“Человечкина душа”

Вдали от созвездия отечественных пи­сателей одиноко горит звезда Лескова.

Его не особо любили при жизни: нрава он был упрямого и не­уживчивого. Ничего не скажешь — настоящий орловец: они все там такие. Живут особняком. Гнут свою линию.

Биографии интересны у авантюристов. Николай Семёнович Лесков прожил обыкновенную жизнь обыкновенного русского человека — ничего особо выдающегося. Были свои трагедии. Были радости. Всё вроде бы как у всех. Или иначе говоря: “как у людей”. И умер обыкновенно. В своей постели.

Можно назвать Орловщину центром России. Или почти центром — кому как угодно. Первые впечатления? Пожалуйста: мать, бабушка, деревенские избы. Речки. Пруды. Ребятишки, купающиеся летом в пыли. Сенокос. Жужжащие насекомые. Разодранные коленки. Впечатляющая осень. Затем — не менее великолепная зима. Печь, ветер, позёмка. Страшные сказки, чай с вареньем. Разумеется, боялся бабы-яги! Конечно, проказничал — и получал своё. Любил, сердешный, присесть на крылечке вечерком с ломтём хлеба, на который густо намазан мёд. А кто не любит? И небеса. И облака. И любопытство — что там? Господь? Богородица? Иконы по красным углам. Обязательный “Отче наш…”. Пьяные мужики возле кабака — бабы, ругаясь, тянут мужей по домам. Скачет табун, а на одной особо строптивой кобылке — лихой соседский паренёк: голый, стервец, но в неизменном картузе. Детство такое, каким ему быть и полагается!

Дед Николая был священником. Отец, Семён Дмитриевич, служил. Дворянский заседатель Орловской палаты уголовного суда — вот полное название должности! Жена, Марья Петровна, из дворянского рода Алферьевых (всё той же Орловской губернии), 16 февраля 1831 года подарила ему сыночка. Родила она Николая в селе Горохово, где в своё удовольствие прозябала посреди бесконечных отечественных пространств за самоваром и пряниками её многочисленная родня. Там Лесков и пробегал первые свои восемь лет.

Особых денег у супругов не водилось: потому и пришлось полагаться на родственников жены. В их доме вместе с маленьким Колей прыгало и скакало ещё шесть чертенят — двоюродные братья и сёстры. Родственники не бедствовали — детишкам были наняты учителя: русский, немец и, как полагается в порядочных семьях, настоящая француженка-гувернантка!

И вот здесь-то начались первые житейские неприятности! Не полюбили Колю подросшие двоюродные братья. Судя по всему, сёстры его тоже не полюбили. То ли слишком хорошо учился. То ли задавался. То ли, напротив, тушевался перед ними. Возможно — всё тот же проклюнувшийся неуживчивый характерец. Сам Лесков вспоминал позже, что именно тогда остро ощутил отношение к себе как к плебею, “семинарскому отродью”, и “почувствовал уколы самолюбия и гордости”. Дело дошло до скандалов. И кончилось тем, что по убедительной просьбе самого Коленьки сердобольная бабушка отписала отцу: забирайте сынка, и поскорее.

Бывает такое в детских садах. И в школах. Появляется мальчик, который не ладит со всеми — то ли слишком робеет, то ли, напротив, выставляется (зачастую из-за собственной же неуверенности). И в итоге всегда остаётся один. Забегая вперёд, скажем — почти всю жизнь затем Лескову пришлось прожить таким вот “мальчиком”. Грустно, однако ничего не попишешь.

Семён Дмитриевич забрал горемыку и увёз его к себе в губернский город Орёл, в дом, что на Третьей Дворянской улице. Впрочем, вскоре семья переехала в именьице Паньино. Отец, выйдя в отставку и засучив рукава, занялся натуральным хозяйством: сам сеял, косил, жал, работал в саду и на мельнице.

А Колю отдали в Орловскую губернскую гимназию, где случился очередной конфуз. Некоторые биографы сообщают: учился наш гимназистик легко и свободно, но только — вот незадача! — через пять лет обучения отказался от какой-то переэкзаменовки и получил вместо аттестата позорную справку. Это внук-то священника! Опять характерец? Стоит, кстати, два слова сказать о тогдашней гимназии. Это не нынешняя школа: с учащихся драли сразу несколько шкур. Окончить гимназию в российской империи XIX века — не поле перейти! Латынь. Греческий. Немецкий. Французский (английский тогда особо не ценился). Математика. Геометрия. Правописание. Литература. География. Гимнастика… От одного перечисления предметов голова идёт кругом. И каждый год — экзамены. Образование давалось действительно классическое. Увы, плодов его вкусить юному Лескову не удалось — упрямца безжалостно вышибли.

Куда в России деваться без мамы и папы? Мать, как могла, утешила. Отец повздыхал (а может быть, и покричал, не исключено, что и выпорол) и пристроил незадачливого ученика в родную Орловскую уголовную палату одним из писцов — что-что, а писать Коленька умел. Судя по всему — бойко. И, надо же, делал карьеру: в семнадцать с половиной лет был определён помощником столоначальника Орловской уголовной палаты! Сам писец далеко не прочь был вариться в питательном бульоне местного “офисного планктона” и дальше (в чём впоследствии сам признавался). Однако вмешались трагические обстоятельства — умер отец. Финансовые дела семьи, и без того не ахти как успешные, мгновенно срываются в штопор, и безутешная матушка отправляет сынка опять-таки к своим родственникам. Дядюшка, известный киевский профессор и практикующий терапевт С.П. Алферьев, не только принял у себя ершистого юношу, но и помог Лескову устроиться “помощником столоначальника рекрутского стола ревизского отделения Киевской казённой палаты”.

В 1853 году Лесков произведён в коллежские регистраторы, затем, почти немедленно, назначен на должность столоначальника, а в 1857 сделался губернским секретарём.

Оказавшийся в центре студенческо-профессорской жизни, жадный до разговоров и умных книжек (государственный служащий зачитывается не только беллетристикой, но и далеко не безобидной философией), Лесков ко всему прочему неожиданно объявляет матери о намерении создать семью. Протесты родни в расчёт совершенно не принимаются. Внезапное помрачение рассудка закончилось поспешной женитьбой на дочери местного коммерсанта. Разумеется, ничего хорошего из этого брака не вышло. Вскоре после того, как любовная лодка разбилась о быт, выяснилось: крутой нрав губернского секретаря, часто бывающего в разъездах, а по вечерам закрывающегося от всего мира у себя в кабинете наедине с кипой бумаги и перьями (Лесков уже тогда вымучивает свои первые публицистические опыты), никак не мог устраивать избалованную дочь киевского дельца. После смерти первенца Мити (дети тогда, к сожалению, умирали очень часто) отношения между супругами совершенно разладились.

Но всё это случилось позже, а тогда, в 1857 году, перспективный чиновник Казённой палаты выкинул ещё один финт (о котором впоследствии пожалел неоднократно) — бросил казённую службу. Новая должность Лескова — торговый агент коммерческой фирмы «Шкотт и Вилькинс». Что касается основателя фирмы, англичанина А.Я. Шкотта, женатого на тётке Лескова (вновь родственные связи!), то самоуверенный джентльмен, явившийся в Россию со сколоченным ранее капитальцем, оказался полным ослом, “затрачивая капитал с глупейшей самоуверенностью”, как выразился впоследствии сам Лесков, с грустью наблюдавший за всеми реалиями российского бизнеса. Говорят, “что русскому здоро́во — немцу карачун”. Очевидно, справедливо и обратное: будущий автор знаменитой «Железной воли» неоднократно имел возможность наблюдать, как вполне успешно работающие на Западе идеи и новации, стоит только перенести их на российскую почву, мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, превращаются в полную свою противоположность и не только не работают, но и ещё более усугубляют положение. Возможно, практический опыт уже тогда несколько поколебал западно-либеральные взгляды Лескова, которому по делам службы пришлось целых три года мотаться по безграничным пространствам среднерусской равнины от Одессы до “чухонских скал”. И без того с детства знающий жизнь “с изнанки”, Лесков столкнулся здесь с таким потрясающим опытом, который было просто преступно не использовать в очерках и статьях. Итак, с тех пор агент фирмы Шкотта в постоянных разъездах — иногда на поезде, но чаще всего на тарантасе, с трудом находящем свою колею в бороздах, которые только русский с присущей ему добродушной наглостью может величать дорогой. Пудовая грязь, вместе с червями прилипающая к сапогам (единственный в мире, жирный, славный курский чернозём!). Почтовые станции, способные вызвать приступ мизантропии даже у самого отъявленного оптимиста. Гостиницы, в номерах которых хочется не отдохнуть, а повеситься. Свирепствующие клопы. Трактиры (в суповых тарелках то и дело бессмысленно тонут тараканы). Совершеннейшая глушь, и вечера в компании с унылым свечным огарком и осточертевшими финансовыми документами. Но одновременно с этим: удивительные людские типажи, лица, сценки, нелепейшие и забавные случаи — всё то, что впоследствии безвозмездно даст Лескову самый горючий материал для его жаркого и в высшей степени своеобразного творческого костра.

Вдохновлённый первыми успехами (статьи его уже печатаются в «Современной медицине», «Указателе экономическом, политическом и промышленном» и, что самое лестное, «Санкт-Петербургских ведомостях»), Николай Семёнович рвёт с прежней и порядком осточертевшей ему службой и перебирается в столицу (благо накопленные за годы работы в фирме деньги давали такую возможность). Честолюбивый и цепкий орловец, преисполненный мечтами о будущей творческой карьере, моментально востребован столичной журналистикой и рассыпает по страницам газет свои многочисленные псевдонимы: Стебницкий, Горохов, Понукалов, Пересветов, Протарзанов, Фрейшиц, священник Касторский, Псаломщик, Человек из толпы и, наконец, самый уж экзотичный — Любитель часов. Круг изданий весьма солиден, достаточно упомянуть «Отечественные записки», «Русский вестник» и «Северную пчелу».

Однако не к добру поселился именно в это время во взбудораженной столице нахватавшийся дорожного опыта самоуверенный начинающий литератор. Страну раздирали исключительные противоречия. Веками складывавшимся политическим устоям (крепостное право и прочая аракчеевщина) после позора Крымской кампании определённо наступал тот самый давно ожидаемый карачун. На кону стоял вопрос об освобождении задёрганного и замученного крестьянства. Нигилисты и прочие революционеры плодились, как мухи, и были преисполнены ненависти к оконфузившемуся царизму. Молодёжь бредила социалистическими миражами. Всё ещё склоняющийся, несмотря на свой житейско-кочевнический опыт, к либерализму (молодость брала своё) Николай Семёнович неожиданно оказался в центре бурлящего котла. С одной стороны — правые, которые приходили в дикий ужас от одной мысли о будущих реформах, с другой — будущие Нечаевы, Фигнеры, Желябовы и прочие ненавистники власти, только и мечтающие о том, чтобы метнуть в неё бомбу потяжелее.

События не заставили себя долго ждать. В 1862 году в Петербурге вспыхнули таинственные пожары, перепугавшие обывателей. Общество переполошилось. Слухи не ползали, и даже не бегали, а летали с реактивной скоростью: одни свидетели утверждали — поджоги дело рук истосковавшихся по действию революционеров, другие всё сваливали на власть, которая-де специально наняла поджигателей, чтобы обвинить затем ни в чём не повинных университетских студентиков. И вот здесь-то публицист Лесков (уже поднабравший вес в столичных журналах) показал себя в полном блеске. Крутой орловский характер сказался: статья была оглушительна. От бывшего торгового агента досталось и тем, и этим. Провинциал требовал (требовал!) от правительства либо немедленных публичных подтверждений того факта, что злосчастный Апраксин двор жгли именно нигилисты, либо покаянных опровержений. Моментально восстановить против себя как левый, так и правый политические лагеря, да ещё и в начале литературной карьеры — это надо было постараться! Г-н Стебницкий (под этим псевдонимом статья появилась в «Северной пчеле») справился с почти невозможным — на него обрушился шквал негодования как со стороны дворцовых консерваторов, так и со стороны воинствующих либералов. Левые разозлились за то, что он посмел даже теоретически допустить, будто опасное хулиганство совершили “юноши бледные со взором горящим”. Правые возмутились прямым и недвусмысленным предложением к государственным мужам “выложить карты на стол”. Хотел или не хотел того Лесков (скорее всего, не хотел!), но он явился катализатором столь долго готовящейся разборки. И выяснение отношений после статьи немедленно началось. Причём виновного в этом пожаре страстей искать не приходилось. Не поносил “провокатора” разве что самый ленивый. Травля шла грандиозная. Со всех сторон Лескова обложили флажками: с азартом действовали и загонщики из «Современника», и егеря из «Нашего времени». После подобной критики обычно стреляются, однако не таков был наш орловский русак. Обозлившись (до конца своей жизни) на потенциальных бомбистов, коммунаров и прочих народовольцев, Лесков, вынужденный даже бежать от всеобщего хора проклятий в Европу (скитания, впрочем, длились недолго), создал там первый свой романный “кирпич”, прозорливо названный им «Некуда», в котором с достаточным сарказмом обрисовал деятельность поборников будущего социалистического общества. Базаровы скакали в ярости. Критик Писарев бесновался. Почитатели Чернышевского объявили Лескова теперь уже политическим агентом знаменитого Третьего отделения. Несмотря на то что “провокатор” в романе помимо всяческих революционных идиотов вывел и довольно симпатичных персонажей, от клейма “предателя народного дела” Лескову долго было не отмыться. Газеты призывали “не подавать ему руки”. При появлении опального “борзописца” в издательствах некоторые робеспьеры демонстративно брали шляпу и уходили. Ещё раз напомним: упрямство — отличительная лесковская черта. Затравленный и клеймённый полемист начиняет порохом новый заряд — роман «На ножах». Крах революционной мечты — вот главная тема очередной “провокации”. И опять там основные герои — нигилисты и прочие фантазёры земли русской… В пылу преследования (ату его!) все (и левые, и правые) критики как-то проскочили мимо повести «Леди Макбет Мценского уезда», оказавшейся на обочине возбуждённой полемики и никем тогда не замеченной.

Забегая вперёд, вздохнём: ушли в небытие тогдашние бунтари и мечтатели. Растворились в воздухе миражные идеи “братства и равенства”. Первые “антиреволюционные романы” задиристого Лескова, как и полагается темам “на злобу дня”, забавляют сегодня разве что историков да филологов. А неприметная история про русскую бабу, решившуюся на всё ради сущей пустяковины — любви — и сейчас живее всех живых! Где-нибудь во Франции подобная жемчужина сразу бы вывела писателя на литературный Олимп: но мы — не гасконцы! Ещё долгое время борец с революционностью продолжает барахтаться в болоте всеобщего презрения.

Он не потонул — не таков! Плевки критиков, несомненно, пошли ему только на пользу. После романа «На ножах» Лесков теряет интерес к злободневным памфлетам (счастье для нашей литературы!) и окончательно переходит к тому замечательнейшему бытописательству незаметной отечественной жизни, которое его и обессмертило.

Неторопливая хроника «Соборяне» — вот он, теперь уже истинный Лесков со всей его литературной изощрённостью, которая так покоряет и очаровывает! Это вам не издёрганный, кричащий о себе на всех углах нигилизм! Эту-то сторону жизни едва ли кто понимал так, как Лесков, — досконально, до мельчайшей чёрточки, до едва уловимой вибрации! Вся объезженная им вдоль и поперёк на поездах, телегах и тарантасах разнесчастная наша родина с её неприметными местечками и совершенно обычными людьми, с её говором, пьянством, теплотой, берёзами, церквушками, гнусью и праведностью — здесь как пушинка на ладони. Российское духовенство — его тема, уж её-то внук священника Лесков знает как никто другой!

Слава богу, «Соборян» заметили и наконец-то обласкали. Поначалу — правые. В 1874 году автор вышеупомянутого произведения назначается членом учебного отдела Учёного комитета Министерства народного просвещения, основная функция которого — “рассмотрение книг, издаваемых для народа” (то есть самая обыкновенная цензура). Похвалы автору «Соборян» замечены и дворцом. Императрица Мария Александровна прочла повествование — и граф П.А. Валуев (министр государственных имуществ) тотчас назначает бытописателя Лескова ко всему прочему ещё и членом учебного отдела своего министерства. Что ни говори, государственная служба совершенно не желала забывать бывшего секретаря Киевской казённой палаты. Даже левые после появления хроники как-то притихли. А ведь за «Соборянами» наконец-то предстали перед читающей публикой истинные литературные шедевры, повествующие о неприметной российской жизни, космически далёкой от столичного революционного и прозападного либерального бреда, — «Запечатлённый ангел» и «Очарованный странник». (И, конечно, уже ждёт своего часа исключительно нашенский, подобный «Коньку-Горбунку», «Левша», о котором речь ещё впереди!)

Реабилитированный Лесков верен себе: одиночество — и житейское, и литературное (орловец по-прежнему даже как литератор продолжает стоять особняком) — обласканный властью цензор воспринимает теперь уже данностью. А непредсказуемость автора постоянно заставляет почитателей его неторопливого творчества чесать затылки. После целой череды христианских сказов и сказок («Повесть о богоугодном дровоколе», «Легендарные характеры» и проч.), когда, казалось бы, литературное русло, по которому отныне станет продвигаться певец отечественной глубинки и отечественного же православия («Мелочи архиерейской жизни» никого тогда особенно не насторожили), окончательно обретает плавное течение, — внезапный речной порог!

Лесков порвал со столь обстоятельно (и любовно, несмотря на некоторый скептицизм) описанным им отечественным православным укладом, заинтересовался протестантизмом и в итоге принялся сочинять гимны внеконфессиональному христианству. Отсюда и до Ясной Поляны рукой подать — сближение с толстовским “еретичеством” казалось делом совершенно решённым (не случайно воодушевлённый такой поддержкой Лев Николаевич назначил Лескова “писателем будущего”). А для того чтобы обрести окончательную внутреннюю свободу, Николай Семёнович оставляет опостылевшую службу: в 1880 году прощается с Министерством государственных имуществ. В 1883 году — избавляется от должности цензора и продолжает свои литературные и духовные опыты («Тупейный художник», «Человек на часах», «Час воли Божьей» и многие, многие, многие другие рассказы, памфлеты и повести).

Увы, но даже такие бойцы не вечны! Автора многочисленных русских хроник всё больше подводит здоровье. Не слишком-то уютный петербургский климат с его постоянно моросящим дождём и туманами, он, ко всему прочему, ещё и известный провокатор лёгочных болезней, не последняя из которых — астма. Кислородная подушка теперь постоянный спутник Лескова. Дышать ему всё труднее. В конце жизни он уже почти не выходил из дома. Однако накануне кончины взял и прокатился по ветерку, нараспашку — словно нарочно! Рядом с кроватью угасающего мастера до последнего дня был сын Андрей, оставивший впоследствии о своём отце интереснейшие воспоминания.

5 марта 1895 года пришла смерть и забрала Лескова с собой. А «Левша» остался.

Так чем же так выделился упрямый и своен­равный одиночка-орловец на фоне не менее, а может быть, и более знаменитых своих литературных собратьев? Если поближе ознакомиться с творениями бывшего цензора, очевидно: есть у него две удивительные особенности!

Первая — в том, что неторопливый бытосказитель совершенно просто решил задачу, которая в полной мере не поддалась ни религиозному до неистовости Гоголю, ни нервному поборнику вселенской правды Достоевскому, ни даже знаменитому яснополянскому отшельнику. Бедный, измучившийся Николай Васильевич сломал себе голову, пытаясь создать хоть один-единственный полноценный положительный отечественный образ — и в конце концов потуги его полетели в огонь! У одухотворённого Достоевского даже Алёша Карамазов (как ни бился над достоверностью его образа сам писатель!) для проницательного читательского глаза не совсем убедителен (картонен, как выразился кто-то из особо желчных критиков) по сравнению с напоёнными настоящей жизненной страстью (и художественной же правдой!) своими отвратительными родственничками: папашей, Иваном, Дмитрием и, конечно же, Смердяковым. Убогий солдатик Платон Каратаев — скорее мечта всемирно известного графа по совершенному хомо сапиенс.

А Лесков взял и свободно, без всяких потуг и мучений, выписал «Очарованного странника» — персонажа совершенно естественного, для нас, смертных, исключительно обыкновенного (таким может оказаться и сосед за стеной дядя Вася, и случайный попутчик, неожиданно решивший раскрыть нам свою душу) и тем не менее действительно ведь почти святого, несмотря на всю его запутанную и порой ужасающую жизнь.

Пожалуй, во всей нашей литературе нет более убедительного образа праведника, которому доверяешь без всяких скидок и экивоков! (И, пожалуй, только ещё один писатель, кроме Лескова, дерзнул на подобную высоту — это Андрей Платонов, в окаянные годы большевистского торжества создавший своего «Сокровенного человека»).

Вторая же особенность — в том, что неуживчивому Николаю Семёновичу (опять-таки, пожалуй, единственному) удалось создать полноценный (вот уж ни убавить, ни прибавить!) и со всех сторон узнаваемый образ русского человека — с его как отвратительными, так и курьёзными, так и достойными всяческого уважения особенностями. Не многочисленные повести, не романы, не духовные сказы весьма плодовитого автора — а именно «Левша» оказался воротами в тот рай, который Лесков, без сомнения, заслужил.

Дурацкая история о том, как наш умелец подковал иностранную железную блоху (на Руси дурацкость всегда любят!), поведанная нарочито изломанно-исковерканным (“народным”) языком, на деле оборачивается историей Российского отечества со всем хитросплетением и доныне не разрешённых в нём проблем. Самая узнаваемая — вечный идиотизм отношений народа и власти. Проклятому пьянству отводится не последнее место (“…Левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал…”). Как и пресмыканию всех и вся перед вышестоящими, перед начальством (“Платов боялся к государю на глаза попасться. И вот <…> хоть никакого в свете неприятеля не пугался, а тут струсил…”; “И велел свистовым, чтобы левше ещё крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: «Благого Царя Благая Мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас его из дворца вон погонят…”). И склонности к “шапкозакидательству” (“мои донцы-молодцы без всего этого [без технических достижений. — И.Б.] воевали и дванадесять язык прогнали”) да бахвальству (“…у нас есть и боготворные иконы, и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет…”). И, при столь явных природных талантах народа, просто патологическому нежеланию серьёзно учиться, чтобы догнать, например, англичан (“Об этом спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные”). И, наконец, просто вошедшей в национальный характер преступной беспечности (тот же левша умоляет на смертном одре: “Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят, пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся”. А в ответ обычное: “…не в своё дело не мешайся: в России на это генералы есть”). Генералы-то, конечно, у нас всегда были, а ведь “чисти мы ружья не кирпичом” перед Великой Отечественной — может быть, не такой бы кровью вырвали победу!

Что тут скажешь! Всё наше, узнаваемое, родное до слёз, слишком явно слепилось в безымянном герое (это в современных словарях самородок лесковский оказался с большой буквы прописан: “Левша, -и, тв. -ой, м. [лит. персонаж; умелец]”), — а автор с ним по-простецки: “косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны” — вот и все приметы, ни имени, ни отчества! Мало ли на Руси подобных чудаков?). Малюсенький сказ по охвату отечественного своеобразия тянет на многотомную сагу о неприкаянной российской истории и, повторимся, настолько современен, что хоть сейчас раздирай на цитаты да иллюстрируй ими любую злободневную тему!

Полемика с преуспевающим Западом? Достаточно пробежать глазами по тем страницам сказа, где описано путешествие в Англию и государя Александра I с верным служакой Платовым (“Пожалуйста, не порть мне политики”), и того же ободранного туляка. (Правда, многие современные наши левши от британского гражданства сегодня вряд ли откажутся.) Отношение к народу слуг государевых? Пожалуйста: если сейчас всякие платовы нас за чубы не хватают, то ведь ещё лет сорок-пятьдесят назад не только волосы драли... Хамство, грубость, наплевательство? Лесковское сказание и в этом про нас. Родная милиция? “Тогда его (левшу. — И.Б.) сейчас обыскали, пёстрое платье (подарок англичан. — И.Б.) с него сняли и часы с трепетиром (опять-таки подарок. — И.Б), и деньги обрали”... Отечественные народные больницы? Писано словно сегодня: “привезли в одну больницу — не принимают без тугамента (документа. — И.Б.), привезли в другую — и там не принимают, и так в третью, и в четвёртую — до самого утра его по всем отдалённым кривопуткам таскали и всё пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают”… Отношение к иностранцам и собственным гражданам? “…А тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу — в квартал (полицейский участок. — И.Б.). Отсюда судьба их начала сильно разниться. Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас позвали к нему лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в тёплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал… пилюлю и сам в рот ему всунул… А левшу свалили на пол в квартале…” Примерами можно сыпать до бесконечности — и ведь на каждый подковырный исторический вопросец в коротеньком повествовании сразу же отыщется безыскусный ответ!

И, конечно же, та самая тварь, вокруг которой и завертелось действо. Подковать-то, конечно, подковали, умыть Запад — умыли, только вот скакать и танцевать всякие там кадрили и “верояции” она после уже не смогла. Восхищённые виртуозностью гостя англичане, не желая его обидеть, тем не менее открыли истину: “…Лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали… Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчёт силы есть, а то хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории (блохе. — И.Б.), на самую аккуратную точность рассчитана и её подковок несть не может”.

Но при всём при этом всё-таки теплится в лесковском сказе та самая “человечкина душа”, которая согревает даже самого взыскательного критика не особо весёлого нашего прошлого и не менее узнаваемой действительности. Этой-то “человечинкой” безымянный тульский умелец по-настоящему и хорош.

И, как и полагается дураку, — бессмертен.