Михаил Строганов: “Если в литературе главное — человек, то и заниматься нужно не нарративом, а человеком”

— Михаил Викторович! Ровно год назад в номере «Литературы», посвящённом 210-летию Пушкина, Вы опубликовали большую статью «“Наше всё”: Предпосылки и причины формирования мифа о Пушкине». Она вызвала живые отклики читателей, а к автору вопрос: год спустя что-то в эту статью хочется добавить, что-то уточнить, изменить?

— Изменять я в той работе ничего не хочу. Но у меня есть статьи, продолжающие эту тему: о сниженном бытовании Пушкина в массовом сознании первых послереволюционных лет (по текстам Леонида Добычина), об образе Пушкина в стихах поэтов — моих современников, о мифологии пушкинских мемориальных мест. Эти работы опубликованы либо у нас малыми тиражами, либо не в России, а в Латвии, но они все практически недоступны читателю. Я хотел бы собрать их все в одну цельную книгу о бытовании образа писателя в массовом сознании, потому что всё сводится в итоге именно к этому. Времени не хватает. (Читайте в рубрике «Литературная карта» статью М.В. Строганова из этой будущей книги. —Ред.)

— В связи с этим — вопрос о пушкинистике. Как Вы, университетский профессор и литературовед, исследующий именно “пушкинские десятилетия” в литературе, воспринимаете её нынешнее состояние? Что достигнуто, где проблемы, а может, и провалы?

— Вообще я не большой любитель оценивать работы близких мне людей; я большой критикан в отношении авторов, которых в глаза не видывал или которых не очень люблю. Но любой доктор-врач поставит отечественной пушкинистике 2000-х годов тот же диагноз, что и другим “-ведениям” (толсто-, достоевско-, гоголе- и всем остальным): мелочность ковыряния не сопряжена с большой интерпретационной идеей, накопление фактов не переводит “-ведение” в новое качество. Другая болезнь свойственна нашим зарубежным коллегам, мощные кавалерийские набеги которых не опираются на правильно расставленные в тылу магазины и обозы. Впрочем, так было всегда. Другое дело, что на ровном поле провалов бывали недосягаемые пики убедительных интерпретаций. Сейчас я ничего подобного не вижу, хотя, возможно, только потому, что на старости лет все мы видим не всё и не так. Не знаю, что обиднее: то ли что у меня зрение село и я не вижу хороших работ, то ли что я хорошо вижу и их на самом деле нет. Когда изучение того или иного писателя превращается в специальность, начинается стагнация.

Это не значит, что приличных работ, связанных с Пушкиным, нет. Например, не так давно была защищена прекрасная докторская диссертация С.В. Денисенко об интерпретации пушкинских произведений на театральной, балетной и оперной сцене XIX века. Это очень скрупулёзная, полезная и увлекательная работа, но ясно, что она и не стремится объяснить самого Пушкина. В таких областях достижения есть, но это не совсем пушкинистика.

— У Вас есть очень интересная книга «Две старицкие осени Пушкина». Она представляется важной не только по собранному там историко-литературному материалу, но и концептуально: Вы обращаете внимание на внешне негромкие события в творческой судьбе писателя как такового, показываете, насколько важно для художника следование естественному ходу жизни. Уверен, за десять лет, которые прошли со времени выхода той книжки, у Вас появились новые наблюдения о Пушкине, о других писателях, которые зовут к преодолению волей-неволей возникающей инерции восприятия, толкования.

— Спасибо за оценку, потому что эта важная для меня книга получила противоречивые отзывы. Я пытался там утвердить метод литературоведения как человековедения, я хотел сказать, что если в литературе главное — человек, то и литературовед должен заниматься не рифмой и нарративом, а человеком. Если Пушкин был человеком, то он, что вполне понятно, следовал естественному ходу жизни. Меня пытались выставить на смех, упрекая в человеческом, слишком человеческом. Господи, да неужели им нечеловеческое дороже? Да, я и сейчас применяю тот же метод и к Пушкину (статья об «Анчаре»), и к другим авторам (статьи о (не)Женитьбе Гоголя, о непреодолимом пространстве дворянской усадьбы у Чехова). И наиболее успешными считаю именно те работы, в которых удалось через тексты выйти к пониманию писателя как человека. Меня не интересует биографический Пушкин или Гоголь (интересуют, конечно, но не в первую очередь). В первую очередь меня интересуют Гоголь и Пушкин как человеки, написавшие книги и выразившие себя в них.

— Предыдущий вопрос имеет подоплёкой, по меньшей мере, ещё два. Первый: Ваши статьи по-настоящему увлекают — при всей строгости литературоведческого анализа. Что для Вас самое важное в литературоведении?

— Ой, и ещё раз спасибо. Приятное интервью. Я люблю литературоведение как писательство. Сама литература не есть простое зеркало уже существующего, поэтому роль исследователя не сводится к простому установлению факта, но включает в себя (хочу я этого или нет) создание новой версии якобы факта (и в области интерпретации, и в области текстологии). Я как литературовед обманывал бы себя и всех своей якобы “объективностью”: только честно смотря в лицо правде, я выигрываю раунд. Я думаю, что наука выигрывает, когда мы занимаемся ею по-писательски. Может быть, поэтому Вам и нравятся мои тексты.

— И второй вопрос — по той же линии. Вы много лет преподаёте на одном из лучших университетских филфаков России. Чем воодушевляют Вас приходящие к вам студенты, чем разочаровывают — и как Вы это разочарование преодолеваете?

— Ребята-то хорошие — знают мало. Но я напомню старый анекдот, который со слов Ю.Н. Тынянова рассказывала Л.Я. Гинзбург. Тынянов как-то спросил у своего университетского профессора Венгерова о каком-то тексте Герцена, и тот раскричался: мы оставляем вас при университете, а вы всего Герцена не прочитали (то есть наизусть не знаете). Гинзбург пишет: а мы в сравнении с Тыняновым знаем ещё меньше, а наши ученики — ещё меньше. И я понимаю, что в сравнении с Гинзбург — лучше бы не упоминал… Так что ж говорить про студентов? Всё идёт своим путём. То есть исторически закономерно.

— Волей-неволей, но одно призывает другое. Ваши первокурсники — прежде всего продукт современной школы. Вы сами также начинали свою профессиональную деятельность в сельской школе. Вопрос прост, но, вероятно, тяжёл в ответе: в чём главные проблемы нынешнего российского литературного образования в школе? Кто виноват — учитель? чиновники? семья?

— О чём Вы говорите? Какое литературное образование в современной российской школе? Его уже нет. Литература — это фактически единственный вид искусства, который в какой-то мере ранее изучался в школе. Не считать же уроки рисования и пения — этих бедных пасынков советской школы — уроками искусства?! Это ж только предмет насмешек и песенок, как наш учитель пения вышел из терпения, он залез на потолок и кричит: кончай урок. И вот этот единственный вид искусства, который учит говорить на родном языке, который учит мыслить на родном языке, вследствие чего становится уже не вполне удобным писать на заборах, который (пардон) учит настоящему патриотизму (а вроде бы, говорят, это качество хорошее и нужное в благоустроенной стране), и вот эту самую литературу вывели из списка обязательных ЕГЭ. Да кто ж теперь будет её изучать? Да кто ж её читать-то будет, когда управленцы не обязаны её сдавать? Нашли дураков! Что ж, впрочем, удивляться, когда в системе бакалавриата обучение иностранному языку входит в обязательный минимум, а обучение родному факультативно? Что ж удивляться, когда отечественная филология перестала быть престижной — и наукой в своей родной стране? Мы все знаем: никогда ни в Германии, ни в Финляндии русский язык и словесность не станут важнее немецкого и финского, и спим спокойно — за них. Ах вы, Герцен, Герцен… Кто виноват! Кто виноват!

— А семья, где Вы выросли, Ваша школа на Ваш выбор повлияли? Как и зачем Вы шли в литературоведение? За то, что пришли, спасибо сердечное, но всё же...

— Я рос в другой стране. Там было очень плохо, и я туда возвращаться бы не хотел. Но там литература и язык были престижны. Наверное, потому, что тогда ещё не сообразили то, что сообразили теперь. И та, старая школа, конечно, на выбор мой жизненный повлияла. Как многие мальчики (большинство), я пришёл в филологию, потому что писал стихи и любил слово. Стихи маленьким ручейком текут и сейчас, а любовь к слову осталась большой. Правда, теперь это не совсем филология.

— Вы подготовили немало учебно-методических пособий. Что это для Вас — гражданское участие в деле просвещения? Полемический вклад противостояния нынешним школьным учебникам по литературе? А может, в школе вообще учебники не нужны? Но что тогда нужно? Как и что преподавать на уроках литературы?

— Вообще, “гражданское” — это слишком громко. Просто долго внушали и внушили-таки, что преподавание должно быть индивидуализированным, общение преподавателя и студента штучным, из чего следовало, что типовой учебник не подходит. Он был нужен при стандарте советской власти, но и тогда существовал люфт между обязательной программой и вольным стилем. А в вольные 1990-е годы (да и сейчас порой) ещё можно напечатать то, как ты именно преподаёшь. Это не должно быть широковещательное и многотиражное издание. У каждого преподавателя своя аудитория, а она сейчас очень небольшая.

Что и как преподавать… А есть ли у Вас вопросы попроще? Я не знаю. Вроде бы Пушкин нужен. Но Пушкин таки стал Державиным, а самые простые слова его превратились в державинские непонятности. Вроде бы «Мастер и Маргарита» — это, в общем-то, попсовый роман, но не «Чевенгур» же детям давать? Всё равно не поймут! Вроде бы нужно давать текущую литературу. Но неужели Сорокина?

— Но всё же: как в школе должен быть представлен Пушкин?

— Можно, конечно, лихо сказать: типа как «Слово о полку Игореве». «Слово» выкинуть, а Пушкина на его место поставить. Но как же можно брать на себя такую смелость? Ведь в культуре новое не отменяет старого, это ж не математика. Но столько, сколько было в моем детстве, его уже никогда не будет.

— Всё-таки хотя бы тематически в школе Пушкин, наверное, “наше всё”. Я беседую с Вами накануне международной научной конференции «Русское болото: между природой и культурой», которую Вы проводите в Тверском университете. И сразу вспоминается «Медный Всадник» и его болотная тема, метафизически опорная. Тему конференции подсказал Пушкин? Зачем она Вам (как и многие другие научные конференции, которые Вы уже провели)? Чего Вы от этой конференции ждёте?

— Непосредственно с Пушкиным тема не связана, хотя “из топи блат” у всех на слуху. Тема культурологическая и междисциплинарная. Филология распространила свои методы на смежные науки, это верно. Но филологии тесно внутри самой себя, она стала изучать пространство как носитель смыслов и поэтику предметного мира. На этой почве и родилось Болото. Два года назад мы с коллегами провели в Курске Степь широкую (образ государственной России). Болото — образ маргинальный. Болото — провинция, отсталость, тупость, хаос, который нужно преодолеть. Так в общественном сознании. Экология даёт нам совсем иное понятие о болоте. Но экология живёт ещё без году неделю, сможет ли она внушить старому человечеству новые представления? И что должна делать наука: изучать или учить? Я жду от этой конференции учёбы для себя и своих коллег. Мы так мало знаем о мире, а чем больше узнаём, тем больше понимаем, как мало знаем о мире.

— Последним вопросом хочу вернуться к началу: да, будут идти споры: Пушкин “наше всё” или “не всё”. Но литература, скажите, Михаил Викторович, может быть, она “наше всё”? И вообще, с каким представлением о литературе школа должна выпускать человека в жизнь?

— Смотрим выше, или — “У попа была собака…”.

Фото предоставлено М.В. Строгановым