумана, чтобы они выглядели героически, чтобы не немцы их били, а они немцев…”5

Наконец, в последние годы всё чаще оккупирует литературную территорию Отечественной войны откровенно развлекательная коммерческая беллетристика. «Диверсант» А.Азольского — головокружительно закрученный калейдоскоп историй про разведку и про смерш с густой эротической подливкой, которая, очевидно, и объясняет авторский подзаголовок: “назидательный роман для юношей и девушек”. «Голая пионерка» М.Кононова — “батально-эротическая феерия с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом… а также стратегическими ночными полётами абсолютно голой пионерки” (так в подзаголовке).

Противостоять спекуляциям на военной теме могли бы новые произведения высокой реалистической прозы о Великой Отечественной войне. Можем ли мы ожидать их появления в обозримом будущем? Задаю себе этот вопрос и ответить утвердительно, к сожалению, не могу...

С каждым годом, отделяющим нас от военной поры, становится всё очевиднее, что “лучшие произведения о войне были написаны участниками войны. Уже сейчас можно утверждать, что послевоенные поколения ничего схожего по уровню достоверности и напряжения создать не смогут, так как они лишены фактической базы. Персонального фронтового опыта, который позволил бы им описать увиденное, у них нет”6. Полувековой драматический путь высокой прозы о Великой Отечественной войне завершается на наших глазах. Такова неизбежность, и с ней нельзя ничего поделать.

Но важнее другое: сегодня и всегда нам есть что читать о войне. И не только нам, но и нашим детям и внукам. Ведь современной книгу делает не дата её написания, а та художественная сила, которая в ней заключена. Таких сильных и правдивых книг в нашей литературе немало.

Примечания

1 В письме от 30 марта 1964 г. к пермскому литературоведу С.Я. Фрадкиной, автору книги «Творчество Константина Симонова» (М.: Наука, 1968).

2 Серпилин Л. Сердечный и мужественный талант // Советская Украина. 1961. № 6. С. 157.

3 Цит. по: Казакевич Г. Как создавалась повесть «Звезда» // Казакевич Эм. Звезда. Кемерово, 1968. С. 94.

4 Астафьев В. Посох памяти. М.: Современник, 1980. С. 44.

5 Беседы с Виктором Астафьевым. Запись, подготовка текста и вступительная заметка Николая Кавина // Знамя. 2009. № 5. С.132.

6 Рамазашвили Г. Военная литература без права на документализм // Вопросы литературы. 2005. № 3. С. 122.

В оформлении использованы фото из фотоальбома «Женская военная судьба». М.: Планета, 1995.