Илья Бояшов: “Ничего другого, кроме притч, я писать не умею”

— Илья, какой эпитет Вы бы предпочли видеть перед сочетанием “современный российский писатель Илья Бояшов”: модный, популярный, известный, самый читаемый или какой-то другой?

— Давайте поговорим об образе современного российского писателя вообще. Если коротко попытаться обобщить его портрет, то, мне кажется, это крайне неуверенный в себе, закомплексованный, чрезвычайно мнительный, страдающий человек, прежде всего желающий уйти от реальной жизни и реальных проблем в свою выдуманную вселенную, спрятаться, закрыться в ней, подобно дитяти. Он эгоист, но его эгоизм по-детски безобиден. Как ни странно, он может оказаться мизантропом — но это опять-таки наивная, детская мизантропия. Вне всякого сомнения, писатель (вообще как человеческий тип) — это всегда обидчивый, рефлексирующий большой ребёнок с ребячьим же взглядом на мир, ибо только ребёнок так вдохновенно умеет фантазировать, выдумывать и воображать (взрослому подобное попросту не дано). И только после этого могут идти определения “успешный, модный, популярный, самый читаемый” и так далее. Что касается лично меня, то я не вижу себя ни “модным”, ни “популярным”, ни тем более “самым читаемым”. О себе скажу так: известен в достаточно узких кругах, то есть прежде всего среди тех, кто интересуется современным литературным процессом. Честно говоря, в этой нише чувствую себя уютно, и мне этого вполне достаточно.

— Ваш писательский послужной список столь богат, что читателям мы напомним о нём в жанре перечисления. Первый сборник рассказов «Играй свою мелодию» вышел в 1989 году. В 2002 — книга «Безумец и его сыновья», в 2007 — романы «Армада», «Путь Мури» и «Повесть о плуте и монахе», в 2008 — романы «Танкист, или “Белый тигр”» и «Конунг». Вы лауреат премии «Национальный бестселлер»–2007 за «Путь Мури», вошли в шорт-лист премии «Русский Букер»–2008 с романом «Армада». Есть ли среди названных книг любимая? Особенная? Или такая, которую сейчас, по прошествии времени, Вы написали бы/закончили бы иначе?

— Хотел бы я или нет возвращаться к прошлому, но по самой логике вещей этого мне не дано. Написанные книги (плохие или хорошие) есть “вчера”, и они остаются во “вчера”. Я же, как и всякий другой человек, устремлён в “завтра”. Я спокойно оставляю своё литературное прошлое и думаю только о том, что будет “завтра”. Поэтому ничего из написанного и не выделяю. И ничего в нём не хочу менять. (Тем более что всё, мною с Божьей помощью созданное, довольно скромно по объёму и содержанию и умещается на половине одной очень маленькой книжной полки.)

— Коты нередко становились героями литературных произведений: Кот в сапогах, кот Бегемот, Чеширский кот, кот Базилио, кот Мурр, множество других чёрных и усатых-полосатых… Есть ли у Вашего кота, героя романа «Путь Мури», литературные “предки” или реальные прототипы, или же Мури — кот самостоятельный и самодостаточный?

— Кот — существо самое удобное для литературного произведения. Верблюд, лось, жираф — слишком экзотично. Опять-таки, характеры надо придумывать. А характерец любого кота известен нам уже заранее: эгоист, себялюбец, хитрец, гнёт свою линию, совершенно не считается ни с чьим мнением, хозяев держит за слуг. Его философия — философия циника. Он весь мир приспосабливает под свои нужды — и этим по-своему великолепен! Так что (за исключением, пожалуй, благодарного Кота в сапогах) все коты (Базилио, Мурр и прочие) одинаковы, выдумывать что-нибудь дополнительно совершенно не требуется. Ничего нового я и не придумывал: разумеется, и литературные предки у моего кота есть, и реальные прототипы.

— Композиция романа «Путь Мури» такова, что читатель благодаря коту встречается с множеством самых разных людей, животных, духов и гномов, ищущих или проходящих свой путь. Но сам Мури, как мне кажется, мудр изначально. Как Вы сами оцениваете те жизненные принципы, которые исповедует Ваш Мури?

— Писатель Павел Крусанов заметил, что Мури — “обаятельный мерзавец”. Он мудр ровно настолько, насколько может быть мудрым любой кот. Единственный принцип его — восстановить свой утраченный рай. И в упорстве возвратить прежнюю жизнь он ни перед чем не остановится. Ничто другое его не интересует. Никто другой его тоже не интересует. Этим можно восхищаться, это можно порицать. Всё зависит от точки зрения. Что касается меня — я просто констатирую факт: кот отправляется восстанавливать утраченное, и именно благодаря целеустремлённости, упорству, эгоизму, нежеланию ничего видеть, кроме собственной цели, ему и удаётся это сделать.

— «Путь Мури» — притча, «Танкист, или “Белый тигр”» — притча, «Повесть о плуте и монахе» — тоже, если я не ошибаюсь, притча. Добавьте, если я не назвала ещё какую-то книгу. Как Вы объясните столь устойчивую жанровую принадлежность Ваших романов?

— Что касается притчи — ничего другого, кроме притч, я писать не умею, хотя уже неоднократно пытался. Всё дело только в том, что иной жанр мне не удаётся. Не умею писать длинно. Не умею долгое время держать внимание читателя. Поэтому изворачиваюсь, как могу. Притча тем для меня удобна, что она коротка. В нескольких десятках страниц умещается целая сага.

— Предпоследний Ваш роман «Танкист, или “Белый тигр”» — о Великой Отечественной войне. Чем продиктовано это обращение к военному сюжету и выбор героя?

— Я историк по образованию и интересуюсь военной историей. Совместить её с притчей очень легко — это самый благодатный для подобного жанра материал. “Танкист” — мифический образ, символ. В той же степени, в какой символична, например, и замечательная книга Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит». Там капитан Ахав гоняется за белым китом (воплощением зла). У меня же главный герой — чудом выживший, обожжённый механик-водитель Ванька Смерть — с не меньшей яростью гоняется за белым “Тигром”. Не нахожу ничего зазорного заимствовать символы у великих (тем более что в литературе все сюжеты давным-давно описаны, идёт постоянное повторение). Идея романа чрезвычайно проста: бесконечная борьба добра со злом, которая будет длиться до самого Армагеддона. Конечно, я не мог не показать в своём коротеньком произведении хотя бы в нескольких словах, что собой представляли танки, как они воевали, чем друг от друга отличались, какие были в танковых войсках потери и так далее. Так как я сочиняю миф, то машины у меня делаются живыми существами: они так же страдают, как и люди, так же боятся умереть. Более того, в последней великой войне человек уже сам стал придатком машин, слился с ними, как бы передавая им свою ярость и свою боль. Мне кажется, пришло время мифа о вой­не, некоего метафизического повествования, подобного «Розе мира» Даниила Андреева.

— «Конунг» — тоже притча? Какова степень исторической достоверности событий, описанных Вами в романе о юности Рюрика? Или история — только повод, чтобы сказать читателю о важ­ных сегодняшних проблемах?

— Заинтересовавшись в своё время исландскими сагами как блестящим образцом мировой литературы, я невольно стал интересоваться и историей викингов, и их неоднозначными взаимоотношениями с Древней Русью. У нас со скандинавами настолько много общего, что просто диву даёшься. Славянские, финно-угорские и скандинавские племена жили в одном историческом, культурном (и здесь, и там дремучее язычество) и информационном пространстве, прекрасно знали друг друга, ладили друг с другом. При всей свирепости норманнов, они не очень-то рисковали портить отношения с восточными соседями, что, впрочем, неудивительно — соседи были не менее свирепы. Именно на востоке, в Гардарике (“стране городов”, так скандинавы называли Русь), варяги превращались из воинов в обыкновенных торговцев. Оставляя свои боевые драккары в Старой Ладоге, они затем пересаживались на купеческие корабли и, проходя по славянским рекам, вынуждены были ещё и платить дань за безопасный проход. Конечно, не всё было так гладко — иногда “купцы” и безобразничали, но позволить себе то, что они позволяли себе творить в совершенно ошалевшей от их набегов Европе, не могли ни по экономическим, ни по другим причинам. Не сохранилось ни одного упоминания о крупных военных походах норманнов именно на Гардарику. А летописи христианской Европы того времени буквально пестрят сообщениями о зверствах варваров. Судя по всему, скандинавы считали эту землю своей, быстро сходились с местным народом, заключали выгодные династические браки. Само слово “Русь” — норманского происхождения. Норманнов часто звали “русами”. Очень много норманнов (так называемых “восточных русов”) затем оставалось жить на этих землях. Самым естественным образом через одно-два поколения варяги смешивались со славянами. И само призвание полумифического Рюрика далеко не случайно! Скандинавы хорошо знали местные обычаи и моментально к ним приноравливались. Кроме того, они славились не только как воины, но и как толковые политические деятели, которые могли продуманно решить тот или иной конфликт (а конфликт накануне призвания был, местные племена, как мы помним, передрались между собой и отчаянно нуждались в третейском суде). Говорить об этом интереснейшем времени и об отношениях двух наших народов можно бесконечно, это чрезвычайно интересная тема. Отмечу только, что я задумался над тем, кем был Рюрик до своего прихода в Ладогу. Ведь просто кого-то и “абы как” славяне позвать не могли — вне всякого сомнения, они очень хорошо разбирались в политике. Видимо, Рюрик уже тогда пользовался большим авторитетом не только у себя в Скандинавии. А вот как ему удалось завоевать уважение и соотечественников, и соседей — вопрос далеко не праздный. Я и постарался дать на него свой ответ. «Конунг» — это фантазия на тему происхождения власти, размышление о самой её природе, стилизованное под язык исландских саг.

— Илья, а что Вы пишете сейчас, если это не является тайной, конечно?

— В отношении будущих планов я человек не суеверный, поэтому охотно поделюсь: следующая моя книга о нашей российской женщине, на которой, как всегда, всё и висит: и страна, и работа, и постоянно хныкающие мужья с детками. Называется притча «Каменная баба». Сюжет опять-таки далеко не нов (вот недавний Говорухин, к примеру, его фильм «Благословите женщину»), но ничего не вижу в этом страшного. Не знаю, получится или нет, однако работаю.

— Давайте теперь поговорим о Вашем Лескове… Почему в проекте «Учебник, написанный писателями» Вы выбрали лесковскую тему?

— Что касается Лескова, всё просто — я очень его люблю и время от времени перечитываю, особенно «Железную волю». Удивительнейшее произведение, заглядывающее в самую суть вопроса о наших взаимоотношениях с Европой (да и с остальным миром тоже!). Это своеобразный и очень существенный довесок к «Левше». Образ несгибаемого немца Гуго Карлыча Пекторалиса, именно из-за своей “железной воли” и пропадающего ни за грош в, казалось бы, податливой, безвольной, лапотной России (образ, кстати, очень трогательный, выписанный Лесковым с настоящей любовью), мне как историку понятен и близок. Чрезвычайно современная вещь, которую непременно надо переводить на все языки и самым обязательным образом раздавать дипломатам, которые приезжают сюда работать. Не сомневаюсь, что если последуют моему совету, то многих международных недоразумений можно будет избежать. Жаль, что Лескова (именно «Железную волю») не читал в своё время бесноватый фюрер. Может быть, у него хватило бы тогда ума к нам не соваться.

— «Человечкина душа», так Вы назвали своё эссе о писателе, — это из «Левши». Как Вы думаете, потомки уже вполне постигли/разгадали лесковского героя или каждое следующее поколение открывает какие-то новые его черты, подобно тому, как открывают их в шекспировском Гамлете?

— Лесковский Левша вобрал в себя архетипические черты русского человека. Поэтому-то он и бессмертен в нашей литературе (и в реальной жизни тоже), пока Россия в том или ином виде будет существовать. Это и есть воплощённый в маленьком сказе национальный характер: ни больше и ни меньше.

— В связи с праведниками Лескова Вы упоминаете в «Учебнике…» героя Андрея Платонова Фому Пухова. Что общего у лесковских и платоновских “сокровенных” людей?

— Дело в том, что, на мой взгляд, нет более близких друг к другу писателей, чем Лесков и Платонов. Ещё раз хочу подчеркнуть свою мысль — Платонов подхватил лесковского “странника” и повёл его дальше, через Гражданскую войну и прочие наши напасти. Фома Пухов (как и “странник”) — прежде всего человек жизни, которая всегда будет течь сама по себе, невзирая ни на какие идеологии и общественные условности. Пухов плоть от плоти самой земли, самого народа, он есть настоящий хребет нашего подспудного, мистического бытия. И сломать этого человека, в котором так много детской радости, простодушия и простодушной же любви ко всему сущему (не к идеям социализма или капитализма, нет! — а именно к птицам, морю, деревьям, солнцу, воздуху, небу, звёздам), — невозможно. Фома (как и “странник”) изначально вне идеологий, это дух России, её своеобразный хранитель, опутанный её же корнями и питающийся именно от этих корней.

— Не находите ли Вы что-то общее между своей сегодняшней деятельностью в издательстве «Амфора» и службой Н.С. Лескова в Учёном комитете Министерства народного просвещения по части “рассмотрения книг, издаваемых для народа”? Как сегодня обстоят дела с “книгами для народа”? Что рекомендовать школьникам из современной литературы? Учителям? Для души? Для ума?

— Как сегодня обстоят дела с “книгами для народа”? Затрудняюсь ответить. С одной стороны, есть всё, на любой вкус, раньше столько литературы, конечно же, не издавалось. С другой — человек без навигатора, не знающий, что ему читать, буквально тонет в этом море. Ему жизненно необходим провод­ник, который и будет вести от автора к автору, от книги к книге. А от выбора книг зачастую зависит выбор судьбы... У меня были хорошие навигаторы. От Ричарда Баха («Чайка по имени Джонатан Ливингстон») меня повели к Сэлинджеру («Над пропастью во ржи»), от него — к Лакснессу («Самостоятельные люди»), от Лакснесса — к исландским сагам, от саг — к Леониду Леонову («Вор»), а потом уже были Кортасар, Маркес, Борхес, Розанов, Набоков и сотни других славных имён.