Саркастический сказочник

Когда на советского читателя обрушились «Чевенгур» и «Котлован», фантасмагорист Платонов был воспринят как обличитель, ещё на рубеже 30-х готовивший пришествие демократии и свободного рынка. Ибо городок Чевенгур, где кучка большевиков объявила вредоносной буржуазностью и труд, и ум, порождающие опасность угнетения, выглядел жесточайшей сатирой на коммунистическую идею.

В «Котловане» же советский проект представал рытьём гигантского котлована для общего дома всех трудящиеся, оставивших частные халупы. Но у подножия будущего дворца крестьяне припрятали целый склад гробов, не надеясь пережить подступающее блаженство…

Землекопы и впрямь к строительству так и не приступают, а отправляются истреблять “зажиточность” в деревню (что соответствует отправке двадцати пяти тысяч идейных рабочих для проведения коллективизации). Но судьбу кулаков и подкулачников, недостойных войти в колхозную Землю обетованную, решает медведь-молотобоец, — только гиперреалистическая точность бытовых деталей в фантасмагорическом действе мешает объявить Платонова прямым наследником Свифта.

В конце концов всех нечистых сплавляют по реке в морскую пучину, но кто-то из них успевает произнести пророческие слова: вы по всей стране уничтожите частное хозяйство, но само-то государство всё равно останется частным владением; вы уничтожите нас, другие уничтожат вас — в конце концов в коммунизм войдёт один ваш главный человек.

Это фирменное изобретение Платонова: с видом деревенского простачка, начитавшегося советских агиток, ронять косноязычные реплики, исполненные поразительной глубины. Из-за этой сверхвысокой концентрации юродствующей мудрости, из-за этой смеси казённого с простонародным Платонова почти невозможно перевести на другие языки, не знавшие слияния пропагандистского штампа с рабоче-крестьянским образом. Порождённого в свою очередь союзом квазинаучной утопии с народной сказкой. Ибо для Платонова марксистская утопия была не избыточно, а недостаточно сказочной: она не мечтала даже о воскрешении “сопревших людей”, о покорении космоса.

В юности Платонов и не скрывал своей зачарованности марксистской сказкой о пролетариате, чей труд неизбежно породит рай на земле. Его первый (и последний) стихотворный сборник «Голубая глубина» (1920) так и брызжет захлёбывающимся энтузиазмом:

Мы усталое солнце потушим,
Свет иной во вселенной
зажжём,
Людям дадим мы железные
души,
Планеты с пути сметём
огнём.

В автобиографии 1922 года двадцатитрёхлетний гений писал: “У нас семья была одно время в десять человек, а я — старший сын — один работник, кроме отца. Отец же, слесарь, не мог кормить такую орду. Кроме поля, деревни, матери, я любил ещё (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, поющий гудок и потную работу. Я уже тогда понял, что всё делается, а не само родится”.

Он и в зрелые годы любил изображать живое как механическое, а механическое как живое, его изначально оскорбляло противопоставление высокого искусства и обыденного труда: “Отлить, выверить и проточить цилиндр для паровоза требует такого же напряжения высших сил человека, как и танец балерины”.

Платонов и после неопубликованных «Чевенгура» и «Котлована» полагал, что писатель должен практически трудиться “на стройке наших дней”, однако публикация в журнале «Красная новь» повести «Впрок» сделала его имя полузапретным. И ведь жестоких сцен у Платонова куда меньше, чем, скажем, в увенчанной Сталинской премией «Поднятой целине», но — колхозное строительство у Платонова выглядит затеей чудаковатых мечтателей.

И Сталин это раскусил: лучше кровь, чем дурь. На полях “бедняцкой хроники” сохранились сталинские пометки: балбес, пошляк, болван, подлец, мерзавец. Редактор «Красной нови» Фадеев развернул сталинскую лапидарность в статью «Об одной кулацкой хронике»: под маской юродствующего “душевного бедняка” дышит-де звериная кулацкая злоба. Хотя политическим намёком в повести выглядит только артель бывших героев Гражданской войны, захвативших старинную усадьбу и более никого к себе не допускающих, Фадеев больше возмущался паноптикумом “дурачков и юродивых”. Один изобретает электрическое солнце; другой заготавливает крапиву для порки капиталистов; бедняк Филат, вступив в колхоз, умирает от счастья…

Каясь перед коллегами-писателями, Платонов признался, что его художественной идеологией с 1927 года была идеология беспартийного отсталого рабочего, проникнутого буржуазным анархизмом и нигилизмом. Но на самом деле это был народный юмор, народный здравый смысл, не позволяющий себя подмять никакой идеологии.

Тем не менее, обречённый на молчание как прозаик-мыслитель, Платонов в цикле серьёзных критических статей о тогдашних западных писателях — Хемингуэе, Олдингтоне, Чапеке — неизменно упрекал их в том, что они не идут к человеку труда. Потому что сам через всю жизнь пронёс веру в детскую сказку: владыкой мира будет труд!