“Кому сам Хронос не указ”

7 октября — юбилейный день рождения у поэтессы Новеллы Николаевны МАТВЕЕВОЙ, мастера, чьи стихотворения и песни надо бы соприкоснуть с детством каждого человека, с каждой жизнью… А 1 февраля текущего года был юбилей поэта Ивана Семёновича КИУРУ (1934–1992), мужа Матвеевой.

И сегодня любимый человек, творческий единомышленник, друг, советчик и защитник продолжает жить в сердце и творчестве Новеллы Николаевны. Она посвящает его памяти стихотворения («Сибирь», «Уходящий век», «Тряпичники», «Овсяные гусли», «На Чулыме», «Живопись», «Ваза», «Я слышу»), берёт его строки в качестве эпиграфов (как и он при жизни делал по отношению к её поэзии).

Но она считает, что этого недостаточно: “Мне ещё многое нужно сделать: подготовить к изданию книгу Ивана Семёновича — его прозу, стихи. Пишу воспоминания о нём. В этом нахожу силы, в этом вижу свой долг перед его памятью”.

К тому моменту, когда они, одногодки, впервые — ещё студентами — вступили в содружество перевода «Далёкий сад» классика финской поэзии Катри Вали, их уже духовно роднило многое. И прежде всего — детство и юность — в нужде и унижениях. Четыре года спустя после смерти Киуру Матвеева написала стихотворение «Сибирь», в котором, наряду с великолепными пейзажами земли, куда обстоятельства загнали семью дважды репрессированного отца Киуру, были строки, порождённые его стихотворением «Прялка» — о матери, душой рвавшейся на родину.

Матушка за прялкой
Ночи коротала…
Но в стране далёкой
Чайкой одинокой
Мысль её витала, —

вспоминает Киуру, а Матвеева в стихах и в прозе так излагает его биографию:

Там Еловка — деревня твоя,
С материнскою прялкой в избе…
Там недетские думы копил,
С тайным ужасом слушал псалмы
Под соломой, слетающей
с чёрных стропил.

“…Швейную машинку Сусанне Ивановне, матери поэта, пришлось приобретать самой. Эту деталь бытовой «существенности» можно бы и не вспоминать, не будь она, по всей видимости, прямою наследницей той примечательной сибирской прялки, которая казалась ребёнку каким-то жужжащим полубожеством (получеловек-полупрялка), и усыпляющим, успокаивая, и в то же время позволяющим к ночи «своё смятенье на стене читать»… в паспорт… впечатали Ивану Киуру 38-ю статью — знак неблагонадёжности… Скитаться начал… С этого момента уже ВНЕ семьи… Вытегра (лесосплав). Волго-Балтийский канал (работа на землечерпалке)… С безудержной отвагой человека, которому в его шестнадцать лет действительно терять уже нечего, Иван Киуру первым (и частенько — без вызова) шёл на риск… Всё самое трудное и опасное приходилось на долю Ивана Киуру”.

* * *

А он, ещё в 1980-м, после семнадцати лет совместной жизни описывает детство и юность Матвеевой так, чтобы были понятны бытовые и духовные истоки её творчества:

“Свои первые стихи Новелла Матвеева сочинила ещё ребёнком, во время войны… Писать Новелла Николаевна стала, видимо, под влиянием своей матери, поэтессы Надежды Тимофеевны Матвеевой-Орленевой, личности весьма незаурядной… печататься ей практически не пришлось (в том же «семейном» сборнике «Мелодия для гитары», из которого я цитирую «взаимобиографии» Киуру и Матвеевой, Надежде Тимофеевне посвящён составленный её дочерью поэтический раздел «Взлёт колонны в синеву…». — Ф.Н.)… большая семья, которую надо было прокормить. Поэтому работала и культработником, и воспитателем в ремесленном, и заведующей столовой…

Когда Николая Николаевича (Матвеева-Бодрого, её мужа. — Ф.Н.) пытались изобразить «врагом народа», Надежда Тимофеевна обратилась с письмом к правительству… вскоре им пришлось переселиться в шестиметровую каморку (из сводчатой каменной комнаты детдомовского интерната, «очень студёной — даже искры мороза выступали на стенах», но семье самого Киуру в своё время приходилось жить под одной крышей «с семьёй туберкулёзного, с его телятами, курами и прочей живностью». — Ф.Н.)… чтобы не выселили, Новелле, тогда ещё подростку, пришлось устроиться разнорабочей в детдомовское подсобное хозяйство (и в частности — пасти стадо, о чём в её «Пастушеском дневнике» есть примечательные строки, например, «морали» двух басен, написанных в возрасте девятнадцати и двадцати одного года: «Одно лишь ясно мне: теперь я // Не знаю — кто кого пасёт!..» и «К призывам большинства прислушиваться надо, // Но лишь тогда, когда оно — не стадо». — Ф.Н.)… Доводилось чинить маты для парников, стеречь огороды. Когда работа выдавалась вот такая лёгкая, можно было сочинять. Там, например, родилась музыка для «Заклинательницы змей», для «Летучего голландца», для «Баллады Лонгрена» (будущей), для «Бездомного домового» и «Я родился у моря». Это была либо музыка без слов, либо с неустоявшимися текстами”.

* * *

Сами хлебнув унижений и нужды, они и героями своих произведений часто избирали людей, гонимых окружающими и судьбой: впавшего в нищенство Рембрандта и посмертно оклеветанных Вийона и Дашкову — Н.Матвеева, казнённого Лорку — И.Киуру.

В этом отношении весьма примечательна органическая связь стихотворения И.Киуру «Песни Лорки» с автобиографической повестью Н.Матвеевой «Дама-бродяга». Когда двух из ряда вон выходящих поэтов травили хозяева и постояльцы Дома творчества и — в силу этого — Новелла Матвеева “в мирное… время… куда бы то ни было… провожала Ивана Семёновича как на фронт… боялась, что его… покончат с собой”. “Нерв звенящий натянут тугою струною, и дрожат на нём горькие слёзы”, — записывал он, а она уточняла в скобках: “разумеется, по другому поводу, так как презренные поводы его перо не обслуживало” — и пронизывала строками стихотворения Киуру всю свою повесть. А ведь причина травли (не примерещившейся ей, о чём свидетельствует Г.Красников, автор предисловия к однотомнику произведений Н.Матвеевой «Мяч, оставшийся в небе») была в их, Матвеевой и Киуру, непохожести, неподвластности “домотворческим” обычаям: “Им, должно быть, опостылело наблюдать, как мы, даже на ходу, на прогулках, всё что-то сочиняем!”

После девяти лет совместной семейно-творческой жизни, в 1972 году, Матвеева стала писать музыку и на стихи Ивана Киуру, а также выступать с ним в общих концертах: “…Всё шло вперемежку — его песня и моя; с моей музыкой и с другой; в моём исполнении и в другом, НИ У КОГО и НИКОГДА так и не возник вопрос: а согласуются ли наши песни жанрово и можно ли их представить вместе?”

Не только песни, но и стихи их творчески близки. Сопоставимы её «Половодье» и его «Закат». И в том, и в другом природа не только одухотворяется, но и выступает в характерном для каждого поэта образе. И это — не исключение. В вошедших во многие сборники песен его «Роща заалела» и её «Водосточные трубы» так же одушевляют вроде бы неживое.

Роща заалела под звездою синей…
Роща встрепенулась,
Роща задрожала.
В ней душа проснулась,
В ней любовь дышала!

(И.Киуру)

Ах, эти трубы!
Сделали трубочкой губы,
Чтобы
Прохожим
Выболтать тайны домов.

(Н.Матвеева)

Более того. Именно благодаря Ивану Киуру Новелла Матвеева значительно расширила свой творческий диапазон: “Иван Семёнович… постоянно спрашивал у меня: «Когда же ты соберёшь книгу сонетов?!.» А что же до циклов «Сонеты к Дашковой» и «Предстательница муз» (о ней же), то именно он и натолкнул меня на их сочинение… Похоже, Иван Семёнович знал и о том, что я посягну и на исследование”.

А поскольку, по Матвеевой, “Сонет есть реплика, // Один бросок угля // В жар прений, // Быстрое высказыванье в споре”, то “двух Академий русских мать”, “душа осьмнадцатого века”, “княгиня книг”, “придумщица мелодий и виршей звонких”, столь близкая по духу самой Матвеевой, удостаивается таких строк:

Так в сердце Вашем, бедном
и геройском,
Сходились, не сходясь, как войско
с войском,
Правдивость нрава и лукавство
века…

А ещё в двух циклах сонетов, посвящённых поэтическим “исследованиям” биографии и творчества Шекспира («Шекспириада» и «Догадки о Шекспире»), — в числе лучших — “И уж так ли мала эта роль?” — “бросок угля в жар прений”, не прекращающихся и сегодня в литературоведении и “на театре”. Судите сами:

… Кто ж помнит голос чести?
Дружит с ним?
Кто совести гражданской слышит
зов?
Как видно, слух наш — не для
голосов.
Раз мы считаем страшное —
смешным!
Раз мы согласны, чтобы мир
забыл
О призраках, встающих из могил!..

Киуру называл лирику Матвеевой “рыцарски щедрой, поскольку она не ворчливо умудрённая, а детски мудрая и всегда на стороне справедливости”. Он успел завершить свой роман-эссе «Дастан об ашугах, или Девушка из харчевни», а та, кому роман посвящён, писала в год кончины Киуру: “…Будучи сам кругом заблокирован, зафлажкован, затёрт, он всяческими способами вызволял меня из бед… помогая мне во всём, в том числе в печатной реализации песен, в заботе о дисках, в устройстве концертов… читал со сцены мои стихи, ругался с моими редакторами… заглавные трудности нашего быта он тоже взваливал на себя”.

И в каждой последующей публикации она вновь и вновь вспоминала о нём. Так, в предисловии к составленному ею же посмертному сборнику произведений И.Киуру «Яблоневая страна» (2004) Н.Матвеева защищает его право на поэтическое “лица необщее выражение”: “...совершенно особый новый верлибр: Иван Киуру. Интуитивнейший и прихотливейший и в то же время какой-то тропически жаркий и небывало крупный! Верлибр, неожиданно наделённый приметами эпоса и, соответственно, столь значительной интонацией… Героический верлибр! — этого ещё не бывало”.

Спустя несколько месяцев после ухода из жизни Ивана Киуру Матвеева в посвящённом ему стихотворении «Живопись» писала:

Свершилось чудо из чудес:
В поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!

Как известно, выражение “черта Апеллеса” означает высокое совершенство, достигнутое упорным трудом.

Что можно почитать

Матвеева Н., Киуру И. Мелодия для гитары. М.: Аргус, 1998.

Матвеева Н. Сонеты. СПб.: Искусство, 1998.

Киуру И. Яблоневая страна. М.: АПАРТ, 2004.

Матвеева Н. Мяч, оставшийся в небе. М.: Молодая гвардия, 2006.