Дети и стихи

Доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит…

Александр Пушкин

Что стихи? В стихах одни слова…

Николай Глазков

В нынешнее время, когда общественность всерьёз озабочена падением интереса к чтению вообще, вопрос о том, интересует ли детей поэзия, кажется почти издевательским. До того ли… Похоже, сейчас слова любит поэзию звучат как весть из выдуманного стерильного мира или как фрагмент формальной характеристики вроде тех, которые прежде составлялись на каждого выпускника и до сих пор пишутся для предъявления в военкомат. Активно участвует, любит поэзию, занимается спортом, вежлив, пользуется авторитетом, политически грамотен…

А между тем школьники, которые любят поэзию, не перевелись — всегда были и сейчас есть. Правда, никогда таких не было большинство, как никогда любители стихов не составляли большинства взрослого населения (вряд ли кто-нибудь всерьёз верил в возможность осуществления идиллии, изображённой В.В. Маяковским: “В деревнях — крестьяне, бороды — веники. Сидят папаши, каждый хитр, землю попашет — попишет стихи”). Другое дело, что под любовью или — скромнее — интересом можно понимать разное. Чего мы хотим от этого любящего или интересующегося? Чтобы читал стихи современных поэтов? Перечитывал и учил на­изусть стихи, о которых говорили в школе? Читал и запоминал классические, но непрограммные стихи? Участвовал в конкурсах чтецов? Любил читать стихи товарищам? Пел их под гитару? Записывал в тетрадку любимые стихи?

Я думаю, всё годится, всё считается. Видимо, для многих существует настоятельная потребность слышать и повторять (реже — читать молча) особым образом, необычно соединённые слова о жизни, о чувствах. Нередко этой потребности отвечают явления смежных, пограничных с поэзией сфер, и прежде всего рок-культура. Уже не один десяток лет можно наблюдать, как пятнадцатилетние с серьёзными лицами, сгрудившись вокруг гитариста, поют-скандируют: “Не стоит прогибаться под изменчивый мир”, “Группа крови на рукаве”, “Что же будет с родиной и с нами”.

Тут возникает такая то ли этическая, то ли эстетическая проблема: надо ли, чтобы дети — поющие и слушающие — задумывались о качестве поэтического текста? Четверть века назад я была категорична и донимала своих тогдашних десятиклассников разговорами о том, что слова, которые им так нравились, когда они подпевали «Машине времени»:

Тот был умней, кто свой огонь сберёг.
Он обогреть других уже не мог,
Но без потерь дожил до тёплых дней.
А ты был неправ — ты всё спалил за час,
И в этот час большой огонь угас,
Но в этот час стало всем теплей, —

слишком прямолинейные, лобовые и потому неинтересные. Меня не поняли. Думаю, я была не права. Когда этот класс собирается сейчас, я с удовольствием и без всякого снобизма слушаю, как седеющие отцы семейств поют песни своей юности. Это их поэзия, для большинства — другой и не прибавилось.

Кстати, аналогичная сложность возникала и с чистыми стихами, без музыки. Недавно одна бывшая ученица (сейчас ей уже за сорок) спросила: “Что уж вы так взъелись на Асадова? Давно хочу понять…” А когда она была восьмиклассницей, я горячо боролась с плохой поэзией, пародии вслух читала, разъясняла, чем плохи рифмованные ханжеские прописи. Но ученица от своего любимого не отреклась, чем-то задели её стихи о дворняге с благородным сердцем и о том, как по-разному вели себя при встрече с хулиганами “парень со спортивною фигурой и девчонка — тонкий стебелёк”. Её поэзия, её право. Справедливости ради скажу, что в этом классе вовсе не для всех Эдуард Асадов остался поэтической вершиной, есть и куда более серьёзные читатели, точнее, читательницы. Пусть каждый унесёт, сколько сможет, — так думаю я теперь и стараюсь не морщиться.

(Правда, это — не морщиться — удаётся не всегда и сейчас. Почти курьёзный случай произошёл совсем недавно, когда я уже написала предыдущий абзац статьи. Вдруг ко мне подошла ученица выпускного гуманитарного класса с вопросом, считаю ли я, как и моя коллега, преподававшая в этом классе раньше, что Эдуард Асадов — хороший человек, но плохой поэт. Я очень удивилась живучести некоторых литературных пристрастий и в свою очередь не удержалась от вопроса, откуда у девочки из специального класса, где углублённо изучается мировая литература и в частности поэзия, оказался среди любимых такой автор. Выяснилось, что от мамы — у неё из пионерского лагеря тетрадка с избранными девичьими стихами, и дочка завела себе такую же и унаследовала мамин вкус.)

Получая удовольствие от “лобовых” стихов, всё-таки обычно выбранных без участия взрослых, дети, как правило, с трудом переносят использование стихов взрослыми в воспитательных целях. В недавнем страшном фильме о девочках-девятиклассницах «Все умрут, а я останусь» есть эпизод, когда старая учительница “со значением” читает на уроке четверостишие Мандельштама из Воронежских тетрадей:

Пришла Наташа.
— Где была?
Небось не ела, не пила.
И чует мать, черна как ночь:
Вином и луком пахнет дочь.

И комментирует так, что, кажется, трудно вообразить что-нибудь ещё более пошлое и отталкивающее.

Условным приобщением к поэзии можно считать вовлечение детей в официальную культурную жизнь школы — поручение или приглашение участвовать в вечерах или утренниках, посвящённых памятным датам, или в конкурсах чтецов. Пользы от таких мероприятий, наверное, больше, чем вреда, если только взрослые не настаивают на патетической, фальшивой декламационной манере. Правда, нередко поэтический репертуар оказывается довольно небогатым, например, во многих школах ко Дню Победы читают одни и те же стихи — несколько задушевных, несколько мрачно-торжественных. Да и на конкурсах чтецов преобладают стихотворения, позволяющие юному декламатору продемонстрировать резкие переходы от крика к шёпоту, поиграть голосом и чувством; ещё лет десять-пятнадцать назад очень популярны были фрагменты из поэмы «Зоя» Маргариты Алигер (“Если очень громко крикнуть: «Мама!..»), стихотворение Мусы Джалиля «Варварство» — о том, как фашисты расстреливали женщин и детей, а также финал поэмы Пушкина «Цыганы» и лермонтовская «Смерть поэта».

И всё же учителя мечтают о другом — о том, чтобы их ученики — пусть не все — читали всё новые хорошие стихи, и перечитывали уже знакомые прекрасные стихи, и размышляли над ними, и стремились понимать их как можно полнее и тоньше, и испытывали наслаждение от звучания и сочетаний слов.

Такое бывает? В 1927 году Лидия Гинзбург (ей тогда было 25 лет) занесла в записную книжку: “Мы умеем читать книги только в детстве и ранней юности. Для взрослого чтение — отдых или работа; для подростка — процесс бескорыстного и неторопливого узнавания книги… Так я читала Пушкина, Толстого, Алексея Толстого (очень нравились баллады и шуточные стихи), Блока, «Приключения Тома Сойера»… и так я уже никогда не буду читать… И совсем не потому, что наука выбила из меня непосредственность; всё это вздор, и никакая непосредственность для наслаждения чтением не нужна, — нужна бездельность. Нужна неповторимая уверенность молодости в том, что спешить некуда и что суть жизни не в результатах, а в процессах. Нужно вернуться из школы <…> — и читать, не шевелясь, иногда до вечера, испытывая то восторг от какого-нибудь нового открытия, то особый уют и почти хозяйскую уверенность оттого, что все слова известны”. К сожалению, мы не можем разрешить нашим ученикам бездельность, и, как правило, им есть куда спешить. И всё же не перевелись ещё дети, для которых хорошие, настоящие стихи — необходимый элемент повседневной жизни, потому что так заведено дома, в семье. Правда, представление о том, что чтение стихов — норма жизни, иногда мешает адекватному восприятию действительности. Мне рассказывали, как один из недавних наших выпускников, будучи ещё дошкольником и гостя у родственников под Вяткой, поделился с отцом такой догадкой: “Кажется, в этой деревне почти никто не читал «Избиение женихов» Гумилёва!..”

Но если вкус к хорошим стихам и не сформирован в родительском доме, вовсе не всё потеряно: с этой задачей умеет справляться и школа, точнее, хороший учитель, если только программа, по которой он работает, включает поэтические произведения (а есть и такие допущенные или рекомендованные, которые не включают) и если произведения эти могут быть интересны детям соответствующего возраста.

Вот что написала мне одна моя недавняя выпускница.

“Ваше письмо и статью получила, как раз очередной раз вернувшись из библиотеки, где выписала себе в тетрадь строфу из раннего стихотворения Бродского, обращённого к поэтам: «Ну, вот и кончились года, затем и прожитые вами, чтоб наши чувства иногда мы звали вашими словами».
Подумала, что к теме статьи это подходит, поскольку дети часто воспринимают стихи как наилучшее выражение их чувств, а не как что-то, чувства рождающее. Отец как-то признавался, что в молодости любил какие-то довольно плохие стихи (я не помню, о чём именно шла речь) потому, что это хорошо накладывалось на какую-то тогдашнюю его влюблённость, а позже из ностальгических чувств. Возможно, этим же объясняется и любовь к «лобовым» песням рок-певцов: в этих несложных текстах и своё ощущение легче распознать.

Вспомнила, как в средней школе нас пытались научить любить стихи. Были попытки как более, так и менее удачные. Как менее удачную помню чтение стихотворения Заболоцкого «Дремлют знаки зодиака...». Я лично с того раза запомнила, что «Людоед у джентльмена неприличное отгрыз» и думаю, что так было и с большинством. А вот как удачное помню «Левый марш» и «Заблудившийся трамвай». Пожалуй, в первый раз тогда в классе повторяли стихи с наслаждением. Кажется, если пытаться «поймать» на какие-то не лучшие черты, например, ажиотаж семиклассника по поводу всего неприличного, — толку не выходит. Особого толка, кажется, не выходило и из идеи читать что-нибудь душещипательное, вроде «Песни о собаке»”.

К сожалению, добросовестные учителя начальных классов часто перекармливают детей серьёзной лирикой “про природу”, особенно сезонной — осенней, зимней, весенней, с тяжеловатой, нередко устаревшей лексикой и сложным синтаксисом, без сюжета, без диалогов, без улыбки. Наверное, это лучше, чем идеологизированные строчки, которые предлагались школьникам в предыдущие десятилетия — вроде тихоновского:

Великим океаном нашей жизни
Сейчас плывём к тем дальним берегам,
Что назовём землёю коммунизма...
Наш долгий путь закончим только там, —

или «Снежинок» Демьяна Бедного — о похоронах вождя мирового пролетариата. Но то, что трудно понять, запомнить, произнести, вряд ли доставит удовольствие. А вот такие стихотворения, как «Мурка, не ходи, там сыч…» Ахматовой или «Движение» Заболоцкого, маленькие дети читают и обсуждают с радостью — если учитель отважится на такой нетрадиционный выбор.

Ещё сложнее с выбором в среднем и тем более старшем звене. Всё-таки не прижилась здравая мысль о том, что список изучаемых авторов может быть спущен сверху, а выбор стихотворений должен остаться за учителем. Конечно, никто не запретит педагогу прочитать и обсудить те произведения Фета или Блока, которые он, педагог, считает наиболее подходящими для данного класса и даже в данный момент. Но если времени мало, а объём предписанного, наоборот, велик, иногда приходится поступаться здравым смыслом и читать в классе то, что обречено на равнодушный приём, непонимание или даже отторжение. Не любым старшеклассникам я хотела бы читать «Из-под таинственной, холодной полумаски…», «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…» или «О, я хочу безумно жить…». И не читаю, беру на себя грех недовыполнения. А между тем эти стихотворения названы в кодификаторе элементов содержания по литературе для составления контрольных измерительных материалов Единого государственного экзамена 2009 года. Этот кодификатор и эти КИМы — серьёзное испытание или даже преграда на пути к освоению поэзии.

Но гораздо серьёзнее даже не выбор — в конце концов классику так или иначе осваивать надо, — а собственно содержание разговора о стихах. Ещё недавно в моде было определение идейного смысла (автор в этом стихотворении призывает служить Отчизне, воспевает родную природу, выражает сострадание, обличает…). Теперь, кажется, в центре внимания так называемые изобразительно-выразительные средства. И это было бы не лишним делом, если бы осуждался вопрос, как влияет на наше восприятие то или иное средство. Вместо этого в ЕГЭ предлагается: “Определите вид пафоса, которым проникнуто стихотворение” (правильный ответ ко всем опубликованным заданиям такого рода один — “трагический”); или спрашивается: “Как называется…” — “приём очеловечивания”, “стилистический приём, заключающийся в одинаковом начале каждой строки” (так!), или просто “приём, использованный в строках: «И шёл, колыхаясь, как в море челнок, // Верблюд за верблюдом…»” А значит, к такому разговору на уроке подталкивают учителей. И вот уже ученики письменно и устно сообщают, что в стихотворении «Три пальмы» Лермонтов учит любить и беречь родную природу и применяет для этого красочные эпитеты и олицетворения. Если такие слова сказал ученик, которому стихотворение нравится, значит, его чувства и ощущения существуют отдельно от того, что делается на уроке, и урок его понимание не уточнит и не углубит, в лучшем случае — не испортит, что, впрочем, маловероятно.

Вот уже восемь лет, составляя задания конкурса по литературе Ломоносовского турнира и проверяя вместе с помощниками несколько тысяч ученических работ, в том числе присланных из многих городов нашей страны, я имею возможность видеть, как обстоит дело с пониманием поэзии во многих школах России. Может показаться, что неутешительно обстоит. В большинстве работ перечисляются эпитеты или метафоры, сформулированы самые общие банальные суждения о содержании. Или даже составляются таблички с графами: тема, идея, стихотворный размер, изобразительно-выразительные средства. Но если авторы работ не знают, что речь идёт о классике, проверенной временем, то иногда отваживаются на критические выступления. И что забавно: чем более глух человек к поэтическому слову, тем более горячо обличает он “неправильность”, “грубость”, “некультурность” того или иного произведения. Вот что, например, мы прочитали в работах, посвящённых «Свободному стиху» Давида Самойлова: Мне это стихотворение не понравилось — в нём слишком много промахов и ляпов. То, что автор пишет о Пушкине, абсолютно не украшает произведение. Я считаю, что цель этого «творения» — обесценивание труда и жизни А.С. Пушкина и даже некоторая ирония над ним.

В этом стихотворении есть одна цель — показать несправедливое отношение знатных и богатых людей к простым людям”.

А между тем опыт работы хороших учителей свидетельствует: можно говорить о стихах и без иссушающего наукообразия, и без наигранной чувствительности, и без непременного извлечения полезной идеи. И дети с удовольствием произносят стихотворные строки, пробуя их на вкус, и умеют не спеша произносить стихотворение негромким хором — и в классе, и, например, в Михайловском или на берегу Невы, на прогулке, — и делают это просто и естественно; и в самом деле, что может быть естественнее, чем вместе с хорошими и сходно чувствующими людьми произносить прекрасные слова. И они могут вглядываться и вслушиваться в стихи, решать задачки — откуда взялось такое ощущение от этого стихотворения, что означает тот или иной образ, какой дополнительный смысл образуется от соседства тех или иных слов, как меняется звучание и интонация; как проявляется в данном стихотворении почерк поэта, чем различаются как будто схожие стихи… И многие хотят говорить и писать о стихах. И перебрасываться цитатами. И правда, так бывает: подходит к тебе огромный старшеклассник и произносит: “Ничего, что я опять про стихи?..”

А потом, уже закончив школу, ученики рассказывают, как они находят своих в новой для себя среде — из тех, кто подхватит цитату.

И тот же опыт проверки турнирных работ показывает: есть среди школьников умные, тонкие, понимающие, внимательные читатели стихов — и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и в Самаре, и в Оренбурге, и в Брянске, и в городе Протвино, и в поселке Правдинский, и в городе Новозыбкове. Они, скорее всего, подхватят цитату.