Над Невой

На нашей новой прогулке мы взойдём на петербургские мосты. Нашим спутником на этот раз будет Ф.И. Тютчев. Стихов о Петербурге у поэта очень мало, но и этого количества произведений достаточно, чтобы уловить его особое отношение к городу.

Первую остановку сделаем на мосту через Неву, с которого смотрит на Исаакиевский собор лирический герой стихотворения «Глядел я, стоя над Невой…». С какого моста можно было в те времена это сделать? Об этом мы узнаем, обратившись к истории петербургских мостов1, без которых сегодня невозможно представить северную столицу. Однако заметим, что исторический центр современного Петербурга выглядит несколько иначе, чем в первой половине XIX века. Так, до 1850 года через Большую Неву не было ни одного постоянного моста. Сообщение между Адмиралтейской частью и Васильевским островом до второй половины XIX века осуществлялось по мосту наплавному. К зиме, когда река покрывалась льдом, мост разбирался и возводился вновь после ледохода. Конечно, между островами и раньше сооружали наплавные, или плашкоутные2, мосты, а затем и постоянные: иначе в “Северной Венеции” невозможно было бы передвигаться. Но это были мосты через неширокие рукава реки или искусственно вырытые каналы. Строительство первого постоянного моста через Большую Неву в столице было завершено только к 1850 году. Он соединял Васильевский остров с левым берегом Невы и располагался, как и сегодня, на рубеже собственно реки и Финского залива — Невской губы. Мост до 1855 года назывался Благовещенским, затем был переименован в Николаевский, после революции, в 1918 году, его стали называть мостом Лейтенанта Шмидта, а с 2007 года вернули название Николаевский.

Но стихотворение, о котором пойдёт речь, было написано гораздо раньше, в 1844 году, когда строительство Благовещенского моста только начиналось. Наплавной мост через Большую Неву начинался прямо от того места, где сейчас стоит Медный всадник (площадь Декабристов, ранее Сенатская). Напомним, что с 1727 года именно на этом месте находился второй Исаакиевский собор, напоминавший по форме собор Петропавловский. Напротив собора, на набережной Васильевского острова, был возведён дворец А.Д. Меншикова. Строительство современного, четвёртого по счёту Исаакиевского собора по проекту архитектора О.Монферрана, начатое в 1818 году, было завершено лишь к 1858 году. Однако купол стали возводить уже в 1837 году. Отделка северного фронтона, выходящего на Неву, к 1843 году была закончена. К 20-м годам XIX века ширина наплавного моста через Большую Неву составляла 18 метров и он освещался керосиновыми фонарями. На нём и стоит герой стихотворения Ф.И. Тютчева, глядя на возвышающийся прямо перед ним ещё не завершённый, но уже производящий впечатление великана Исаакиевский собор.

Глядел я, стоя над Невой,
Как Исаака-великана
Во мгле морозного тумана
Светился купол золотой.

Всходили робко облака
На небо зимнее, ночное,
Белела в мертвенном покое
Оледенелая река.

Я вспомнил, грустно-молчалив,
Как в тех странах, где солнце греет,
Теперь на солнце пламенеет
Роскошный Генуи залив...

О Север, Север-чародей,
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей?

О, если б мимолётный дух,
Во мгле вечерней тихо вея,
Меня унёс скорей, скорее
Туда, туда, на тёплый Юг...

1844

После чтения предлагаем ученикам воссоздать облик города: “Какие зрительные образы возникли в вашем сознании? Опишите их. Что в тексте послужило основой для этих образов?” Внимание к деталям помогает обнаружить и противоречия, подчёркнутые поэтом двумя вопросами в четвёртой строфе: “Какие противоречия вы обнаружили в тексте? Что мешает герою покинуть город? Есть ли в стихотворении ответ на этот вопрос? Почему?” Ответа нет — и в этом загадка произведения. Каким настроением проникнуты строфы? Вопрос о настроении, как ни странно, не начинает, а завершает этот этап прогулки. Но оно складывается из всех оттенков пейзажа и чувств героя; сложная авторская оценка Петербурга не воспринимается читателем мгновенно во всей своей полноте — к ней приходишь после внимательного рассмотрения текста.

Оппозиционность присуща мышлению Тютчева в целом, поэтому проявляется и в его стихах о городе. Действительно, Петербург — столица Севера-чародея, в ней царствует холод, сковывающий всё живое. Светит в ней не солнце, а купол золотой Исаакиевского собора, облака всходят робко на зимнее небо. Движения замедленны, и вот уже оледенелая река застывает в мертвенном покое. Контуры предметов неотчётливы из-за мглы морозного тумана, ночное небо контрастно белизне реки, а купол собора — слабый источник света. Всё призрачно, неподвижно и прекрасно, как в сказке. Но душа героя холодеет в этом северном городе, и поэт определяет его состояние — грустно-молчалив. Эту грусть вызывает угасание жизни, её остановка, а молчание… Возможно, даже слова застывают на холоде.

В третьей строфе появляются контрастные северному холоду образы других стран и солнца. Но они ещё более усиливают ощущение мороза, а потому даже яркие зрительные образы не отменяют грусти. Так, воспоминания о тех странах, где солнце греет, вызвано отсутствием солнечного тепла в Петербурге. Поэт продолжает будить наше воображение, заставляет сравнивать. Эпитет роскошный применительно к Генуэзскому заливу передаёт великолепие моря, освещённого южным солнцем так, что кажется, будто оно пламенеет. А мы тут же вспоминаем Финский залив, его холодные тревожные тёмные воды. Тепло царствует в этой строфе: оно излучается солнцем (слово дважды повторяется в соседних строках) и морем (залив пламенеет). Наречие теперь соединяет в сознании поэта север и юг: теперь в Петербурге холодно, а на юге — тепло, в Петербурге — царственный, леденящий душу покой, а на юге — роскошь света, красок и жизни.

Что же удерживает поэта на севере? (Этот вопрос звучал в начале прогулки — самое время к нему вернуться.) Чувства, связывающие его с Петербургом, представлены в стихотворении как колдовские чары, оковы. Тютчев пишет слово север с большой буквы, превращая его в имя собственное. Антропоморфизм этого образа выражен и приложением чародей. Перед нами волшебник, колдун, чародей Север, напоминающий фольк­лорный образ Морозко, Деда Мороза. Не случайно воздействие Севера на героя передано краткими причастиями околдован, прикован, передающими и пассивность героя. Гранитная полоса — это и набережная (вспомним начало стихотворения), и некая граница северных владений, черта, отделяющая царство Севера от мира тепла и света. В вопросах героя звучит не столько любовь к Петербургу, сколько недоумение: здравый смысл подсказывает нелепость подобной привязанности. Холодная красота города не вызывает сильных чувств: городом можно любоваться, но можно ли в нём жить?

Возможно, ученики вспомнят ещё одно стихо­творение Тютчева, которое включено в школьные программы, — «Чародейкою Зимою…».

Чародейкою Зимою
Околдован, лес стоит —
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою,
Чудной жизнью он блестит.

И стоит он, околдован, —
Не мертвец и не живой —
Сном волшебным очарован,
Весь опутан, весь окован
Лёгкой цепью пуховой...

Солнце зимнее ли мещет
На него свой луч косой —
В нём ничто не затрепещет,
Он весь вспыхнет и заблещет
Ослепительной красой.

1852

Север-чародей и чародейка Зима явно литературные “родственники”, причём очень близкие. В чём же заключено их чародейство? Сравним лексику двух текстов.

«Чародейкою Зимою…»	«Глядел я, стоя над Невой…»
Чародейкою Зимою	Север-чародей
солнце зимнее	мгла, мгле, туман, ночное, небо зимнее
околдован	околдован
неподвижною	оледенелая, покой
немою
чудной
блестит
не мертвец и не живой	мертвенный
волшебным
очарован
опутан
окован	прикован
лёгкой
пуховой
вспыхнет
заблещет
ослепительной

Все эпитеты, придающие яркость картине и передающие восторг героя в первом стихотворении, словно вычеркнуты поэтом во втором. Он заменяет свет солнца мглой и туманом, оставляя лишь краткие формы причастий со значением несвободы. (Впрочем, стихотворение о зиме написано позднее. Так что на самом деле эпитеты не вычёркиваются — скорее, ими насыщается зимний пейзаж.)

Лес и город одинаково подвержены чарам: жизнь словно замирает — но при этом образ зимнего леса не вызывает ни ужаса, ни печали, а, напротив, только восхищение. Белый саван окутывает зимний лес, погружая его в волшебный сон (“не мертвец и не живой”). Северный город, конечно, невозможно окутать такой же “пуховой цепью”, как лес, но и он скован. И если белый цвет не вытеснил все остальные, то всё равно преобладает на контрастном фоне ночного неба. Даже солнце изгоняется из Петербурга, ему не позволено придавать парадную торжественность заледеневшему городу. Покой леса сказочный и прекрасный, а вот город погружён в покой мертвенный.

Мечта, воплощённая Тютчевым в финальной строфе, уносит героя и нас вместе с ним на тёплый Юг. Интенсивность желания выражается повтором обстоятельств меры и степени (скорее) и места (туда). Многоточие — знак продолжения движения в мечтах и его нереализованности в действительности. Конфликт остаётся неразрешённым.

Наблюдения над образом города в стихотворении помогают ученикам открыть одну из главных оппозиций в творчестве Тютчева: север–юг. Каждый из членов этой пары становится символом, и за ними мы можем увидеть ещё одну оппозицию — жизнь и смерть. И Петербург в этом контексте принадлежит смерти.

Голос Тютчева наполнен нотами печали: человеку холодно в северной столице, в её мертвенном покое. И как не вспомнить нам об Акакии Акакиевиче Башмачкине! Возможно, и для Тютчева столичный холод обусловлен не только северным климатом, но и заледеневшими человеческими сердцами.

Интересно заметить ещё одну перекличку: на Благовещенском мосту (правда, уже переименованном в Николаевский) будет стоять Родион Романович Раскольников, он тоже будет смотреть на Исаакиевский собор — и на него тоже повеет “неизъяснимым холодом”...

Видимо, мосты Петербурга привлекали Тютчева: отсюда открывалась неповторимая панорама столицы. Ещё одно стихотворение Тютчева, связанное с Петербургом, – «Опять стою я над Невой...».

Опять стою я над Невой,
И снова, как в былые годы,
Смотрю и я, как бы живой,
На эти дремлющие воды.

Нет искр в небесной синеве,
Всё стихло в бледном обаянье,
Лишь по задумчивой Неве
Струится лунное сиянье.

Во сне ль всё это снится мне,
Или гляжу я в самом деле,
На что при этой же луне
С тобой живые мы глядели?

1868

Если первое и второе стихотворение воплотить в мелодии, то одинаковым ли будет их звучание? Этот вопрос переводит разговор о настроении в несколько иную плоскость: характеризуя мелодию, ученик чувствует себя более свободным, а потому бывает более точным, чем при непосредственных оценках поэтического текста.

Так или иначе, именно музыкальное задание помогает услышать в первом стихотворении порыв, движение души, её желание вырваться из плена Севера, из его мертвенной красоты. Во втором этого порыва нет, напротив, всё спокойно, даже монотонно: в нём явно звучит смирение или отказ от любого движения. Образ Севера-чародея и Исаака-великана (вдруг чародей действительно победил и околдовал великана, превратив его в собор?) требуют от первой мелодии силы, мощи, вторая же звучит прозрачно. Но это не звонкий чистый звук, а приглушённый, тающий.

В чём необычность ситуации, в которой оказывается герой? Жизнь описала круг и замкнулась в точке моста. (На этот раз лирический герой имеет в виду мост Благовещенский: с Еленой Александровной Денисьевой, которой посвящено это стихотворение, Тютчев познакомился в 1851 году, когда постоянный мост уже вошёл в жизнь Петербурга, но других постоянных мостов ещё не было.) Об этом говорят слова “опять” и “снова”, сравнения “как в былые годы”.

Если бы мы рисовали иллюстрацию, то с какой сложностью столкнулись бы? Наверное, трудность была бы вызвана необходимостью совместить на картине два временных плана — прошлое и будущее. То, что в стихотворении удаётся сделать поэту словом, оказывается практически невозможным в изобразительном искусстве. Впрочем, можно наложить изображения, отразить их друг в друге… Но мысль поэта будет прочитываться не так ясно.

В стихотворении герой существует одновременно в прошлом и настоящем, но при почти тождестве картин есть два главных и взаимосвязанных различия: в прошлом герой был не один и он был жив. Потеря любимой и его превращает в неживого, по крайней мере так он себя ощущает. Этот конфликт между внешней жизнью и внутренней смертью и наполняет стихотворение “невыразимой печалью”. Для героя его присутствие в мире живых уподобляется сну. Получается перевёртыш: неживому (то есть пребывающему в ином мире) снится сон, в котором он ещё жив, а живому реальность напоминает страшный сон.

Что такое “тихий кошмар”, знает любой человек: в нём мы не можем кричать, двигаться — спастись. Так и в этом стихотворении прошлое и настоящее порождают ощущение кошмара: мир не изменился, хотя из него ушла любимая, а герой остаётся в этом мире, не может уйти, хотя живым себя не ощущает.

Оказывается, что трагизм спрятан за внешне очень простым пейзажем, за невысказанными чувствами, которые мы всё равно смогли обнаружить, так как невысказанное не означает несказанное, непоказанное. Изменится ли теперь мелодия этого произведения? Какие инструменты способны передать этот глубоко скрытый, тихий трагизм?

Есть ли ещё принципиальные различия между первым и вторым стихотворениями? Конечно, в первом герой живёт и наблюдает за жизнью своей души; во втором он видит только пейзаж, в котором отмечает безжизненные черты, а душа его уже не связана с этим миром.

Почему же именно мост через Неву оказывается местом лирического события? Теперь ребятам легче увидеть в Неве и реку смерти (мифологический Стикс), образ-символ “мост” прочитать как путь из жизни в смерть, а луну — как знак печали. Потому и нет в пейзаже “искр неба” — звёзд, нет ничего, кроме неба, реки и луны, отражающейся в её водах.

Третье стихотворение Тютчева, «Небо бледно-голубое...», окрашено совсем в другие эмоциональные тона.

Небо бледно-голубое
Дышит светом и теплом
И приветствует Петрополь
Небывалым сентябрём.

Воздух, полный тёплой влаги,
Зелень свежую поит
И торжественные флаги
Тихим веяньем струит.

Блеск горячий солнце сеет
Вдоль по невской глубине —
Югом блещет, югом веет,
И живётся как во сне.

Всё привольней, всё приветней
Умаляющийся день, —
И согрета негой летней
Вечеров осенних тень.

Ночью тихо пламенеют
Разноцветные огни...
Очарованные ночи,
Очарованные дни.

Словно строгий чин природы
Уступил права свои
Духу жизни и свободы,
Вдохновениям любви.

Словно, ввек ненарушимый,
Был нарушен вечный строй
И любившей и любимой
Человеческой душой.

В этом ласковом сиянье,
В этом небе голубом
Есть улыбка, есть сознанье,
Есть сочувственный приём.

И святое умиленье
С благодатью чистых слёз
К нам сошло как откровенье
И во всём отозвалось...

Небывалое доселе
Понял вещий наш народ,
И Дагмарина неделя
Перейдёт из рода в род.

17 сентября 1866

Дата создания важна для понимания всей описанной поэтом ситуации. Стихотворение посвящено прибытию в Петербург датской принцессы Марии-Софии-Федерики-Дагмары (1847–1928), невесты цесаревича Александра Александровича (Александра III), будущей русской императрицы Марии Фёдоровны. Но этот секрет мы не откроем ученикам почти до самого конца прогулки, а попросим их описать, каким предстал перед ними Петербург, и подобрать цветовую палитру для создания его образа в живописи. Выбор цветовой гаммы, оттенков необходимо оправдать текстом, то есть обратить внимание на лексику с прямым или дополнительным значением цвета. Бледно-голубое, зелень, флаги (они разноцветные!), солнце, югом веет, разноцветные огни, голубой.

Атмосфера стихотворения создаётся и рядами эпитетов. Сгруппируем их. Это поможет проникнуть в смысл первого эпитета, задающего общий тон стихотворения, — небывалый (сентябрь). В первом ряду окажутся (даём прилагательные и причастия в начальной форме): тёплый, горячий, тихий, очарованный (дважды в анафоре), любивший, любимый, ласковый, сочувственный. Во втором: торжественный, строгий, ненарушимый, вечный. И в третьем: святой, чистый, вещий.

Результат такой работы подсказывает, что в стихотворении взаимодействуют три мелодии. Одна задаёт тему очарования и объединяет состояние природы и человеческой души. Вторая противостоит первой: в ней размеренность, определённость, закономерность, обычно присущая природному строю. Но небывалое для поэта и заключается в том, что эта закономерность отменяется, побеждённая человеческой любовью. Её свет и озаряет Петрополь, и в сентябре мы видим продлившееся лето.

Третий ряд эпитетов характеризует всеобщее настроение: умиление названо святым, слёзы чистыми, народ вещим. Чувство, охватившее столицу, сродни религиозному откровению. И в финальной строфе мы вновь читаем слово “небывалое”, но уже превращённое автором в существительное. Здесь настаёт время рассказать ученикам, о какой Дагмариной неделе идёт речь. И значение недели заключается именно в том, что холодный официальный Петербург постигает тайну любви, преображения сердец. Датская принцесса Дагмара и цесаревич Александр соединяются прежде всего в любви. Конечно, стихотворение рождает религиозные ассоциации: это и икона «Умиление Божией Матери», и заповедь Христа — “возлюби ближнего своего, как самого себя”, и суть христианства как учения о силе любви.

Примечания

1 Подробнее об истории мостов Петербурга можно узнать на портале «Глаза и уши Санкт-Петербурга» (http://www.agentru.spb.ru/history/bridge.shtml) или «Всё о Санкт-Петербурге» (http://www.opeterburge.ru/history_143_166.html).

2 Плашкоуты — несамоходные грузовые суда, поддерживающие брёвна, на которые укладывали настил.