Эдуард Безносов: “Уроки, которые порождают идеи, — продолжаются”

— Эдуард Львович! Начну с напоминания о факте, который представляется очень выразительным. Первый в Рос­сии “представительный”, как его назвал Лев Лосев, сборник стихо­творений Иосифа Бродского «Часть речи», вышедший в июне 1990 года в издательстве «Художественная ли­-
те­ратура», был подготовлен Вами. Расскажите, пожалуйста, историю появления этой книги, которая и сегодня не утрачивает своего литературного значения. Какое участие в её подготовке принял автор?

— Идея книги появилась сразу после присуждения Бродскому Нобелевской премии. Но возникла она не на пустом месте. Дело в том, что интерес (слабо сказано) к его поэзии появился у меня ещё в отрочестве. Знал многие из тех стихотворений, которые стали появляться в самиздате после процесса над ним. Помню, на моё 16-летие друг подарил мне переписанный им от руки сборник «Стихотворения и поэмы», вышедший в США в 1965 году, в то время, когда сам Бродский был в ссылке. Эта папочка скоросшивателя из тонкого картона (или толстой бумаги) хранится у меня и посейчас (друг, ставший профессором МГУ, недавно скончался). Новый острый всплеск интереса к стихам Бродского возник в середине семидесятых, когда ко мне в руки попал номер американского альманаха «Russian Literature Triquarterly», в котором была опубликована поэма «Пенье без музыки», буквально захватившая меня своей просодической энергией. До сих пор это одно из моих любимейших произведений Бродского. Пос­ле этого начал заниматься поэзией Бродского более-менее профессионально (практически подпольно): стал собирать тексты, как-то их осмысливать и записывать первые впечатления и выводы. Где-то эти заметки хранятся до сих пор; боюсь, как бы кто-нибудь не обнаружил, чтобы мне не стало стыдно.

А как только возникла возможность, то задумал и издать его книгу на родине. Прежде всего благодаря содействию Екатерины Юрьевны Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы имени М.И. Рудомино, и Владимира Андреевича Скороденко, тогда работавшего редактором в Худлите, заручился согласием директора этого издательства Георгия Анджапаридзе, а потом уже написал письмо Бродскому и попросил согласия на это предприятие. Конечно, подстраховался, на словах передав с ехавшим тогда в Америку кем-то из друзей Бродского сообщение, что письмо, которое он получит, никакая не провокация и не подвох. Бродский ответил согласием и в официальном письме на имя директора издательства указал, что составителем сборника должен быть именно я. Но это не за какие-то там мои заслуги, а просто по рекомендации Евгения Рейна. Процесс, как говорил тогдашний генсек, пошёл.

Мы по телефону и письменно (личная встреча так, увы, никогда и не состоялась) обсуждали с ним состав книги, потом он прочёл сборник в машинописи (можете себе сейчас представить, как курсировала объёмистая рукопись через океан и обратно), внёс довольно существенную правку во многие тексты. Позднее эта его правка послужила источником для установления основных редакций некоторых произведений. А мне вычитывать всё, вносить правку, держать корректуру помогал мой сын, тогда учившийся в нашей школе, а сейчас сам учитель истории и методист МИОО. Делали мы с ним это в сарае, переоборудованном в подобие кабинета, на даче, которую снимали в то лето.
В общем, рассказывать можно долго. Думаю, главное — понятно.

— Здесь особенно важен Ваш энтузиазм — филолога-практика, причём работающего в школе. Пока литературоведы из всякого рода научных учреждений прикладывали локти к носам, Вы преподали им не только урок профессионализма, но и дали пример филологического драйва, если воспользоваться словом Бродского. Помню, Вы также подготовили большой сборник Бродского для «Панорамы». Пожалуйста, расскажите и об этой книге.

— Сборник для «Панорамы» я действительно подготовил, даже написал для него после­словие «Скрипи, моё перо, мой коготок, мой посох…», озаглавив его строчкой из стихотворения Бродского «Пятая годовщина». Конечно же, творчество Бродского для меня знаменует очень многое, не из тщеславия же я составлял эти книги. Возможно, что уже тогда я дилетантски и подспудно ощущал то, что потом сам Бродский сформулировал в одной из своих бесед с Джоном Глэдом: “Все мы (он говорит о поэтах своего поколения и своих друзьях. — Э.Б.) в известной степени открывали для себя изящную словесность впервые. Мы все пришли в литературу Бог знает откуда, практически лишь из факта своего существования, из недр, не то чтобы от станка или от сохи, гораздо дальше,— из умственного, интеллектуального, культурного небытия. И ценность нашего поколения заключается именно в том, что никак и ничем не подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги. Дороги — это, может быть, слишком громко, но тропы — безусловно. Мы действовали не только на свой страх и риск — это само собой, но просто исключительно по интуиции. И что замечательно — что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся ещё цепи времён, а это замечательно. Это, безусловно, свидетельствует об определённом векторе человеческого духа” — то есть его стихи свидетельствовали для меня о единстве и целостности русской культуры. Видимо, мне важно было это ощущать. Ну, а кроме того — просто наслаждение великими стихами.

— Вернусь к теме учителя словесности как филолога в связи с очевидной относительностью научных регалий, тем более в свободном обществе, тем более в литературоведении. Формально Бродский (как и Горький, и Бунин, можно и продолжить) имел более чем скромное образование, но эти писатели определили в русской литературе очень многое. Вы, обладая очевидным исследовательским даром, пошли в школу, она стала Вашей жизненной судьбой. Почему?

 — Ответить можно очень просто: так сложилась жизнь. Были и у меня попытки пойти по пути академической науки, написать диссертацию. Даже тема была утверждена, но не случилось. Ничуть не жалею. И в школу попал как-то неожиданно, спасибо Льву Иосифовичу Соболеву, Роне Михайловне Бескиной и Евгению Семёновичу Топалеру. И не только не жалею, но даже счастлив.

— Что может сделать филолог-литературовед, мы более или менее имеем представление. А в чём сила и преимущества филолога — учителя словесности?

— Трудный вопрос. На мой взгляд, мы все, учителя-словесники, в той или иной мере филологи: все кончали какие-то филологические факультеты, просто у иных сохранился этот филологический азарт, страсть исследования, а у других как-то сам собой потух. Я ни в коем случае никого ни в чём не виню. Мало ли как у кого жизнь сложилась. Да и на факультет нас приводят самые разные причины и побуждения. Никаких таких особых силы и преимущества своих не ощущаю, ну разве только в том, что можно вместо эмоционально-вкусового и отвлечённо-этического разговора о литературе предложить ученикам такой, под которым была бы какая-то общая база, в данном случае — научно-филологическая. То есть помогает не найти, а создать, выработать общий язык и сделать разговор взаимно интересным и взаимно же обогащающим. Не случайно ведь многие мои чисто филологические работы инспирированы уроками, то есть их содержанием и прочим.

— У Вас, очевидно, есть какой-то лейтмотив в преподавании. Какой?

— Во-первых, показать детям красоту русского языка, его неисчерпаемое богатство. А во-вторых, научить отличать хорошие книги от плохих и привить любовь к хорошим. Простите за высокопарность.

— Вы — знаток музыки. Какое место занимает она в Вашей жизни и на Ваших уроках литературы?

— Я не знаток музыки, просто очень люблю её и часто слушаю. Теперь у меня есть надёжный и квалифицированный руководитель в мире современный музыки: это мой бывший ученик Илья Овчинников, ставший известным музыкальным критиком. Он даже приходит к нам и читает лекции по истории музыки, например, Новой венской школы. Дети слушают очень заинтересованно. Он сообщает мне об интересных концертах и иногда водит на них. Так, благодаря ему я посетил несколько концертов во время фестиваля, посвящённого Дмитрию Шостаковичу, моему любимому композитору.

На уроках музыка тоже присутствует. Вот, например, во время каких-нибудь письменных работ включаю классическую музыку, правда, предварительно спросив детей, не мешает ли. А ещё для своих школьных театральных постановок я всегда стараюсь найти какую-то адекватную музыкальную картину, образ спектакля, что ли.

— Естественно, нам важно знать Ваше мнение о нынешнем реформировании нашего школьного образования в целом и о ЕГЭ по литературе.

— Насчёт реформирования системы образования в целом не могу сказать ничего, так как не знаю, что под этим подразумевается, а что касается ЕГЭ, то от осторожно-скептического отношения к нему я перешёл к положительному отношению, особенно применительно к русскому языку. Разговоры о том, что ЕГЭ якобы разрушает нашу национальную традицию в деле образования, считаю досужими, ведущимися, как правило, дилетантами, которые считают, что ЕГЭ сводится к неким тестам. Но тут нужен специальный разговор. И знаете, в течение последних лет трёх мне приходится проводить занятия с учителями-словесниками, приезжающими к нам на курсы практически со всей России, а это по несколько десятков человек; так вот, практически все они положительно относятся к ЕГЭ по русскому языку.

Так что и разговоры о том, что, дескать, вся учительская общественность настроена к ЕГЭ резко отрицательно, — тоже досужий вымысел, часто идущий от лица людей, пытающихся даже на этом сколотить себе хоть какой-то политический капитал. Общественность наша ведь не очень представляет, что такое вообще ЕГЭ, поэтому дезинформировать её очень легко. Но пройдёт несколько лет, всё большее количество даже не школьников, а их родителей вникнут, поймут и перестанут бояться. А так ведь все эти разговоры недобросовестных критиков только дезориентируют людей. И возьмём ещё такой факт: в этом году экзамен по русскому языку не смогли сдать около 6% выпускников. А много ли было не смогших сдать традиционные экзамены, знаете ли Вы случаи, когда школьные экзамены кто-то не мог сдать? Думаю, что эта более или менее (скорее менее) объективная картина тоже неприятна таким недобросовестным критикам. Не стану называть никаких имён, они всем известны, ибо эти люди без конца твердят об опасности ЕГЭ во всех СМИ, бумажных и электронных, благо у них есть к ним доступ.

— А ЕГЭ по литературе?

— Что же касается исключения литературы из числа обязательных экзаменов, то это вопрос более сложный. Большинство свою критическую аргументацию строит на том, что исключение литературы приведёт к резкому снижению количества читающих детей. Но не надо строить иллюзий и думать, что при существовании обязательного экзамена читали поголовно все, не было такого никогда, а кроме того, исключительно принудительное чтение едва ли такое уж благо. И я знаю очень хороших словесников, которые рады исключению литературы из списка обязательных предметов: они говорят, что теперь можно не проходить программу, а заниматься тем, что действительно интересно обеим сторонам.

Я тоже по необходимости столкнулся в этом году с такой ситуацией: в середине года вынужден был взять курс литературы в выпускном классе вместо умершей коллеги, замечательного учителя. Никому не нужно было сдавать литературу, и мы обсуждали, что будем изучать. И скажу Вам, что и выбором детей, и качеством чтения я остался вполне доволен. Поймите меня правильно, я вовсе не против образовательного стандарта по литературе, более того, считаю его необходимым, так как он обеспечивает во многом единство культурного поля в нашей стране, но найти разумный компромисс, уверен, всегда можно.

— Что Вам ещё хочется сделать как учителю и как исследователю русской литературы?

— Как учителю хочется ещё поучить детей, поработать в школе, особенно в такой замечательной, как наша, где у меня такие коллеги, что просто нельзя успокаиваться ни на чём достигнутом, всё время нужно что-то искать, и они в этих поисках мне помогают.

А как исследователю русской литературы хочется написать ещё несколько работ, идеи которых уже созрели. Но я надеюсь, что это будут не последние идеи, ведь уроки, которые подпитывают идеи, порождают их, — продолжаются.