Необычайные похождения Ильи Эренбурга и его учеников

Когда вступившего в восьмой десяток Эренбурга распекал Никита Сергеевич Хрущёв за то, что тот полушутя предлагал распространить борьбу за мир на сферу культуры, партийный вождь, возможно, и не догадывался, что главный советский плюралист и космополит в прошлом подпольщик. Правда, после положенных отсидок и высылок унёсший ноги в канонический Париж, социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла со всеми положенными метаниями от религиозности и эстетства к тотальной мизантропии: “Я пью и пью, в моём стакане // Уж не абсент, а мутный гной”. Однако с первыми же известиями о “бархатной” революции былой подпольщик устремляется в Россию, а уже в 21-м снова оказывается за границей и в течение месяца пишет свой первый и лучший роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников».

Эренбург наконец-то нащупал главный свой дар — дар скепсиса, дар глумления над лицемерием и тупостью всех национальных и политических лагерей. Да и над собой: герой-рассказчик Илья Эренбург — “автор посредственных стихов, исписавшийся журналист, трус, отступник, мелкий ханжа, пакостник с идейными задумчивыми глазами”. При этом если из двух слов “да” и “нет” потребуется оставить только одно, дело еврея держаться за “нет”. С этим лозунгом Эренбург мог бы сделаться советским Свифтом, но эпоха требовала не издеваться, а воспевать себя, к чему Эренбург был наименее приспособлен природой своего отнюдь не бытописательского дарования. Он, если угодно, был певец обобщений, что настрого воспрещалось в эру идеологически выдержанного неопередвижничества.

В 1922 году в книжке «А всё-таки она вертится!» Эренбург в футуристическом и едва ли даже не фашистском духе воспел “конструкцию”, волю и душевное здоровье, граничащее с кретинизмом. Но зато уже в ближайшие годы в очерке о Веймаре он горько сетует на то, что “у нас не стало вдохновения”… Человеческую душу невозможно насытить никакой фабричной продукцией, явственно давал понять “романтизм наших дней”. Особенно душу еврейскую («Ложка дёгтя»): “Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины — религиозные, социальные, философские… этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов”.

Все двадцатые Эренбург пропутешествовал по Европе, издавая сразу на многих языках книги превосходных очерков о королях автомобилей, спичек и грёз (Голливуд), неизменно скептической интонацией давая понять, что пекутся все они о суете, — не прилагая этот скептический кодекс к тоже не вполне одетым королям Страны Советов: в стране восходящего солнца Беломорканала тревогу и брезгливость вызывает всё больше “мелкособственническая накипь”.

Эренбург и в тридцатые годы беспрерывно колесил по Европе, но пафос его очерковой публицистики и публицистической прозы становился всё проще: фашизм наступал, и Эренбург становился всё менее требовательным к его противникам. Как всякий эстет, сформировавшийся в благополучное время, он долгое время ощущал главным врагом пошляка и ханжу, но когда на историческую сцену вышли искренние убийцы, при слове “культура” не только хватающиеся за пистолет, но и стреляющие без всяких раздумий, Эренбург понял, что время капризов и парадоксов миновало, и принялся верой и правдой служить наименьшему злу.

И почему-то уцелел в 37-м году…

А после Двадцать второго июня и без того едва теплящегося скептика в Эренбурге поглотил ветхозаветный пророк: “Мы поняли: немцы не люди”. Но — советские солдаты сражаются не только за свой дом, — за всё человечество, за всю европейскую культуру! Тем не менее фашистской пропаганде нетрудно было сделать из Эренбурга еврейско-комиссарское чудовище, поэтому со стороны товарища Сталина было вполне неглупо ради дополнительного ослабления полуразрушенной немецкой обороны в апреле сорок пятого публично одернуть Эренбурга в «Правде» устами тогдашнего начальника агитпропа Г.Ф. Александрова: “Товарищ Эренбург упрощает”.

После войны — “борьба за мир”, загранпоездки, выступления, статьи, неизменно “отмеченные высокой культурой” и даже во многом справедливые, если забыть, что разоружаться предлагалось лишь одной стороне. В 47-м Сталинская премия за толстенный и скучнейший соцреалистический роман «Буря», в 52-м — год расстрела Еврейского антифашистского комитета — Международная Ленинская премия “За укрепление мира между народами”.

«Люди, годы, жизнь» без преувеличения составили эпоху в нашем постижении XX века (в отличие от серенькой «Оттепели», которая “только” дала эпохе имя). С точки зрения властей там всё было не так — не та жизнь, не те люди… Модильяни, Шагал, Матисс, Мейерхольд... Оценивая всех одним аршином — отношением к Советскому Союзу, — Эренбург всё-таки первым ввёл эти имена в массы. Обратив тысячи и тысячи умов сначала к культурному, а потом и социальному обновлению. К мечте сделаться европейцами.

А творцы новых грёз и есть тайные владыки мира.