“Печаль, сдерживаемая размером”

Для Бродского Оден был богом. “То, с чем он нас оставил, равнозначно Евангелию, вызванному и наполненному любовью… — писал Бродский. — Если бы не было церквей, мы легко могли бы воздвигнуть церковь на этом поэте, и её главная заповедь звучала бы примерно так: «Если равная любовь невозможна, // Пусть любящим больше буду я»”1.
О необходимости любви говорит и самая запоминающаяся строка стихотворения «1 сентября 1939 года»: “We must love one another or die” (“Мы должны любить друг друга или умереть”). Неуслышанное пророчество первого дня войны. Любить друг друга у людей не получилось — “дальше последовало именно то, что он [Оден] предсказывал: истребление”.

Так это все начиналось …

Отсюда и основное настроение всего 99-строчного стихотворения: усталость, глухое отчаяние, тревога. “Я сижу в одном из ресторанчиков // На Пятьдесят второй улице, // Неуверенный и испуганный...” В чём же дело? Говоря словами другого поэта — “Война объявлена!” Только теперь уже не “глаза газет” хочется закрыть, а заткнуть уши, в которые плывут “волны злобы и страха” из радиорепродукторов. Эти волны “поглощают наши частные жизни”. “Запретный запах смерти оскорбляет сентябрьскую ночь”2.

Кажется, самому герою ничего не грозит: он, как явствует из стихотворения, находится в Нью-Йорке, вдали от Польши и даже своей родной Англии, вступившей в войну. “Мы слышим, — пишет Бродский, — ровный уверенный голос одного из нас, голос репортёра, обращающегося к нам с нашей же интонацией”. И вдруг, в третьей строке, интонация меняется — “и дух захватывает от одиночества на фоне осязаемой крепости мира”. Об этом состоянии одиночества человека перед лицом мировой войны говорит всё стихотворение.

Конечно, войной пахло в воздухе давно, но была надежда, что “каким-то образом всё обойдётся”. Не обошлось — и герой Одена, затерянный где-то в дебрях большого города, пытается понять почему. Попытка найти истоки человеческого зла заставляет его мысль двигаться по причудливой траектории, которую скрупулёзно исследует в своём эссе Бродский. Самое сильное в этой попытке то, что “Оден предпочитает скорбеть, а не судить” и помещает “всех и вся (в том числе и себя самого. — С.В.) в фокус коллективной вины”. “Все мы способны обернуться Гитлерами”; “каждый поэт сам немного фюрер, ибо он искушаем мыслью, что «ему лучше знать», а отсюда всего шаг до сознания, что ты и сам лучше” — эти и другие умозаключения Бродского, читающего Одена, только на первый взгляд кажутся шокирующими.

Именно из глубин человеческой природы приходит в мир война. Бродский в своём эссе полемизирует с идеей Руссо о “благородном дикаре”, “испорченном несовершенными институтами”. Эта идея, вскормившая эпоху Просвещения и лёгшая в основу европейского миропорядка, льстит человеку, говоря ему, что “от рождения он хорош, а плохи институты. То есть, если дела обстоят паршиво, — вина в том не ваша, а кого-то другого. Правда, увы, состоит в том, что ни люди, ни институты никуда не годятся, ибо последние суть продукт первых”.

Люди никуда не годятся. Они причиняют миру зло, потому что зло когда-то было причинено им. О строчках, в которых Оден формулирует этот закон, Бродский эмоционально отозвался в эссе «Поклониться тени»: “...До дрожи узнаваемыми были строчки из «1 сентября 1939 года», внешне как бы объясняющие начало войны, которая была колыбелью моего поколения, но, в сущности, описывающие и нас самих:

Мы знаем по школьным азам,
Кому причиняют зло,
Зло причиняет сам.

Эти строки действительно выбиваются из контекста, уравнивая победителя с жертвами, и, я думаю, они должны быть вытатуированы федеральным правительством на груди каждого новорождённого не только за их содержание, но и за их интонацию”.

Никуда не годящиеся люди, соединённые цепью зла, которое они обречены передавать, превращаются в страшного Коллективного Человека. Его единственно возможным эмоциональным состоянием, по Бродскому, является безразличие, о масштабах которого “в полный рост” свидетельствуют “слепые небоскрёбы”. “Неодушевлённая «сила Коллективного Человека» в состоянии пугающей пассивности” становится сквозной темой стихотворения Одена. Рука об руку с ней идёт тема стыда: “«1 сентября 1939 года» — стихотворение прежде всего о стыде... оттого, что все оказались соучастниками событий, начавшихся этой датой, и оттого, что сам говорящий не в силах принудить Коллективного Человека к действию”. Отсюда и “чувство беспомощности, вероятно в эту сентябрьскую ночь охватившее поэта, который предупреждал о натиске фашизма чаще и внятней, чем кто-либо из его цеха”.

Нельзя сказать, что стихотворение Одена читать и воспринимать легко. В переводе, даже удачном, оно не производит того впечатления, эмоционального потрясения, которое вызвало к жизни страстное эссе Бродского. Поэтому построчное, пословное объяснение, предпринятое в этом эссе, очень нужно именно русскому читателю (хотя Бродский писал по-английски и обращался, по-видимому, к своим студентам на семинаре): только так ему становятся понятны те самые ритмические и фонетические обертоны, которые так важны были и Бродскому, и Одену.

Эссе Бродского, таким образом, становится не только путеводителем внутрь одного стихотворения, но и примером того, как можно слышать и ощущать поэзию вообще. И говорить об этом ощущении. Именно это свойство делает эссе «“1 сентября 1939 года” У.Х. Одена» неожиданным подарком читателю: оно шире и глубже заявленных границ, оно перерастает тему стихотворения, как бы велика и важна она ни была. Именно поэтому его стоит прочитать даже тому, кто не чувствует необходимости в поэзии Одена или остаётся не задет ею.

Об афористически точных, часто неожиданных замечаниях Бродского хочется размышлять. Одни удивляют остротой и краткостью формулировок: ух ты, как здорово сказано! Другие провоцируют на немедленную проверку: да полно, так ли обстоит дело? Уже попавшись на удочку, понимаешь, что это педагогический ход: ведь перед нами почти точная запись бесед преподавателя со студентами-филологами. Вот несколько примеров — из тех, что вспоминаются в первую очередь — как будто спе­циально для записной книжки учителя-словесника.

• Обратим внимание на идеи, которые высказывает поэт, и на его схему рифм, ибо последние придают первым характер неизбежности. Рифма превращает идею в закон.
  
•  Именно вторая, а не первая строчка показывает, куда стихотворению предстоит двигаться метрически. С её же помощью опытный читатель устанавливает национальную принадлежность автора.
  
• Никогда не рифмуйте одинаковые части речи. Существительные рифмовать можно, глаголы — не следует, а на прилагательные табу.
  
• Поскольку стихотворение помещается в середине страницы и окружено огромностью белых полей, каждое слово его, каждая запятая несут колоссальное бремя аллюзий и значений... Стихотворение — вроде самолёта в белом небе, и каждый болт и заклёпка здесь чрезвычайно важны.
  
• Поэт не выбирает размер, как раз наоборот, ибо размеры существовали раньше любого поэта.
  
• Строфа есть самовоспроизводящееся устройство... Рифмовка действует как встроенное в неё приспособление против усталости.
  
• Когда у вас выработался инстинкт к рифмам, вам легче ужиться с действительностью.
  

Ещё одно высказывание стало названием этой заметки. Говоря о “неистребимой печали” оденовского лирического героя и его попытке обуздать эту печаль ритмом, Бродский замечает: “Печаль, сдерживаемая размером, может сойти за рабочее определение смирения, если не всего искусства поэзии”.

Примечания

1 Тексты Бродского цитируются по изданию: Бродский И. Об Одене / Пер. Е.Касаткиной. СПб.: Азбука-классика, 2007.

2 В цитатах из Одена обращаемся не только к прекрасному переводу А.Сергеева, но и к подстрочнику — в тех случаях, когда в переводе отсутствуют буквальные соответствия оригиналу.