Гений детства — или полуфабрикат?

Издательство «Первое сентября» и составитель сборника «Гений детства» Сергей Лебедев поднесли нам драгоценный дар — двадцать три воспоминания о детстве, ярких, страстных, гармонирующих и диссонирующих друг с другом. Для педагогов этот дар не утешная награда, а зов, вызов, даже, может быть, провокация. Ведь именно гений детства властвует над теми, кто сидит за партой.

Меня этот вызов повергает в отчаяние. Что с того, что перед нами маленькие Эйнштейны, тоскующие Лермонтовы, бунтующие Бетховены? Мы — это те надсмотр­щики, которые втолкуют Бетховену, что он нарушает законы музыки. Мы запретим Эйнштейну и Лобачевскому утверждать их дикие глупости: ведь известно, что параллельные не могут пересечься и что прямая короче кривой.

Ни моя статья, ни сверкающие, божественные картины детства, с которыми сталкиваешься в сборнике, ничего не изменят ни в мире, ни в школьном образовании. Мы по-прежнему будем выполнять “государственные программы”, внедрять “технологии” и не нарушать “принятые стандарты”.

Стандарт знает: дитя надо вести “от меньшего к большему”, пока оно повзрослеет. А Петров-Водкин именно в детстве был потрясён чувством гигантской масштабности, которое охватило его в Исаакиевском соборе. Он тщетно всю жизнь стремился достичь космического ощущения безмерности, которым владел в детстве. Философ Бердяев главным двигателем своего отрочества считает “искание вечности”.

Душа соединена с бесконечностью, потому она ощущает своё родство со звёздами, с океанской стихией. Не случайно многие авторы рассказывают о встрече с морем. Поэт Даниил Жуковский это чудо пережил в три года. Философ Павел Флоренский не смог вновь увидеть образ “блаженного моря”, который с детства жил в нём. В том необъятном лучезарном образе было, по его словам, больше правды, чем в объяснениях: “это просто отражение”, “просто течение”.

“Свободная стихия” — это “души предел желанный”. Её ритмы созвучны с ритмами поэзии. “Волна и ночь в торжественном движенье // Слагают ямб. И этот ямб поёт”. Это знает поэт, потому что сохранил в себе детское виденье мира. Поэтому с младенчества волновали Софью Ковалевскую ритмы стихов. А с пяти лет она сама начала писать стихи, ощущая себя пловцом, ныряющим за жемчугом.

Ребёнок так ярко видит разницу между водой в стакане и водой в море. Нам же его душа представляется пустым стаканом. Наша задача — осторожно, по чайной ложечке его наполнить.

Почти все авторы сборника вспоминают о снах. В снах, пре­одолевая пространство и время, мы устремляемся в мир, о котором грезит сердце. Это знал Достоевский. “В снах больше истины, чем в реальных фактах”, — убеждён Феллини. Ребёнок верит в сказку и в сны.

Душа сейчас хочет лететь к неведомым мирам. А школьнику говорят: “Все земли открыты, острова и заливы названы. Заучи названия”. Хочешь быть капитаном — учи арифметику.
Как-то ко мне на выпускном вечере подошла девочка:

— Странно. Кончала детский сад — говорили: “Вы вступаете в жизнь…” После седьмого (ныне восьмого) я опять “вступала”. И сегодня тоже. Теперь жди этой речи после института. А мне кажется, “я, как вступила в жизнь, так с тех пор и живу”.

Мальчик шестого класса (мы писали о школе) сочинил «Сказку о полуфабрикате».

“Выглянул из-под земли капустный листок. Солнышку обрадовался: «Живу!» А ему говорят: «Подожди. Надо ещё кочаном стать». Трудился он. Стал кочаном. «Живу, — говорит, — здорово!»

«Что ты! — говорят ему. — Поедем на фабрику, обретёшь смысл и форму — станешь котлетками».

Попал он под стекло в магазин полуфабрикатов. Лежит. «Ничего, — думает себе, — чуть похуже, но жить можно». Скоро он попал на сковородку — и его съели.

Это очень грустная сказка, — закончил мальчик. — Я же не полуфабрикат. Я не могу всю жизнь жить послезавтра”.

Человек ни в каком возрасте не полуфабрикат. Толстой и Лермонтов считали вершинным пиком своей жизни десятилетний возраст. В десять лет Феллини был потрясён образом Рима и пронёс этот образ сквозь всю жизнь. А в семь лет не меньшим потрясением для него был священный миг истинного вдохновения: ему в цирке доверили мыть зебру. По его словам, он дотрагивался до животного “не только рукой, но и сердцем”. Он чувствовал себя равноправным участником в бурном пространстве цирка.

Обычное наше обольщение: дети любят играть. Игра лишь замена подлинного существования. Они хотят жить.

Как-то я предложил группе малышей во дворе помочь мне построить кирпичную дорожку. Они завопили: “Ура! Работа!” — и яростно бросились носить кирпичи. Добрые мамушки и нянюшки быстро ликвидировали этот энтузиазм и разобрали строителей по домам.

Одна ученица для сочинения по Достоевскому выбрала анализ «Легенды о великом инквизиторе». Через несколько дней хотела переменить тему, так как считала, что “ничего не понимает”.

— Напиши, как и почему ты не понимаешь.

— А бывают такие сочинения?

— Ещё как!

Она писала две недели, забросив почти все дела. В сочинении было мало ответов. Был страстный поиск напряжённой мысли.

“Человек жаждет вступить в пространство своей собственной, а не навязанной ему судьбы”, — пишет Сергей Лебедев, размышляя о Феллини. “Человек испытывает тоску по бытию”, — говорит он в связи с Альфредом Шнитке. Духовную жажду мы должны в ребёнке или понять, или пробудить.

В чеховском рассказе малыш, потрясённый первой встречей с многоцветным миром, в ответ на свой восторг получает от взрослых ложку касторки. Это то, что сплошь и рядом делаем мы и со своими детьми, и со своими учениками.

Мой друг и наставник философ Генрих Батищев неуклонно повторял: “Человек не может решать не свои задачи”. Но в школе так часто предложенная задача не имеет отношения к душевному устремлению ребёнка. Страшно сказать: иногда она не нужна и преподавателю.

Лучшими моими уроками всегда были те, где мы вместе искали ответ на вопрос. И в этом поиске я вовсе не всегда был самым первым.

Герман Гессе в детстве пламенно желал “стать волшебником” (мой шестилетний внук всякий раз требует от меня сказку, где он выступает в роли волшебника). Балетмейстеру Бежару в детстве стать волшебником не удалось, зато он блистательно разыграл эту роль. В магазине у бабушки он обнаружил механическое пианино. Он регулярно включал его, изображая из себя пианиста: откидывал голову, поднимал в такт руки. Толпа восхищалась игрой вундеркинда. Вы возразите: обман? Но ведь так привычно, что ребёнок превращает стул в боевого коня, скамейку — в самолёт. “Нас возвышающий обман” Бежар потом создаст на сцене.

Для воспитания души “обязательно должны происходить события, опережающие наш возраст”, — суммирует Сергей Лебедев. Станиславский ребёнком играл в театре. Феллини создавал кукол. Галина Вишневская “в школу ходила, потому что так полагалось”, но на всех концертах была “Галькой-артисткой”. Ей открылось в опере, что значат непонятные слова “волшебный яд желаний”. Оказывается, есть такой “волшебный яд”, “от которого замирает сердце, кружится голова и хочется от счастья улететь на небо”.
Нужна педагогика, которая не следует правилу: по вершочку, по шажку, а учит сегодня, сразу взлетать на орлиных крыльях к вершинам. Образ такого педагога есть в книге Томаса Манна «Доктор Фаустус». Учитель играет ученикам Бетховена и сквозь музыку, одновременно с музыкой разъясняет смысл сонаты и структуру её форм. Он ведёт через пропасти незнания прямо к вершинам знания. Потом человек сам осознает эти пропасти и постарается их заполнить.

Композитор Шнитке рассказывает, что его учительница давала ему много свободы. Она не заставляла его играть. Она увлекала его творчеством, разрешала выражать себя. Сергей Лебедев говорит в этой связи о трёх главных принципах педагогики: свобода, деятельное самовыражение ученика и поощрение его творчества. Я бы добавил ещё — ответственность. Человек сам отвечает за своё дело. Это главное условие самостоянья человека.

Молодым учителем я работал в карпатской деревне. Ко мне приехала тётя с пятилетним сыном. Вечером мальчик играл с пятилетним сыном крестьянки. Но скоро хозяйка велела своему малышу идти спать. На просьбу моей тётушки разрешить детям поиграть строго ответила: “Богдану в пять утра идти с коровой”. Пока дети кувыркались, они были одинаковы. Но нашему дитяти и в пятнадцать нельзя было бы доверить корову. Богдан уходил на весь день. Днём пригонял на дойку и вновь уходил. Он за неё отвечал. Думаю, что мама композитора Прокофьева делала то же, когда с её помощью ребёнок в шесть лет писал оперы, а она их красиво “издавала”. Разница в интеллекте, задачах, среде. Богдан в пять был отвечающим за дело мужиком. Сергей в шесть был композитором. Воспринимаемый как личность в пять, человек будет личностью и в тридцать.

Педагог и ученик должны быть соратниками единого дела. Это мысль Сухомлинского. Читая статьи из сборника «Гений детства» и заметки комментатора, ощущаешь себя окружённым такими соратниками.